Когда Ванька появился, попроще стало. И маму стал видеть чаще, и смог, наконец, помогать ей: покачивал Ванюшину колыбель, толкал маму в плечо, когда малыш вдруг опасно подползал к бортику – я-то знал, во-он там зацепишь ногой и перевалишься через оградку, упадёшь – придётся несладко.
читать дальше
Ваня меня сперва побаивался, кажется, но чего от него ждать: для крохи весь мир большой и страшный. Потом улыбался мне беззубым своим ртом, тянул погремушку, предлагая не то погрызть, не то поиграть.
Удивительно: когда маленький, кажется, будто растёшь долго-долго, и час тянется, как год, а день – как время от сотворения мира и обратно, а когда наблюдаешь за малышом, всё совсем иначе. Только вот он пускал слюни и грудь сосал, а уже совсем взрослый и идёт (ботиночки сам надел!) в садик. Только улыбался, заслышав собаку Нины Михайловны, и говорил: «ав-ав», а уже лопочет вовсю про братика, который рассказывал сказку про дедушку Николая, и про то, что с горки бы покататься и с собачкой, конечно же, поиграть, ушки у неё как небо – в белую звёздочку. Я не шучу, Ваня прямо вот так и выражался, правда, половину звуков проглатывая.
Мама, про дедулю заслышав, крестилась вдруг суетливо, обнимала Ваньку, целовала в макушку, гладила, плакала. «Это, – шептала, – тебе тётя Маша сказала, да?» Но Ваня упрямо стоял на своём и твердил, что братик.
Стукнуло шесть. Ванька пришёл из сада, нос гордый, важный. Достал фломастеры, самый большой и красивый альбом, открыл ближе к центру, подумав, выбрал красный, нарисовал палку и палку – что твоя крыша от домика, кособоко перечеркнул посерёдке. «Это, – говорит, – «А». Я учителем буду, а ты читай. Вот, читай, что написано: «ааааааа». А теперь пиши. Палочка-палочка-па-лоч-ка». Я, конечно, как самый старательный ученик, на ковре выцарапывал пальцем. Сперва получалось, разумеется, кривовато, а потом хорошо – как у Ванечки. Ух и пришлось намучаться с «я»! Вечно она не в ту сторону поворачивалась.
Самое сложное было улучить момент, проскользнуть в ванную. Мама волосы мыла всегда долго, тщательно, полоскала густым травяным отваром, пар от него растекался душистый, пряный, зеркало над раковиной запотевало – чем не доска или лист бумаги?
«Пишем сверху букву «с», в руки букве – длинный шест…» Шест – это палка такая. «От серёдки – ножку вбок». Это мама Ваньке в Интернете стишок нашла, чтобы запомнил, в какую сторону «я» смотрит. Я, правда, концовку забыл, но она не такая уж и важная, буква-то уже получилась. Вырисовываю старательно. Строчка получается кривая, буквы дрожат, расползаются кое-где каплями, вверх-вниз скачут.
«Я умею писать, мама», – похвастался на зеркальной глади, думал, мама обрадуется, а она…
На Ваньку кричала долго, трясла за плечи, плакала, шептала, что он ведь мог поскользнуться, оступиться, упасть, нельзя, ну никак нельзя забираться на раковину с ногами, это очень опасно, да как он вообще до такого додумался и как до самого верха достал-то. Ваня ревел белугой, мол, это не он, а братик. Мама обнимала Ваньку, прижимала к себе, дрожала, извинялась, что накричала: просто волнуется очень, потому что не сберегла Данечку, пять ему было, мол, на год тебя, Ванюшенька, младше…
Это я – Данечка.
6. Письмо, написанное после похорон
Когда Ванька появился, попроще стало. И маму стал видеть чаще, и смог, наконец, помогать ей: покачивал Ванюшину колыбель, толкал маму в плечо, когда малыш вдруг опасно подползал к бортику – я-то знал, во-он там зацепишь ногой и перевалишься через оградку, упадёшь – придётся несладко.
читать дальше
читать дальше