— Кто ты? Что ты хочешь? Зачем преследуешь меня?

— Тише, любовь моя. Это только сон. Здесь никого нет, кроме нас с тобой, — Уильям ла Зуш терпеливо успокаивал жену, обнимал, гладил, как ребенка, испугавшегося ночного кошмара.

Хьюго на его месте прикрикнул бы на Элинор, требуя не глупить и не мешать его отдыху.

Хьюго был подобен кораблю — шаткая палуба, где ты открыт всем ветрам, а впереди новые просторы и сплошные беспокойства. Уильям же — надежная каменная стена, защита от врагов и от ненастий, но через нее разве что на небо взглянуть, задрав голову.

Со дня смерти Хьюго леди Элинор не проронила и слезинки. Сердце как будто лед сковал. Она попыталась его растопить, бросившись в отчаянную связь с молодым Джоном Греем. Или же это была отчаянная попытка вовлечь влюбленного рыцаря в заговор против королевы и ее фаворита за того, кто уже перестал бороться? Или же холодный расчет: уязвить Изабеллу, показать, что женщину рода Клер не так просто сломить, протест против того, как поступила мятежница с дочерями Элинор? Или же попытка избежать унижения, когда ты, словно дойная корова, выставлена на продажу, а твои враги, враз ставшие твоими хозяевами, решают, кому бы тебя продать?

Как бы то ни было, Уильям прикрыл ее, заявив, что вдова Диспенсер не имела намерений бежать. Она была похищена. Кем? Очевидно же, им, бароном Зушем. И так легко расставаться с добычей он не собирался, даже под угрозой тюрьмы и немилости.

У Элинор не было другого выхода, кроме как принять его помощь. К тому же, дав свое имя, Уильям защитил ее и от другого позора. Он, хотя ему это стоило многого, сохранил жизнь сыновьям Элинор и Хьюго, опекал их, несмотря на презрение мальчиков, когда их мать вновь заключили в Тауэр. Элинор обвинили в воровстве, отобрали земли, навесили несусветный выкуп, выплатить который и в пятом поколении ее потомки вряд ли смогли бы. Из богатейшей женщины Англии она стала не просто нищей: неимоверный долг превратил ее и ее детей в изгоев — и горе тому, кто решится быть с такой женщиной. А вот Уильям не отказался от нее. Он заслуживал любви, но получил только уважение и почтение верной жены. Может, и несправедливая плата, но Элинор уже не нужна была страсть, она желала покоя. По крайней мере, она так утверждала.

Когда молодой Эдуард окреп настолько, чтобы сбросить цепи опеки, для Элинор и семейства годы бури сменились годами затишья. Можно было успокоиться и залечить раны, и вдруг…

Элинор могла точно назвать день и час, когда началось это наваждение. Они возвращались из Виндзора в свой лондонский дом. Погода стояла отменная, и, вместо того чтобы томиться в паланкине, баронесса Зуш решила проделать этот путь верхом на лошади. Уильям не возражал. Они ехали рядом, как любящие верные супруги, толпу не собирали, но, как обычно, привлекали взгляды зевак. Леди Элинор привыкла к такому вниманию и почти не придавала значения любопытствующим. Вдруг чей-то взгляд словно царапнул ее. Она чувствовала его кожей: цепкий и настороженный, но вряд ли добрый, иначе не зацепил бы так резко, как внезапный холодный дождь среди ясного неба. Элинор оглянулась, пытаясь отыскать наблюдателя, но безрезультатно. Люди как люди. Не друзья, но и не враги: зеленщик с телегой, две женщины с корзинами, несколько детишек, еще пара горожан — вполне безобидные. Разве что быстро удаляющийся мужчина в капюшоне. Он мог быть кем угодно: шпионом какой-то влиятельной особы, готовящей новую западню, проходимцем, которому не давали покоя пропавшая казна и исчезнувшие из Тауэра драгоценности.

— Что случилось? Ты так побледнела, — забеспокоился Уильям, прикоснувшись к локтю жены и выведя ее из оцепенения.

— Нет. Ничего, — Элинор даже попыталась улыбнуться, но, видимо, вышло криво: барон не перестал хмуриться и даже дал знак одному из своих людей отгонять чересчур приблизившихся зевак.

— Может, бросим двор и вернемся в Хенли? — уже дома предложил Уильям, не доверив служанке подложить под спину Элинор подушку и подбивая ее для большего удобства собственноручно. — Ты выглядишь уставшей.

— Нет-нет. Только не теперь. Завтра мы должны присутствовать на приеме.

Пока служанка снимала с госпожи туфли и подставляла под ноги маленькую мягкую скамеечку, обитую темно-лиловым бархатом и вышитую чертополохом и колосьями, барон разливал для них двоих вино по бокалам.

— А какая в Хенли сейчас охота, — не унимался Уильям.

— Здесь тоже охота, но другая. Принцесса Элинор не просто кузина мне, она почти что дочь. Я растила ее с младенчества, и мы не можем уступить честь сопровождать ее к будущему мужу. — Элинор пригубила любезно поданный бокал коммандарии, наслаждаясь дымно-сладким вкусом. Королевское расточительство в их положении. И что за повод: день, когда она появилась на свет? Уильям воистину не муж, а сокровище. — Что касается моего венценосного кузена Эдуарда, то вряд ли он совсем снимет с нас долговое бремя. Но как думаешь, будет справедливо просить рассрочить его так, чтобы превратить совсем в ничтожное? О, нет!

— Тебе не нравится?

Как может не нравиться пара брошей в виде цветов из золота и эмали с лепестками из драгоценных камней?

— Мне просто жаль, что завтра не получится показаться в твоем подарке при дворе. Если король увидит такую красоту и вдобавок узнает, что мы пьем коммандарию, наверняка решит, что матушка его была не так уж несправедлива.

Вино и беседа с мужем успокаивала. Элинор почти забыла о человеке в капюшоне и о собственных страхах. Толька горькая капля печали портила семейную идиллию. Когда Уильям шутя пригрозил сгрести супругу в охапку и все же увезти в их дальнее поместье, Элинор вспомнила историю о похищенных лошадях и повозке. Хьюго, если что ему было не по нраву, не стал бы предупреждать. Он бы действовал.

На следующий день недолгую дорогу в Виндзор Элинор преодолевала в паланкине, с закрытой занавесью: не видишь, не ведаешь, не беспокоишься. Только такой осторожностью сама себя перехитрила. Казалось, тысячи и тысячи взглядов острыми стрелами пронзали экипаж со всех сторон, а она не видела противников. Это так по-детски — будто прятаться под одеялом от чудовищ, которых и не существует. Элинор отодвинула занавеску и замерла, не в силах двинуться, голова ее закружилась, грудь словно сдавило прочными путами: снаружи стоял человек в зеленом капюшоне. Паланкин продолжал двигаться. Незнакомец скрылся из виду. Она же, просто чтобы убедиться в бессмысленности собственного страха, обернулась, чуть высунувшись из окна. Странный человек застыл на месте и также обернулся ей вслед.

Хотя день был удачен, тень человека в зеленом капюшоне невидимо следовала за Элинор. Может, ей удалось это скрыть от других, но не от Уильяма. Элинор пришлось признаться мужу, а тот пообещал, что «зеленый человек» ее больше не потревожит.

Так и случилось. На следующий же день Элинор начала корить себя за излишнюю мнительность, через месяц уже сама посмеивалась над собой, а спустя несколько лет и думать забыла о странном человеке в капюшоне. И вдруг все накатило вновь.

Издавна род Клер покровительствовал аббатству города Тьюксбери. Хьюго стал преемником этой традиции. Основательный до мелочей во всем, что касалось будущего и близких, он как-то заметил, что аббатство Тьюксбери — неплохое место для упокоения.

Первая просьба к молодому королю от Элинор, когда ей позволили просить, была не о возвращении земель, а о том, чтобы похоронить ее первого мужа Хьюго Диспенсера достойно: то, что осталось от него, то, что смогли найти. Наверняка Хьюго желал умереть в бою или же в глубокой старости среди внуков и правнуков — но не случилось. Осталось только одно утешение: исполнить его волю быть погребенным в месте, которое он сам выбрал.

Продолжая заботиться о нуждах аббатства, Элинор часто посещала могилу Хьюго: беседовала, сообщала новости, рассказывала о детях. Уильям не возражал против подобных визитов. «Прошлое осталось в прошлом», — говорил он.

«Прошлое осталось в прошлом», — как заклинание, повторяла Элинор каждый раз, покидая могилу мужа, и тем самым обманывала себя. Не прошлое ее держало — она не желала его отпускать. Понимала, сожалела, но продолжала сейчас, на пути из Тьюксбери к поместью, представлять, что не случилось страшного черного ноября. Именно в такие мгновения ей казалось, что она все еще жива, а все остальное было и есть сон. Во снах возможно все: например, сквозь стены чувствовать взгляд. Вот сейчас она отодвинет занавесь и увидит человека в зеленом капюшоне или же убедится в ничтожности своей прозорливости.

Элинор так и сделала. В двух шагах от нее стоял он. Не ее преследователь. Хотя, может, и он. Тогда, в Лондоне, и теперь, в Тьюксбери, ее преследовал призрак. Вестник смерти решил показать лик.

— Стой!

Паланкин остановился, повинуясь приказу. Незнакомец, задев одного из зевак плечом, доказывая тем самым, что он не бесплотный дух, развернулся и начал удаляться. Элинор не успела отдать приказ преследовать его. Хотя потом решила, что все к лучшему. Нет ничего страшнее признания в собственном безумии.


Уильям умер внезапно. Утром он был бодр и здоров. Вечером у него заболела голова. «Пустяки. Лучшее лекарство — поцелуй моей жены», — заявил он, а Элинор не посмела отказать в таком лечении. Видимо, помогло, раз перед сном Уильям решил еще посидеть над бумагами. Но когда секретарь вошел в кабинет, он нашел хозяина лежащим на полу без движения. Барон был еще жив, но тело и язык сковала внезапная болезнь. Уильяма ла Зуша перенесли в постель. Элинор не отпускала его руку, а тот силился что-то сказать ей. Она приблизила ухо к самым его губам и, когда все-таки разобрала слова, побледнела и отшатнулась от умирающего. Лекарь пустил ему кровь, но это не помогло. Священник, пришедший вместе с врачевателем, успел провести обряд соборования, но еще до рассвета барона не стало.


«Видимо, баронесса очень любила мужа. Так чтит его», — говорили одни. «Или же грехи перед ним свои замаливает», — говорили другие.

Вдова барона Зуша раздавала щедрую милостыню за упокой его души не день, не два, а уже неделю. Каждое утро она появлялась на пороге собора в широком темном платье, похожем на одеяние монахини, под расшитой черными вдовьими слезами белой вуалью, скрывавшей ее лицо. К ней со всего города стекались не только нищие, но и мещане, считавшие незазорным слегка обогатиться за счет чужого горя.

Грегори Поттер, как следовало из его прозвища, был гончаром, и отец его был гончаром, и дед… Денег хватало, чтобы гордо не брать милостыню и прокормить семью, если найдет достойную женщину. Только пока приходилось жить одному. Дочки выскочили замуж, жена год как умерла. Грегори оплакал ее, но жизнь текла своим чередом, и он уже начал подумывать о новой женитьбе. У них с Агнес было многое, не было только сына, которому дальше можно было передать дело.

Женщина, привлекшая внимание гончара, была уже немолода, но еще красива. Может, слишком худа, как по вкусу Грегори, но это не беда: можно и откормить. Чистый чепец, чистые рукава рубахи, выглядывающей из-под верхнего платья, — вот что главное.

— Не меня выглядываешь, красавица? — попытался привлечь внимание Грегори, когда она встала на цыпочки, всматриваясь в спины ждущих милостыни.

Женщина бросила такой сердитый взгляд, что Грегори на какое-то время притих, но все же постарался понаблюдать за нею. Она и правда искала, но не приключений и денег, а, видимо, мужа. Подойдя к муженьку со спины, тронула за плечо, а когда тот резко обернулся, со словами «Не смей больше от меня прятаться» отвесила ему звонкую пощечину.

Мужчина перехватил ее руку, сказав: «Знай свое место, женщина», и утащил прочь от толпы.

«Да уж, — почесал затылок Грегори. — Господь оградил привести такую злюку в дом».

Обычное дело: благоверный узнал, где получить легкие денежки, чтобы пропить. Жене это явно не понравилось. Вот она и решила проучить мужа. Теперь же сама получит трепку, чтобы не позорила. Для Грегори все увиденное казалось таким очевидным, что не стоило и выеденного яйца. Вот бы он удивился, узнай хоть на толику больше о вполне обычной парочке.


«Ты молишься чужой могиле».

Когда Элинор разобрала, что сказал Уильям, то словно сама почувствовала себя в могильном склепе с вот-вот готовой захлопнуться крышкой. Это безумие не просто заразно, но и смертельно.

Сначала смерть Уильяма принесла пустоту. Элинор попробовала заполнить ее воспоминаниями, стараясь не сосредотачиваться на последних словах мужа. Даже сама мысль о них была кощунственной. Элинор пыталась, но не могла не думать и не упрекать себя: смерть человека, который ее любил, породила крохотный росток невероятной надежды. Или же это была кара сумасшествием. Если так, то и действовать она должна отчаянно, как и положено безумцам.

Шесть дней вдова раздавала милостыню, присматриваясь к окружающим и с каждым разом все больше убеждаясь, что чутье и глаза ее не подводили. На седьмой день ей понадобилась помощь. Будь Дженни, с которой они не раз проделывали подобные трюки, на месте ее камеристки, Элинор рассказала бы ей все. Теперь же баронесса просто приказала камеристке добыть наряд простолюдинки и в положенный час примерить наряд госпожи, чтобы на время стать Элинор де Клер. Сама же Элинор превратилась в скромную горожанку.

Круг замыкался смертельным укусом змеи в собственный хвост. Но отступать уже было некуда. Элинор сама себя загнала в ловушку, привлекши внимание мужлана-преследователя. Ошибка или?.. Элинор прикоснулась к плечу таинственного наблюдателя.

Хьюго! Щеки впали. Черные как смоль волосы поредели и покрылись сединой. И все же это был он! Живой! Ведь призраки не стареют.

Весь мир перестал существовать, а миг превратился в вечность. Благородных женщин с младых ногтей приучают к сдержанности. Наставница Элинор, начиная подобные уроки, говорила: «Сердце подскажет вам...»

Сердце благородной, хорошо воспитанной наставницами дамы должно было подсказать спокойно поинтересоваться, сохраняя лицо: «В каких краях вы странствовали десять лет, муж мой?». Ее же сердце горело, разбивало ледяные оковы, бередя старые раны, обливалось кровью. Элинор готова была упасть на колени, обнимая ноги Хьюго, но одновременно готова была убить его за все горе и тревоги, которые он принес. Рука взлетела сама собой, помимо воли хозяйки.

— Не смей больше от меня прятаться!

— Знай свое место, женщина!

Как будто и не было десяти лет разлуки! Как будто они не виделись чуть более года, но истосковались. Элинор доверчиво шла за Хьюго, не примечая дороги. Он же привел ее в не слишком богатый дом, но это не имело значения. И была страсть, и были бурные объяснения. А потом было несколько месяцев блаженства, когда они встречались тайком, как любовники.

Безмятежное счастье хрупко и быстротечно. Когда-нибудь они забыли бы об осторожности и были бы разоблачены, но после тревожных вестей из Лондона об угрозе нового брака, организуемого королем, Элинор пришлось открыться старшему сыну.

— Я вижу только один выход. — Давно прошли времена, когда первенца Элинор, чтобы отличать от деда и отца, звали детским прозвищем Хукон. Ее красивый статный сын старался не выдать свое изумление от чуда, схожего с воскрешением Лазаря. — Отец должен предъявить свои права.

— А ты так легко передашь мне то, что имеешь? Неужели я тебя этому учил? — укорил Хьюго-старший.

— Прятаться от опасностей и забывать родню ты меня тоже не учил, — огрызнулся Хьюго-младший.

— Достаточно, — пока не началась ссора, прервала их Элинор. — Пока я госпожа Гламоргана, Эдуард не станет воспринимать тебя серьезно. Именно поэтому он оттягивает с восстановлением титула Диспенсеров.

— Мертвецы должны оставаться мертвыми. Эдуард это понимает как никто, — для сына Хьюго-старший говорил загадками, но Элинор прекрасно понимала, о чем он ведет речь. О тайне, к которой она в свое время оказалась причастна и которая стоила жизни графу Кенту.

— Чтобы быть с мертвым, мне самой нужно «умереть», — дополнила она, пока у Хьюго-младшего не появились опасные вопросы.

Они рассказали Хукону свой план, с которым он — с возражениями, нехотя — вынужден был согласиться. Элинор понимала, как трудно будет ее сыну, но настала пора освободить детей от своей опеки. Она знала, что сын, как истинный глава рода, позаботится о младших сестрах и братьях, даже сводных. Единственное, она просила не забыть Джойс, дочь Уильяма от первого брака.


Настоятеля аббатства удивила и расстроила воля баронессы быть упокоенной не в родовых склепах, а при некой тихой церквушке. Однако он не стал перечить и убеждать нарушить последнее желание.

Объясниться с сестрой Изабеллой, графиней Арундел, оказалось сложнее.

— Ты не имеешь права скрывать от меня могилу матери! Думаешь, только ты достоин преклонить пред нею колени? — негодовала Изабелла.

— Для молитв за ее душу подходит любое святое место, тогда как тело должно покоиться там, где желала она, а не там, куда ты пожелаешь перезахоронить ее, — спокойно отвечал Хьюго.

Изабелла не привыкла к отказам. Она умоляла и угрожала, но жестокий брат был непреклонен. Тогда Изабелла заплакала. Хьюго знал: эти слезы не для того, чтобы разжалобить его. Изабелла считала ниже своего достоинства применять такой простой женский прием ради собственной выгоды. Она искренне горевала из-за смерти матери, как, впрочем, и малышка Элизабет, и младшие братья. Одним словом Хьюго мог осушить их слезы, но и нарушить клятву.

— Что я скажу сыну о его бабушке? Куда потом он приведет своих детей, чтобы она не была забыта? — переживала Изабелла. — Хоть бы маленький знак, на который я могла бы указать: вот она.

— Будет тебе знак, — Хьюго обнял сестру, постарался утешить, как это сделал бы отец.

Еще до мнимой смерти их мать заказала для собора в Тьюксбери витражи: их дед, отец, дядя Гилберт, другие родственники и даже Уильям ла Зуш в полном облачении на страже Англии и веры. Хьюго поручил сделать еще один витраж: в углу, наблюдая страшный суд, молилась женщина — тайный знак, что пусть не телом, но душой Элинор де Клер с ними.