Ритм жизни, ритм страсти, ритм всепоглощающего противостояния и неистовой Любви. Вот что танцевали Поль и Кристо тогда, накануне...
Ритм жизни, ритм страсти, ритм всепоглощающего противостояния и неистовой Любви. Вот что танцевали Поль и Кристо тогда, накануне...
Ни печали, ни страха, ни боли.
Я урок сложный выучу,
Что любовь к тебе - та же неволя,
Что свобода вдали от темниц твоих
Еще хуже, чем цепи тяжелые;
Слаще корка тюремная на двоих,
Чем хлеба душистые, вольные...
Что найдется взамен бурям бешеным?
Так стремилась к теплу и покою...
Этот рай, не тобою обещанный,
Грудь раздавит могильной плитою.
Есть такие вещи и явления, о которых говорят - "неописуемо". Такова примерная характеристика этой книги, и безмерно трагичной, и абсурдной, и наивной, и утонченно-развратной. Впрочем, литература не может быть безнравственной: если человек взялся за перо, то им движут порывы более благородные, чем желание описать чернуху ради самой чернухи. А все, что попадает в этот промежуток - не есть литература.
Дивина, несмотря на всю нелепость и невозможность ее образа, вызвала у меня осторое сочувствие. Да, она странная, эксцентричная, безумная. Она - одна из кумушек из парижского квартала удовольствий, "Вся-Такая", посетительница балов-маскарадов с дурной славой. Должно быть, святая... И потому затаптывала в себе эту проклятую святость, это неуместное стремление быть доброй и правильной, нарисованным образом, для которого не существует возможности любить и действовать. Ведь святой - лишь безмолвный символ, а Дивина слишком страстна для роли церковной скульптуры.
Дивина, Божественная... Существо, ненавидящее себя и доброту и самозабвенно любящее Любовь... Голос на манер Ренаты Литвиновой, ломаные жесты, врожденное отчаяние во взгляде... И бесконечная детская наивность до самой смерти. Ты не отвратительна, ты - "вся такая трогательная".
Вот поэтому Сирень следует воровать. Не покупать, не ломать в соседнем дворе, нет! Задумать дерзкий план и выполнить его! Под весенним снегом А после гордо, с вызовом идти по улице, чувствовать, как пышные грозди, похожие на букет невесты, притягивают завистливые, смущенные взгляды... Да, ты отважилась и теперь повелеваешь всеми вокруг: женщины глядят строго и неодобрительно, мужчины - с любопытством и прозрачной тоской давно и безнадежно женатых. Но какое тебе до них дело? Ты упоена простым счастьем... Ведь где-то существует твое отражение, точно также несущее домой сиреневое благославение.
Доступ к записи ограничен
Идеал человека в философии А. Шопенгауэра - Художник.
Я бы выслушала эти постулаты как любую иную учебную информацию, не особо принимая к сердцу, если бы не одно обстоятельство - личное знакомство с плеядой богоподобных.
...после "Хренового поля" стало понятно, что в компании, собравшейся вокруг А.М., я остаюсь лишь его милостью и свое скромностью. Каждый из них способен на многое, художники-универсалисты, преобразующие мир вокруг в "сон золотой", который для них вполне реален и полуреальность которого для меня приносит порой часы невероятного страдания. Даже Нестор, несмотря ни на что - талант, хотя бы в способности эпатировать почтенную публику. "...поле" само по себе уже прекрасно, как явленная смелость. Книга родилась из воспоминания... Это же замечательно! А я вот не созидатель. Кто-то, может быть, скажет, что у меня есть другие достоинства. Какие, поведайте? А я посмеюсь...
Я бы хотела быть в этом кругу не просто восторженным слушателем, а равноправным участником. Не ради славы, похвалы и прочего. Из любви делиться и дарить. Иногда от собственной беспомощности мне хочется порвать все связи, потому что ощущаю себя пустым бесполезным прихлебателем вроде председательницы детского сада при дамском клубе.
Роль Вечной Женственности и Вечного Рацио в этом пантеоне занята. Что ж... Должен кто-то представлять и земную кровь. Любой долг хорош, если выполняется с честью
Известна из «Слова о полку Игореве»: «за ним кликну Карна и Жля, поскочи по Русской земли» (в первом издании памятника, в более ранней рукописной копии, - слитное написание: Карнаижля). Сходное обозначение обрядов «желенья и каранья» (в обратном порядке) встречается в перечислении различных языческих обрядов в списке 17 в. древнерусского «Слова некоего кристолюбца...». По-видимому, Карна образовано от глагола карити (ср. др.-рус. «карить по своей сестре» в смысле «оплакивать»); Желя - древнерусское обозначение плача.

А невеселое имя у меня...
Я еще обдумаю проблему, промелькнувшую днем в сознании: раньше я гордилась тем, что являюсь только самой собой, но теперь невозможность достичь желаемого идела, то есть стать собой-другой, под стать кому-то...
Вчера ездили на залив. Это своего рода традиция - каждую весну, пока еще не стало слишком тепло и слишком живо на побережье, наведываться к нашему петербургскому морю. Только в это время и имеет смысл встречаться с ним. Придешь раньше и наткнешься на ледяное безразличие. Упустишь момент, опоздаешь - декорации уже разобраны, и вместо северного великана перед тобой гниющая на солнце медуза. Тут нужно угадать с точностью до дня. И тогда можно поймать сдержанное, минималистичное, нордически-суровое очарование этих мест.
Не знаю, каким законом заведено, чтобы у каждого мало-мальски отвлеченного от быта человека появлялась тяга к определенному краю. Кто-то любит горы, кто-то - солнечность соснового бора, а кто-то - море. Своего рода фетиш. Ривареса тянет к морям в силу многих обстоятельств, разъяснение которых займет бездну времени, будет многословным и бестолковым. И я думала о том, что вдруг прониклась его страстью, как бывает у детей: они вечно подражают старшим товарищам в их вкусах и пристрастиях. Нет... Наши моря слишком разнятся, чтобы вытекать друг из друга. Его - бурные, тропические, яркие, с непременными приключениями. Мои - северные, неприветливые, дремлющие звери, с медлительным движением разжиженной стали. Перед их мощью преклоняется даже самый могущественный колдун-певец, повелитель заснеженных земель. А его волны - это мирная колыбель цветистой, душной, опьяняюще-ароматной Нианги.
Просто у Артура я научилась чуть глубже оценивать Красоту.
Я влюблена в ослепляющую иллюзию небытия горизонта - то ли море залило небеса, то ли они спустились к земле и растеклись там, где должна плескаться вода. Кто-то сомневается в существовании бесконечности? Она - в этом смешении стихий. И в отдаленных криках чаек. И в плеске волн о камни. Созвучие, в котором слышится обещание вечности.
Но чтобы встреча удалась, нужно свято соблюдать заповедь: приходить или с очень близким человеком, с которым у вас одна душа на двоих и вам не нужно говорить, чтобы быть понятыми, или в одиночку.
Я проверила - законы справедливы:
Чувства укрепляются в разлуке;
Был ли просто другом - стал любимым,
А случайная знакомая - подругой.
Убывают дни. Все больше писем
Для тебя. Не бойся, не отправлю!
Я рожденные бессонной ночью мысли
На счастливый день свидания оставлю!
Наша встреча - кадры строй киноленты,
Сцена на перроне крупным планом:
Губы, радостью изломанные, немы;
Сердце оглушает ритмом рваным.
Избегаем слов, бесцветных и бессильных.
Слово - звук пустой, не стоит ничего.
Тайнопись лукавых взглядов и улыбок -
Нашей дружбы совершенное арго.
Есть неизбежность...
Наша любовь —
Это наша вина.
Не находящая выхода нежность
На вымирание обречена.
Выхода нет.
Есть безнадежность
И бесконечность разомкнутых рук.
Мне подарил твою нежность художник,
Чтобы спасти меня в годы разлук.
Видимо, ты опоздала родиться.
Или же я в ожиданье устал.
Мы — словно две одинокие птицы —
Встретились в небе,
Отбившись от стай.
Выхода нет.
Ты страдаешь и любишь.
Выхода нет.
Не могу не любить.
Я и живу-то еще
Потому лишь,
Чтобы уходом тебя не убить.
Монолог Врубеля
Даже если ты уйдешь,
Если ты меня покинешь, -
Не поверю в эту ложь,
Как весною в белый иней.
Даже если ты уйдешь,
Если ты меня покинешь, -
О тебе напомнит дождь,
Летний дождь и сумрак синий.
Потому что под дождем
Мы, счастливые, ходили.
И гремел над нами гром,
Лужи ноги холодили.
Даже если ты уйдешь,
Если ты меня покинешь, -
Прокляну тебя... И все ж
Ты останешься богиней.
Ты останешься во мне,
Как икона в божьем храме.
Словно фреска на стене,
Будто розы алой пламя.
И пока я не умру,
Буду я тебе молиться.
По ночам и поутру,
Чтоб хоть раз тебе присниться.
Чтоб проснулась ты в слезах.
И, как прежде, улыбнулась...
Но не будет знать мой прах,
Что любимая вернулась.
Доступ к записи ограничен
Мои дороги, ставшие привычными... то есть, к тому, что путь дарит, привыкнуть нельзя - можно к самому факту наличия дороги, как символа, ставшего с некоторых пор слишком часто встречающимся.
Я поняла, чем хотела бы заниматься по жизни: путешествовать и писать путевые заметки. Первое - для себя. Впитывать чувства, впечатления, те самые, улавливаемые каким-то шестым, надсознательным, анализатором. Я много раз писала об этом... Второе - для людей. Или тоже для себя? Ставлю этот вопрос, потому что не отличаюсь альтруизмом и редко-редко испытываю насущную потребность сделать что-нибудь хорошее для ближнего своего. Обычно так происходит, когда напоминаешь себе: «Ау, о людях подумай! О себе - довольно...» Так вот, путевые заметки. С одной стороны, это попытка поделиться с людьми атмосферой, бескорыстное желание подарить магию и очарование момента Дороги. Стремление разделить радость, ибо она велика для меня одной. Правда, все благие намерения, чтобы кто-то там смог пережить всю эту Красоту, вмиг улетучивается, когда слышишь: «Да, здорово...» Тут ты понимаешь, что твои излияния не воспринимаются, как ожидаешь - всей душой, до дрожи, до того, чтобы в окружающей мире начать видеть чужие пейзажи. Вот она, вторая, эгоистическая сторона. Ты пишешь, потому что в руке остается память. Ну или потешить самолюбие - мы и там, мол, побывали.
Пойду по нарастающей.
Вчера своими глазами видела Серую Жемчужину. То есть это был самый обыкновенный отель, построенный в виде небольшого замка. Но серовато-белый, со сложной архитектурой выступов, с башенкой. И так он смотрелся в подсветке в ночной тьме, посреди снега, на краю обрыва, поросшего елями, что не мог в нем жить кто-либо, кроме Артура Берга.
А еще вернулось мое чувство весны. То, что люблю больше всего на свете. Попытаюсь сделать набросок чистыми тонами. Яркое солнце, чистейшее небо, очень высокое и какое-то тонкое. Еще есть снег, но уже капель повсюду. Капли, струйки искрятся чище кристаллов Сваровски. И холодный, влажный, свежий ветер, несущий аромат талого снега, что-то морское - как обещание счастья.
Потом - мокрый асфальт, в котором отражается синее небо, несется сотнями километров под колеса. Потоки дождя в лобовое стекло. Солнце и сосны. Лоскут синей тучи, растянувшейся в полнеба, словно затягивается в воронку у горизонта. И там, за краем и за сизо-синим покрывалом - все то же зловеще-желтое, невероятное по силе, будто последнее, солнце.