Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Запись от 12 мая Степь. Просыпающиеся по весне травы с трудом пробиваются сквозь выжженный ковёр, словно зелень, предчувствуя безжалостно палящее солнце, сдаётся уже сейчас.сдаётся уже сейчас. Земля цвета кофе с молоком, цвета пыли, цвета праха и, как и прах, уходит сквозь пальцы легко. Дивное сочетание безжизненной сухости в конце весны и наливающегося влагой роскошного урожая по осени. Воздух стоячий, как болотная вода. И хотя то тут, то там слышен аромат цветения, он не приносит свежести, будучи одновременно и слишком ярким, чтобы оставить воздух безвкусным, и слабым, чтобы окрасить его более чем на мгновение. Словно запах можно включить и выключить, оставив между двумя клумбами вакуум. Благоухание это, как набросок, в котором заложена идея рисунка, но которого недостаточно для её полноценного исполнения. Ветер появляется внезапно, зачёрпывает аромат здесь же, ладонью, и швыряет в лицо песок. Люди повсюду. Как они живут в течение дня, что вечером тянутся друг к другу, выходят: из квартир ли, из домов - на улицы, заполняют собою тротуары, палисадники, будто земля рождает их отовсюду, из ниоткуда и всех сразу, и вот уже всё полно людьми и бессмысленно оглядываться в поисках уединенного уголка, и остаётся только влиться, вступить в эту цветастую реку. Гомон людей, исходящий от земли, и ласточек, пронзающих небо.
Запись от 14 мая Суровая, а подчас и скудная жизнь воспламеняет щедрость человеческих взаимоотношений и ценность душевного тепла.
Если земля не родит, удобряй её. Делай больше, чем нужно, - это позволит быть спокойным за результат.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Была на цветении сакуры в японскомсаду. Деревья, скованные затяжными холодами и неожиданно отпущенные на волю, распустились одновременно.распустились одновременно - поддавшись ласкам тепла, что распаляло землю до тех пор, пока на ладонях ветвей в ответной нежности не проступили цветы. Пышность, соперничающая с многолюдностью. Сад, утопающий в шуме, в котором почти не слышно сада. Искренняя, но быстротечная красота, пойманная цепким, но мимолетным вниманием.
«Иногда, чтобы приблизить женщину к [своей дикой] природе, я прошу ее поработать в саду – будь то сад души или настоящий: с землей, грязью, зеленью и всем тем, что окружает, помогает и наступает. Пусть он станет олицетворением дикой души. Сад – это конкретная связь с Жизнью и Смертью. Можно даже сказать, что есть религия сада, поскольку он дает глубокие уроки психологии и духовности. Все, что может случиться с садом, может случиться и с душой – избыток влаги, недостаток влаги, вредители, зной, буря, наводнение, вторжение, чудеса, умирание, возвращение, благодать, исцеление, цветение, изобилие, красота. …Работая в саду, мы предоставляем мыслям, идеям, предпочтениям, желаниям и даже любовным привязанностям жить и умирать. Мы сажаем, вырываем, закапываем. Мы сушим семена, сеем их, поливаем, подпираем растения, собираем урожай. Сад – это практика медитации, которая позволяет нам уловить момент, когда для чего-то приходит пора умирать. В саду можно видеть время созревания и отмирания. В саду мы следуем вдохам и выдохам великой Дикой Природы, а не сопротивляемся им». (с) Кларисса Пинкола Эстес
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
«Я подбираю слова сообразно своим ощущениям, говорю их другому человеку, и они вызывают в нём чувства, соответствующие, по его понятию, моим словам. Так где же тот единый эталон, с помощью которого мы можем измерить подобие наших ощущений одного и того же понятия, переданного словом?.. Мои ощущения, вовсе не обязательно, должны быть тождественны ощущениям собеседника. Я вызываю у него лишь впечатление подобия – и на этом заканчивается вся наша «общность языка».
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Боязнь начать, ввязаться в новое дело похожа на фигурки тетриса, возникающие отовсюду.отовсюду, летящие к цели – центру – одновременно. Но, по правде, они движутся поочередно и эту последовательность можно выбирать, изменять. Когда появляется это понимание, уходит страх.
Количество любви в моей жизни избыточно. Поэтому более не желай мне любви. Пожелай мне счастья.
Видела потрясающую машину, синюю, словно небо. Тучи ныряли в неё, как в колодец.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Со временем, с моим возрастом из тверди моей опоры как будто ускользает сама твёрдость...твёрдость, истончается, становится податливой, прозрачной - и я проваливаюсь, погружаюсь, проникаю в неё. Всё глубже. Я выросла давно, но взрослею до сих пор. Будто есть какой-то итог, форма, до которой мне надо дотянуться, которую необходимо принять, и я не осознаю, какой она должна быть – и какой я должна стать - но стремлюсь к ней неудержимо, словно возвращаю своё.
Какое счастье, что живешь.
Просыпаны вниз Осколки искр – начал бег Тающий снег.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Если приходится объяснять собственную работу, если между работой и её потребителем нужен посредник, значит, работа сделана плохо.сделана плохо.
Чувственность, пресыщенная миром, ищет выплеска в формах, противоречащих здравому смыслу. Когда получаешь слишком много, но всё не то, жажда возрастает. Её нельзя затопить ненужным хламом, но можно заполнить, если найти желаемое, недостающее.
Кофе во второй половине дня больше не пить.
Меня нашла моя старая выпущенная пуля. Спустя 10 лет. Необъяснимая смесь из открытости, уязвимости и боли от удара под дых, когда далекое, мощное эхо достигает слуха и сбивает невыразительной волной. Будто заносишь руку в отчаянном стуке и проваливаешься внутрь, в уже открытую дверь. Хорошо, всё же, что земля круглая и пули возвращаются.
Ветви деревьев – один из лучших орнаментов, придуманных природой.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Метро. Мужчина без ног, одетый в тельняшку и защитный жилет, проходит между вагонными рядами, опираясь на деревянные поручни.деревянные поручни. Не проходит – скользит, плывёт, плавно перебирая руками, огибая выставленные сидящими ботинки, сумки. В отсутствие своих ног их дал ему воздух. Лишенная филигранности, оголённая красота.
Машина бесшумно едет со скоростью идущего позади неё человека. Сизые хлопья дыма из выхлопных труб недвижимы, будто распяты на кольцах – и кажется, что машину тянет сила, отличная от топливной, и она двигается вперёд лишь потому, что кто-то неторопливо идёт позади; что круг катящегося колеса равен шагу, и не нужно большего.
Жилой дом необъяснимо пророс из нагромождения геометрических фигур и теперь колосится окнами, ловящими свет на блики стекла. Террасы на крыше ограждены снопом рей. Верхние этажи дома отражаются в луже, и когда она идет рябью, будто колышутся над водой мелкие складки юбки-матроски.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Помню, что я болела и валялась дома в кровати, не способная на осмысленные действия, и даты болезни были из праздничных.были из праздничных. Помню, как мама, моя милая мама, которая любит уют больше, чем функциональность и ценит чувственность родственных связей превыше боли от неспособности их выражения, в тот день она всё ворковала на кухне, готовя что-то к празднику. Помню, как меня пригласили на обед и я в отсутствие аппетита, в отсутствие голода, в иллюзорной сытости вялого тела отнекивалась от супа и шикарного второго, но, предчувствуя выпечку – по солнечному диску в иллюминаторе духовки – всё просила позвать на чай. А мама была непреклонна. И тарелка супа курилась паром. И когда на кухонном столе появился десерт, я была опустошена и безвольна, потому что, провалявшись день в голодном бреду, наелась досыта супным бульоном. Потому что есть определенный порог сытости, после которого пища, даже самая желанная, не приносит насыщения и потому теряет вкус. Помню запах пирога, яблочного с корицей, помню, как он стоял на крутящейся подставке, такой достижимый, и мне так хотеось кусочек и я могла его взять, но не могла съесть. И я вдыхала запах и думала, что десерты – невообразимая вкуснятина, приготовленная любимым человеком – даже они как будто бы чем-то отправлены. И сейчас, как и тогда, мне отчаянно не хочется понимать, чем.
Думала более месяца, надо ли это запоминать. Но я знаю, что здесь – за потрескавшимся льдом и бесцветной глубиной – есть шершавое дно, которое однажды увижу, во имя или вопреки. И когда я найду донные камни, мне потребуется понять, с чего начинался океан.
У книг есть срок годности. Его узнаешь по запаху залежавшихся страниц, и когда он становится нестерпимым, книгу невозможно читать.
На мягком кошачьем пузике цветут облака.
Когда в метро относительно немноголюдно, оно рождает приятное чувство, некий шарм – сродни очарованию корабля, сокрытого гаванью – что позволяет разглядывать потенциальный функционал издалека, отрешаясь от ярких мелочей реальных ситуаций. Станция «Парк Победы», платформа за моей спиной отражается в вагонном окне. Своды перрона перекрыты металлическими щитами – работает один путь. На станции почти никого, лишь вышедшие из поезда редкие пассажиры, и оттого каменный объём кажется ненужным, плоским, ненастоящим, несуществующим. Чуждым. Отражение платформы смазывается на скорости, а потом исчезают и станция, и иллюзия станции. Следующая остановка – «планета Земля». А, может, – Альдебаран. Когда вглядываешься в стекло, себя в нём, как в зеркальном коридоре, можно увидеть несколько раз. Мой текущий предел – третье отражение. И когда я, не находя силуэт, производную производной, продолжаю искать, граница того, третьего окна, казалось бы, уводимая перспективой, витает не в тоннеле, не в земной толще, а неожиданно возникает перед глазами, загораживая случайных пассажиров. И тогда поверить в реальность этого окна проще, чем в людей, сидящих в метре от себя.
Я смотрела мюзикл «Остров сокровищ» и думала, что никогда раньше мне не хотелось препарировать книгу. Я плохо помню сюжет, и, может, поэтому я спотыкалась, решая, что здесь или там поступила бы иначе, сомневаясь в действиях, оценивая ценность того или иного хода. И когда Сильвер, сидя в форте, склонял Хокинза на свою сторону, обещая сохранить его жизнь сейчас в обмен на свою – потом, я поняла. Ведь это же игра, и ты – точка на бесконечной доске. Помимо тебя на ней стоят иные игровые фигуры, появляются и исчезают игровые предметы. В каждое мгновение оцениваешь ценность предметов, других фигур, себя и тянешься к тем или иным, помня, что сам - тоже чья-то игровая пешка. Это мир бесконечности. Как же узнать, что ценность, которую поставил, определил, верная, и что верно определил её и другой человек? Что вообще определил другой человек – тот, к кому тянешься сам и который тянется к тебе? Что ценнее? Правильно ли было оставить корабль без экипажа? Или Трелони, Ливзи и Хокинзу имело бы больший смысл взойти на «Испанолу» и отчалить с острова, оставив пиратов с сокровищами, но без корабля? Чего стоило матери Джима отпустить его, и зачем он вообще ввязался в это путешествие? О чем думал Сильвер, с самого начала защищая Джима? Неужели он знал уже тогда…? С действиями проще, но они – следствие. Раньше возникают чувства. И это ещё интереснее – заходить в чужие, как в море. Никогда раньше мне не хотелось раскрыть грудную клетку героев, как шкатулку. Я медленно читаю книги, а буду еще медленнее. Хорошей истории хватает надолго. В школе мне было скучно на уроках литературы. Возможно, я доросла до них только сейчас.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Метро. В эскалаторном тоннеле ремонтировали водоотводящий зонт.водоотводящий зонт. Его молочные арочные панели были сняты у верхнего проема, обнажив эллиптическую тоннельную обделку из тюбинговых колец. Тюбинги – цилиндрические чугунные сегменты с кольцевыми и радиальными ребрами жёсткости, одно кольцо обделки вмещает от семи тюбинговых блоков на болтовом соединении. Обделка была цветной. По стыкам тюбингов, там, где не справлялась гидроизоляция, проросли льняные, палевые, редко где - лазурные окислы ржавчины. Под сильным окислением поверхность стыков, болты и гайки, пожираемые коррозией, постепенно теряли форму. Так воздействует солёная толща воды и точно так же – пресная толща земли. От края эскалаторного поручня до примыкающей отвесной стены - расстояние вытянутой руки. Но независимо от того, будет ли рука протянута, тюбингов невозможно не коснуться; свод наваливается, сдавливаемый, сминаемый невидимой, но непреодолимой силой, что слабее воды, но сильнее чугуна, и просачивается дальше, по каплям – в грудную клетку, рождая в ней странное, сумбурное ощущение. Но дело не в своде, а в снятых панелях зонта. Они отвлекали, обезличивали упорство хрупких человеческих рук, рассеивали грандиозность осуществлённого замысла. Скрывали путешествие внутри позвоночника.внутри позвоночника.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Грязь на лобовом стекле подсвечивается золотым светом встречных фар и сама становится золотом.становится золотом.
Когда мне не хочется отвечать, я улыбаюсь.
Сон обнуляет предыдущий день. Предчувствие рестарта.
«Отпусти меня», - говорит мне моя любовь. И я отвечаю: «Прости. Не могу даже по просьбе твоей, и за это тоже прости». И хотя я не могу отпустить, мне не хватает сил удержать.
Говорят, квартира без мебели кажется больше. Наша как-то уменьшилась, обнажилась до беззащитности. И от этого горше, будто намеренно причиняешь боль тому, кто не сможет ответить.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Если я скажу: «Прощай», что услышишь ты: скупую надежду, приказ, охраняющий выбор, или расставание, не оставляющее ничего?не оставляющее ничего? Если я попрошу: «Прости», ты простишь меня или простишься со мной? Бывает, слова – это натянутый над пропастью канат; без него не узнать, насколько глубока пропасть.
И боль, и холод одинаково сковывают сердце. Как быстро я забываю, что еле дышу. Как сильно я хочу забыть.
Труба станционного отрезка, перрон входит в неё, точно нож. Там, где платформа смыкается с тоннелем, стена раскрывается арочной колоннадой. От капителей к середине сводчатого потолка уходят перехваченные серыми пряжками согнутые свечи светильников. Их мутное, грязное стекло источает свет, слишком слабый для освещения. И пусть так, но вместе с этим слабым светом от светильников исходит некая уверенность в силе света, будто их зажгли только потому, что кто-то случайно оказался на перроне, и по этой причине сейчас они отдают всё то, что могут отдать. И все они, неспособные как следует осветить, горят вдоль путей бесцельно, бессмысленно, просто так, и вместе с тем – сочувственно, ободряюще, уютно, от этого кажутся живыми, потому что жизнь тоже загорается просто так, без цели и причины, но от искры желания. Их свет слишком слаб для того, чтобы быть светом, но достаточно силен, чтобы стать им. В гранит, бетон и металл, в бесцветные сумерки подземной станции вмурованы живые бивни мамонта, и сейчас источающие жизнь, которая превращается в свет.
Случается, сталь устает быть сталью.
Разум притупляет чувства, но не может стереть их.
Паруса – пойманные мотыльки в паутину снастей, они рвутся на волю, и галеон набирает ход.
Если технологии позволяют сохранить старину, почему мы делаем выбор в пользу обезличенной простоты? Будто, убравшись в комнате, вынес вместе с сором и всю мебель.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Зимний дождь. Улицы затопила сахарная глазурь.сахарная глазурь. Березы обмакнули пальцы в жидкую карамель и ветви застыли в прозрачном леденце. Где-то в вышине, приманенное сладостью, попалось в липкую ловушку электрическое солнце. Пугающая красота. Ледяные травы достигают высоты магистральных фонарей.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Заморозки. Лужи наполнены битым стеклом.битым стеклом. В ледяном кружеве застыла трава. Безлистые ветви берёзы опутывают чёрной изморозью голубое окно неба. Ветер перебирает сухой камыш и в его шелесте слышно, как металл ударяется о металл. За травяной ширмой под кнутом ветра покачивается тысяча копий, и настанет черёд им сорваться в сражение как один. Воздух пропитан ожиданием. Покой и напряжение смешиваются в дрёму. Иллюзия изгоняет страх. Вздымается кнут, свист расходится окрест и возвращается, принося издалека напряжённый голос стали.
Ложь – это намеренное, заведомо невыполнимое обещание, которое даёшь нарочно, зная, что слова не сдержишь. Кому можно солгать в обещании? Только себе. Остальное - от незнания, бесстрашия или страха.
Рыба не может жить без кислорода, содержащегося в воде, и не может жить в воздухе. Я – рыба, что стремится жить в воздухе.
Надо бороться со сравнениями, ожиданиями. Они дают уверенность и не сбываются. Перестать ожидать. Перестать проецировать свои ожидания на других.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
Машины поднимаются на холм, выныривая из впадины.из впадины. С обочины дороги отчетливо различим лишь свет их фар, который пробивается пульсацией через решетчатое ограждение дорожных полос. Дорога сверкает, и слышно, и видно, как бьётся её сердце.
Прошлое – это почва настоящего.
Как медленно тянется время за нелюбимыми делами.
Люди хрупки и переменчивы. Таковы свойства людей.
Какое счастье, что я храню любимые книги в формате электронных документов: так не бывает видно, что они зачитаны до дыр.
Бывает, проснувшись ночью, я лежу в постели и вспоминаю, кто я. Эта необходимость не пугает и в чём-то даже увлекательна. По окружающей обстановке я ищу, а, найдя, безоговорочно отзываюсь на предложенные правила игры и оттого, что я воссоздам, зависит, кем я стану. Иногда я перестаю быть собой, стоит только закрыть глаза и забыться в неглубокой дневной дрёме. Каждый раз какая-то часть меня гибнет, не успев толком раскрыться, – куколка, что уже не станет бабочкой. И тогда, просыпаясь, я леплю себя заново. Сон – это репетиция смерти. Может, именно поэтому я стараюсь утрамбовать в то время, что отпущено до него, всё, что только можно, – боясь не успеть, не проснуться. Или проснуться кем-то ещё. День – набросок жизни в череде многих таких же. Пробуждение – альбомный лист и для меня он чист. Возможно, мне стоит нарисовать то, что я не сумела, не успела вчера. При условии, что то вчерашнее «вчера» существовало где-то ещё помимо моей головы. Но мне не с чем сравнивать: мой день начинается с ночи, и я лежу в постели и не помню, кто я.
Лекарство, что стоит тысячу монет, растёт у самого плетня
В самолётной ночи бесчисленные посёлки похожи на тлеющие угли: когда пожар заката остаётся позади, только они случайно поблёскивают в дыме облаков.дыме облаков. Изредка в небе попадается чей-то след – крошащаяся меловая линия на синей доске. Здесь, где нет постоянства и изменчиво даже направление, она, конечно, тоже со временем размывается в текущую спираль. Мы продолжаем чёткое, скупое движение на острие стрелы, в авангарде уравнения, так же, как кто-то до нас, и повстречавшийся на пути отпечаток чужой судьбы звучит голосом родной души в надвигающейся пустоте. Восход. Серые пряди шерсти на коралловом полотне. Полёт почти над проснувшимся вулканом. Жар восходит снизу, и воздух окрашивается багрянцем, а потом остывает сизым рельефом холмов. Облака крадутся в темноте, они – плоские чёрные тени, потерявшие хозяев. Они идут на зов света, он дарит им белый цвет, придаёт форму. Чуть-чуть, как верхушке айсберга. Мы влетели в циклон. Белая манная крупа рассыпалась повсюду тонким слоем, как если б резко выпал снег. Понемногу его царство разрасталось, словно плесень. Циклон остановился на определенной высоте, и выше него вздымались горы, блестевшие осколками обсидиана. Солнце скользит по воде красным лазером. Дымка похожа на перину. Я все ждала, когда же мы поднырнём под неё, но тут самолет коснулся взлётной полосы и мы оказались внутри киселя. Воздух прелый и сырой, как будто открываешь дверь погреба. В туалете пахнет ладаном. Божественное помещение. Обглоданные деревья без верхушек. Поднятый над автострадой железнодорожный мост - будто выгнутый скелет змеи, перевернутый на хребет. Туи, кипарисы, олеандр, пальмы, розмарин. Маслянистые листья, цветы без запаха. Пробки, игрушечные машинки, кольца дорог, мусор, граффити, покинутые строения. Все, что не забрал человек, отдано растительности. Так тепло, что мне хочется спать. Жиденький лес, пока он укрывал равнину по обе стороны дороги. Высокий тонкий ствол и сухие листья у самых верхушек. Влажно, балом правит плющ. Скалы вздымаются резко, разрывая землю огромными угловатыми скалами. Деревья теснятся между валунами, выгадывая места. Камень крошится о камень, и неустойчивая галька припорашивает корни. В безоблачный жаркий полдень в горах лежит неприветливый сумрак. Я спрашивала, почему в горы не ходят просто так, прогуляться. Потому что это невозможно. Плющ безуспешно расставляет рыбацкие сети. Грот величественен и пугающ одновременно. Море, отступая через миллионы лет, оставило после себя храм, и его купол великолепен. Цветное ожерелье гор. Когда горная гряда синела на горизонте от дождя, казалось, что море пришло в сокрытую ею долину. Улитки на мокром асфальте. Расплющенное солнце на балконной стене. Искусственные шарики зелени украшают фонари через каждые два метра взамен зелени настоящей. Она скрупулёзно отвоёвывает пространство каплями горшков, карабкается плющами, раскрывает, раскупоривает древний камень. И тысячи лет истории отступают перед молодым листом. Старые праздничные декорации спутались в кучу на черной линии проводов, натянутой высоко в небе между двух домов. Ветер неспешно перебирал треугольнички материи и оттого слабо трепыхался весь силуэт – будто рыба, пойманная на крючок. Зелень, струящаяся водопадом с ажурных балконов. Понимание, что сломанные вещи можно починить. Роман с памятью. Облака, плывущие ниже гор. Интересоваться, сравнивать (будь то природные красоты или быт), развиваться. «Выйти за пределы своей культуры, чтобы увидеть её с другой, чужой точки зрения». Облака, курящиеся от склонов к вершинам, точно гора горит.
Бар на цокольном этаже замка. Под низким сводом арки, ведущим на лестницу в зал, набита подушка, которая смыгчает удар, если человек вдруг распрямится на ступеньках слишком рано. «Ristorante di Castello» оказался тёплым местом в прямом и переносном смыслах. «Торговый кодекс королевства» - небольшая книга с хрупкими страницами в поблёкшем карминовом переплёте. Ценник «3 lyra» проставлен оттиском, год издания – 1896. Я обратилась к хозяину бара, стоявшему за стойкой. В то время страна пережила объединение, и у неё и правда был король. А 3 лиры сейчас ничего не стоят. Несуществующая валюта несуществующего государства. Книжная бумага пожелтела по краям. Язык старый, и многие слова уже не используются. Книгу оставил посетитель (в то время он был студентом юридического факультета) вместе с картиной в общем зале для публичной библиотеки, развлечения скучающих гостей бара. Замок, расположенный на вершине горы, работает в день от силы часа четыре с большим перерывом и кафе было открыто, скорее, для местных. Замок – непопулярное место: со временем в нём ничего не меняется, ничего не происходит. История преображается быстрее, чем стены, дающие ей приют. Тихое время, застывающее само в себе. Старая книга на чуждой полке. Что в ней написано про замки? Я совершенно не помню, о чем была та картина в общем зале.
Невеста похожа на птичку, выпорхнувшую из родного гнезда в опасную, безграничную неизвестность. Хочется поймать её тут же и больше не отпускать. Но ведь именно поэтому она и покидает дом: зная, что её уже ждут. Подол свадебного платья расходится гофрированным шлейфом, русалочьим воздушным плавником. Рис на изобильную жизнь, ссыпавшийся с волос и одежды новобрачных, собирается в складках подола, да так и катается по территории парка. Изобильная жизнь оказалась приданым невесты. Свадьба – это такое костюмированное преставление на радостную тему.
«Изображение на татуировке – это нечто важное, что-то, что ты извлёк из своего сердца. Это нить души и ответственность на всю жизнь». «Welcome to my world! I will be a credible friend you ever have». Lamento.
Город, расположенный на вершине горы, выглядит, будто поднятый из глубин моря. Скульптура. Нескончаемые ряды мраморных голов, смазывающихся в единое лицо. Памятники нужны, чтобы помнить, тогда пусть это будут не черты лиц и не парадные одежды, но поступки и черты характера. Как выразить их профилем, высеченным в камне? Электричка замедляет ход и воздух взрывается скрежетом и воем. Пришедший издалека голос мифических Сирен останавливает электричку, точно плеть. Если усталость – показатель счастья, то сожаление – интеллектуального роста.
Учиться жизнерадостности, жизнелюбию и говорить спасибо чаще. Grazie.