bang-bang
Название: В гору
Тема: Зеленый змий, зеленые черти
Автор: Юмичика-отморозок
Бета: [L]Команда Красных[/L]
Краткое содержание: Монмартр в конце XIX века, и куда заманивает людей зеленая фея, в небеса или в Шерантон
Предупреждения: тонюсенький намек на романтические отношения двух дам, ну и вообще обилие тонюсеньких намеков на алкоголизм, венерические заболевания и всякие гадости
Примечания: скорее мистика, то есть космические корабли не бороздят и тролль не гнет ель
читать дальшеХолодный апрель кутал умытый частыми крупными дождями Монмартр в дивный летучий туман, точно в дорогой газовый шарф. В нежнейших рассветных лучах он искрился чистым перламутром, по вечерам же немного грузно стелился в руслах сплетающихся улочек.
- Определенно, горемыка Дени тащился сюда исключительно ради того, чтобы насолить впрок неверующим. Видал я у матушки на скотном дворе, как индюку рубят голову. Так вот, доложу вам, нет там ничего божественного – полоумная туша мечется, пока не бултыхнется ногами вверх, и никому не приходит на ум строить там города! Бедный святой дурак… не мог помереть на равнине! – отчаянно костерил святого покровителя холма высокий и щекастый парень, преодолевающий вместе с компанией своих товарищей строптивый уклон улицы Лепик. Не такое уж это было большое дело для здоровых юнцов, но после дождливой недели стоячие лужи и городская приставучая грязь лишали прогулки по покатым улицам изрядной доли романтизма.
- Епископа казнили на вершине, - из пятерых молодых людей этот менее всего отдувался, хотя видом отличался самым что ни на есть болезненным, или, как тут было принято считать, одухотворенным. Глубокие тени врезались в худые щеки, совершенно бесцветные запекшиеся губы, приоткрываясь, обнажали ряд поблекших от курения зубов, белки глаз пестрили сеткой мелких красных сосудов. Тем не менее, он шагал непринужденно и живо, сунув руки в карманы – сухощавый, легкий, как деревенский мальчишка. – И шел он потому не в гору, а с горы. Похоже, ему и самому хотелось убраться отсюда подальше.
- Я воспользуюсь нашим равноправием, Диди, и сегодня тот, кто умничает, платит за всех, - огрызнулся цветущий здоровяк – звали его Туссен. Подъем давался ему тяжелее прочих, и шляпа беспрестанно норовила съехать назад с шапки тугих соломенных кудрей. Приходилось придерживать ее рукой.
- Кабы ты поменьше болтал, сберег бы массу воздуха в легких, - худощавый юноша усмехнулся, и в этот момент сторонний наблюдатель мог бы отметить, что в облике его таится нечто необыкновенное, настораживающее – едва уловимые по отдельности черты в совокупности своей составляли престранную картину. Подбородок молодого человека по имени Диди совершенно точно не видал никогда и призрака бритвы, а голос и смех его, несмотря на очевидную хрипотцу отчаянного кутилы и завзятого курильщика, был все же слишком по-мальчишечьи высок для такого возраста.
Любому одураченному свидетелю требовалось немало времени вкупе с подсказкой, чтобы понять – кто-то один в этой стайке богемной молодежи мужчиной не является вовсе, невзирая на полностью соответствующий костюм.
Обмануться и вправду было проще некуда. Вместе с бранящимся толстяком шли еще трое юнцов, и, к примеру, одного из них вполне можно было сгоряча принять за девицу. Парень по имени Ноэль был невысок, длинноволос, робок, ему едва исполнилось восемнадцать, и размеру его ноги подчас завидовали самые изящные танцовщицы Мулен де ла Галетт. К путанице было не привыкать, и Диди удавалось вводить публику в заблуждение, столько ей было угодно. Благо, она была костлява и угловата, и даже самый внимательный сластолюб не смог бы углядеть под рубашкой намек на девичьи груди.
Сумеречный Монмартр бурлил, переливался, урчал и гомонил, заплывая блуждающим сбродом, отщепенцами всех мастей. Молодые люди наконец одолели свой страстной путь и стаей ввалились в душное нутро кабака О Сомме. Не самого известного и тем паче не самого престижного заведения из многочисленных дыр подобного рода, кишащих, подобно вшам, на теле холма. Из всех пятерых лишь Лёфруа, блудный отпрыск провинциальной знати, был достаточно обеспечен, чтобы утопать в разврате подороже, но беспомощная угрюмость и нескладность никак не могли позволить ему появляться где-либо без этой разудалой компании. Долговязый, сутулый и просто-таки фантастически носатый, он не случайно прибился к компании столь разношерстных персон. Среди этого ослепительного многообразия обликов и натур легко было затеряться даже такому завихрению природы, каким он обыкновенно казался в тусклой среде аристократии.
Пятый участник поздней прогулки не принимал участия в дискуссии и ожил только внутри кабака. По сравнению со своими более-менее заметными товарищами, Кантильен отличался наружностью почти что обыденной, мастью неприметной и таким телосложением, которое медики называют нормальным. Казалось, единственной заслугой его внешности можно было засчитать чрезвычайно прямой пробор, какой не всякому мужчине удастся исполнить на своей голове самостоятельно. Однако же, иллюзию мгновенно сдувало к черту, стоило юноше заговорить. Остроумие его было блестящим, редчайший отточенный ум позволял буквально на ходу говорить афоризмами и эпиграммами. Но вот беда – Кантильен из всех присутствующих был самым страстным поклонником абсента с опиумом «вдогонку» и частенько впадал в наркотический транс прежде, чем успевал очаровать общество своей находчивостью.
Молодые люди окружили столик в нише, расселись, и стеснительный Ноэль решился заговорить, что случалось нечасто.
- И снова мы как часть ландшафта.
- Если принять во внимание пару-тройку морально-этических сторон вопроса, а также распространенную точку зрения известных религиозных учений, то скорее – часть натюрморта, - не замедлил сострить Кантильен, положив шляпу на липкую столешницу. – Стоит мне взглянуть на Диди с трех шагов сквозь этот обманный дым, и уже никак не могу отделаться от мысли, что знаю, как выглядела голова Иоанна на блюде у Саломеи.
- Всецело доверюсь опыту того, кто служил моделью Брейгелю для всего сразу. Включая свиней, - отозвалась Диди без улыбки, прикуривая и щурясь на дым. Для нее утомительные походы в кабак сводились всего лишь к нежеланию напиваться в одиночестве. Живопись влекла ее много больше, нежели пестрое чрево Монмартра, но иногда пятнистые от просачивающихся сверху дождей стены мансарды казались ей кожей разлагающегося мертвеца, и глаз тосковал по краскам, коих в достатке можно было отыскать в нижних юбках танцовщиц О Сомме.
- В старые времена он имел бы право стегануть тебя розгой прилюдно, - ворчливо подметил Туссен, ожидая, как отбреет приятель полоумную бабенку в штанах. Он был селянин, и свободные нравы Монмартра внедрялись в него туже, чем в прочих.
- А с тебя, Тусси, Караваджо писал Ужин в Эммаусе, - особое шуточное искусство Кантильена скрывалось в его умении сопровождать остроты серьезнейшим выражением лица. Он чинно промокнул губы салфеткой, чтобы тут же запалить опиумную трубку.
- Кого из? – недоверчиво покосился на него здоровяк, чувствуя явный подвох.
- Птицу жареную.
- Это к чему ты?
- К тому, что извольте не поминать варварские обычаи в царстве свободы и духовного раскрепощения. Для того мы здесь – совершаем бегство от ханжества нашего окружения, - сурово поправил очки Лёфруа, вопреки своим словам, чрезвычайно похожий на консервативного учителя гимназии, застегнутого на все пуговицы. – Нынче всякий волен принимать свой духовный облик.
- Совершенно верно, мой друг, - этот молодой и пропащий шут никогда не руководствовался личными симпатиями и антипатиями в вопросе вышучивания знакомых и незнакомых людей. Всем доставалось одинаково, кроме разве что Ноэля. Кантильен с затаенной нежностью поговаривал: «Этот маленький негодник своей молчаливостью способен убедить даже такого старого циника, как я, что для человечества еще не все потеряно». – Наш суровый сторонник патриархата всего-навсего одержим завистью к тому факту, что у Диди жилет модней. А с таким мировоззрением, согласно этой самой теории духовных обликов, как раз ему надлежало бы рядиться в корсет. А теперь я, пожалуй, скорее напьюсь, пока мне не набили лицо.
Подтверждая свои слова, он выпил залпом стакан чистейшего абсента, без сахара, без закуски. Это был второй его впечатляющий талант, обещающий убить его меньше чем через пару лет.
Тем временем, танцовщицы, заприметив своих старых знакомцев и завсегдатаев, принялись окликать их, махать руками и дурачиться с тем особым женским кокетством, присущим всем дамочкам этого сословия независимо от возраста. Приближалось время развлечений для этих нимф, потрепанных жизнью настолько, что вязкий омут скуки и безразличия затягивал их еще не старые тела глубже и глубже, так, что трепыхаться с каждым днем становилось все бесполезней.
Когда-то все они приехали сюда со свежими гранатово-красными щеками и ясными глазами в белесых ресницах, выгоревших на деревенском солнце – и, побыв по очереди прачками, поломойками, танцовщицами и натурщицами, непременно оказывались здесь. В дешевых плесневеющих кабаре, перевалочных пунктах на пути к борделям с вытертыми турецкими диванами. Отсюда достаточно было шагнуть еще на одну ступеньку вниз, чтобы дальше уже ехать по наклонной на дно без остановок.
Диди не обращала внимания на визгливый хохот и окрики девиц, к тому же, ей они как раз почти не предназначались. На лбу ее зазмеилась длинная волнообразная складка, острые скулы заходили под тонкой и сероватой, словно дешевая бумага, кожей.
- Лёфруа, - она подняла взгляд на приятеля и, затянувшись папиросой, выпустила дым из ноздрей, точно мифическое огнедышащее животное. – Ты был серьезен, когда говорил о духовном облике?
- Несомненно, - откликнулся молодой человек, потирая указательным пальцем свой нос. Напомним, сей предмет чрезвычайно выделялся на его лице, и в сочетании со скошенным лбом и таким же подбородком наводил на подозрения, что акушер при рождении тянул беднягу из материнского лона за нос. Именно поэтому отчаянно стесняющийся юноша, изо всех сил стараясь игнорировать столь вопиющую деталь своей внешности, на деле никак не мог оставить ее в покое. – Я был серьезен как дьявол. В каждом из нас заперт кто-то незнакомый и настоящий, оболочка же пригождается нам в основном для того чтобы портить ее
- Кому как не нашему Лёфруа поминать грядущее торжество внутренних красот над плебейскими внешними прелестями? – пьянеющий Кантильен был еще в силах острить. – Не жалей ни о чем, юный шевалье, своим носом ты прорубил окно в свободу!
На шута уже мало кто обращал внимание. Толстяк принялся за скверный телячий эскалоп, которым насытить можно было бы разве что колонию неприхотливых термитов, малыш Ноэль черкал в блокноте силуэты местных нимф и при этом явно льстил форме их лодыжек, а Лёфруа мрачно напивался и ждал, пока зеленый полынный демон пробудит в нем решимость подцепить девицу, охочую до шампанского и денег.
Диди обыкновенно скучала в кабаке, покуда была трезва. Она поедала глазами цвета, вбирала в себя то единственное, что еще способно было выманить ее из дома.
В эту секунду ее внимание уцепилось за совершенно удивительное, дивное цветовое пятно – здешние обольстительницы предпочитали в основном красные, розовые, желтые тряпки, и потому насыщенный глубокий изумруд мгновенно притягивал взгляд.
То была девушка – молоденькая, явно выросшая в деревне на свежем воздухе. Никакой чахоточной худобы, лихорадочного румянца и опиумных взглядов с поволокой, здоровый и крепкий юный зверек, попавший по недоразумению в эдакое болото. Как интересно?
Невыразимо прелестная в зеленом атласе, хоть и считалось, что брюнеткам такой цвет не стоит носить, она вся сжалась, уперлась поясницей в край стола и мелко вздрагивала, оробев перед каким-то длинным юнцом. Очаровательное создание осаждал франтоватый тип с наружностью неумеренного сластолюбца – Диди в своей склонности представлять человеческое будущее на таких лицах непременно видела провалившийся нос и мокрую сыпь.
Она нахмурилась, пощупала даже бутылку за горлышко, словно примеривалась. Не было особенного выбора по части помощника и сообщника. Туссен скорее встал бы на сторону хлюста, из Ноэля защитник тот еще, кулачки с булавочную головку, а Кантильен давно обрушился лицом в тарелку, причем не в свою.
- Лёфруа, иди-ка подсоби бедняжке. У нее же глаза на лоб лезут.
Они вдвоем встали, подошли к франту со спины, и Лёфруа взял его за плечо, а надо сказать, при всей своей внешней нескладности жилы он имел крепкие и тугие, отчего мог и прищучить зарвавшегося хулигана, ежели тот не был, к примеру, цирковым силачом.
- Извольте оставить в покое мадемуазель, - своим коронным голосом учителя латыни произнес Лёфруа, и его сильная костистая рука сжалась на плече дебошира. – Вы видите, она не желает.
- Мадемуазель ведь не желает? – уточнила Диди, высунувшись из-за спины юнца. Та судорожно кивнула, и выступившие на ее ресницах слезы моментально напомнили художникам о брызгах росы на тонких цветочных лепестках.
- Я ее первый увидел! - обиделся франт как-то по-детски, и стало вдруг видно, что лет-то ему, кажется, тоже не так уж много. Диди не выдержала и расхохоталась, похлопав его по плечу.
- Раскрой глаза, их здесь вон сколько. Давай, пошел.
Лёфруа сурово отодвинул юношу в сторону и потер пальцами нос, словно натачивал боевой топор. Хлыщ отступил перед его мрачно нависающей фактурой горгульи, но успел-таки изобразить на лице презрение, а напоследок лениво протянул:
- Да и ни к чему мне такая овечка. Чего вырядилась, если скромница?
Диди обернулась к девушке и поправила слегка поникший цветок в ее волосах. Тугие черные локоны на ощупь были мягкими, как у ребенка.
- Мадемуазель в порядке?
- Меня зовут Бартоломе, - выдохнула красавица, и глаза ее блеснули.
- Экое серьезное имя для танцовщицы. Почему же не Флор, не Полетт, не Соланж?
- Ну… мамочка назвала меня Бартоломе, зачем мне другое имя?
- Что же ваша мамочка разрешает вам ходить в такие заведения?
- Видите ли, она умерла, и я жила у птичницы… - девушка вдруг подняла руку и стала медленно загибать пальцы, явно что-то напряженно пересчитывая. – Пять лет. А когда мне стало шестнадцать, она сказала, что пора и самой кусок хлеба добывать. Но мне говорили, тут надо будет всего-то танцевать, а этот человек, он такое говорил, такое… Так что же это я никак не скажу вам спасибо? Вы прямо как рыцари меня выручили!
- Хм, всего лишь танцевать… рыцари… Ну я, знаете ли, скорее дракон, - хохотнула Диди и выставила локоть, приглашая Бартоломе уцепиться за него.
- Это выходит, дракон меня спас от рыцаря? – хихикнула малышка, покраснев.
- У каждого дракона должна быть своя принцесса. Идемте, присядете с нами, горе-танцовщица – пока еще какой-нибудь благородный дон с лошадиным рылом не сунулся в вашу крепость.
Диди всегда говорила, что на чистом холсте не пустота, а тишина. Пока ты не начнешь разбивать ее первыми аккордами кисти, светлыми и осторожными. Художник и композитор суть одной матери дети.
Ее слегка мутило. С памятного дня перед отбором жилище она не покидала, а запасов еды в захламленной мансарде отродясь не водилось. Пока хватало курева и спиртного, она могла не вспоминать о том, что за стенами этого дома не сплошное ничто.
- Духовный облик, - задумчиво проговорила Диди, вслушиваясь в тишину холста. – Ничего не меняется, Лёфруа. Сам знаешь.
Прошло уже несколько тягучих, одинаковых по цвету дней – небо словно заволокло серой пленкой, и даже закаты полиняли, будто многократно перестиранные юбки цветочницы на углу бульвара де Клиши и улицы Фонтен. Самый верный способ дать окружающему миру расцвести – это пить-пить-пить, пока вокруг бутылки не запляшут крошечные чертики размером с наперстки. Абсент заливал обыденность зеленым огнем, растворял предметы и ваял из них новые, великолепные и неотразимые. Скрипучая железная кровать с продавленным матрасом становилась ложем Далилы, ржавый чан для мытья наполнялся легчайшей пеной, покосившиеся стулья, изъеденные жуками, кружились на ветхих ножках в такт таинственному вальсу. Вот тогда она могла взяться за кисть. Долгий, мучительный процесс выбора всегда изматывал ее и казался скорее адом, чем наслаждением.
Чтобы стать художником, надо быть художником, но прежде общество требовало стать мужчиной, она согласна была и на это. Но вот ей дали понять, что брюки и вздорный нрав – это еще не все.
Телесная оболочка вправду сдавливала человека как плохо сшитый костюм, выданный как попало и по мере роста натирающий швами. Каждый приятель Диди, знакомый, а также знакомый знакомых лишь подтверждал эту истину. Всем было тесно в телах. Кому-то не угождало лицо, как бедняге Лёфруа, кому-то зад, а кому и все сразу…
Искусство невозможно творить, когда в подмышках кровавые мозоли.
Решение оформилось. Вскоре в тишину холста высокими и нежными нотками вплелись первые штрихи контура, и на палитре расцвело несколько оттенков зеленого.
В дверь постучали. Сунув руки в карманы просторных штанов, способных при случае вместить в себя еще парочку девушек комплекции Диди, она пошла открывать, но не распахнула двери – лишь приотворила ее, выглянув в узкую щелку. Взору ее предстал один лукавый глаз в загнутых ресницах и приподнятый уголок розовых губ.
- Дельфен, вы ужасны, откройте немедленно, - сердилась Бартоломе, едва сдерживая смех. Этот смех рвался из ее груди сам по себе, по поводу и без повода, просто оттого, что она была так здорова и так прекрасна. – Мальчишки думают, что вы хвораете, но хоть бы один собрался. Все сидят, пьют… Впустите же.
Диди молча отступила, позволила ей войти. Девчушка немедленно ворвалась в сырое и затхлое помещение, закрутилась на каблучках, ища, куда бы ей поставить замотанную в полотенце кастрюльку. В конце концов, пришлось устроить ее на одном из покосившихся стульев, вряд ли предназначенных для более солидного веса. Диди уже успела снова встать за мольберт.
- Картину рисуете? – восхитилась Бартоломе и подбежала близко, явно намереваясь сунуть нос в работу.
- Картины не рисуют, а пишут, - невольно улыбнулась Дельфен, вытянув кисть в направлении ее лица и тем самым вынудив остановиться. Девушка не успела так резко затормозить, и на ее носу осел холодный зеленый мазок.
- Ай! – возмутилась она, но тут же прыснула, прикрыв рот ладошками. – Что такое?
- Нельзя смотреть на неоконченную работу. Иначе она никогда не будет завершена, - Диди хотелось сказать это серьезно, но она неожиданно рассмеялась сама, до того пленяла ее ребяческая жизнерадостность подруги.
- Дельфен, у вас смех точно у мальчишки! Дикая складка на щеке. Звереныш! Будете есть? Кому я готовила?
- Буду, - сдалась художница. – Но обещай, не заглянешь в мольберт. Иначе я выброшу его в окно.
- Клянусь святым Дени. Вот как.
После ее ухода Диди некоторое время стояла у зеркала, придирчиво наблюдая за собственным лицом, за тощей шеей с глубокой ямкой внизу, затем подняла руки, испачканные в зеленой краске. Сумерки тихо вдохнули в окно зыбкую серость, и может быть то была пляска неверных теней, но ей показалось, что пятна расползлись дальше, почти до запястья, хоть она и не трогала краски с тех пор, как Бартоломе выманила ее из-за мольберта жарким из телячьей печенки.
Она сначала отпрянула от зеркала, зажмурилась ненадолго, но затем вновь раскрыла глаза и сжала одну руку в кулак.
- Ну если нужно так… пускай. Пускай.
Теперь рядом с мольбертом стояло зеркало. Если бы кто-либо взглянул на происходящее в комнате со стороны, наверняка мог бы предположить, что художник чрезвычайно занят своим автопортретом – Диди подолгу рассматривала отражение, поворачивая голову и так, и эдак, и вдруг глаза ее начинали лихорадочно блестеть. Затем она делала глоток из стоящей рядом бутылки, нередко проливая немного полынной настойки прямо себе на грудь, и бралась за кисть.
Теперь приходящая через день Бартоломе с тревогой отмечала, как постепенно меняется ее милый друг – сначала Диди вовсе перестала улыбаться. Подолгу замирала на одном месте, щурилась на холст, снова глотала абсент из горлышка и страшно кашляла, казалось, сейчас ее тело под мешковатой одеждой разорвет в клочья.
На вопросы она отвечала резко и нехотя, иногда нервно расхаживала туда-сюда, и совершенно не видела ничего перед собою, так что Бартоломе приходилось даже взбираться на кровать, чтобы не путаться у нее под ногами и не быть ушибленной невзначай.
Что же делалось с нею? Девушка по-прежнему держала слово и не пыталась даже взглянуть на холст с рождающейся картиной, хоть любопытство вкупе со смутным ужасом грызло ее изнутри. Но куда больше думала она о том, как бы накормить совсем захиревшую художницу, как заставить ее хотя бы разок вымыться, ибо каждый день она заставала ее в одной и той же рубашке, из-под длинных рукавов виднелись лишь потемневшие от краски пальцы с непомерно запущенными отросшими ногтями.
Как-то раз она даже разозлилась – нашла задвинутую под кровать тарелку с совершенно нетронутым и прокисшим супом. Часто задышав и покрывшись пятнами яростного румянца, Бартоломе взяла обеими руками только что принесенную ею миску с вареным картофелем и чудесными, пусть и несколько пережаренными, кусками гуся, и выставила ее перед собой как оружие.
- Диди! Уже четвертый день не едите! Противная, если не возьмете сейчас ни кусочка, я больше не приду! Слышите?
Она не слышала. Или не желала слышать, все мазала своей дурацкой кистью по дурацкому мольберту, рисовала свою подлую картину и только прикладывалась к проклятому пойлу, точно одержимая. Не помня себя, Бартоломе подбежала к ней и, пристроив миску на одну ладонь, вырвала бутылку из ее рук.
- Да оставьте же! До чертей допьетесь, глупая, сами вон на черта стали похожи, позеленели вся!
Однако, смелость ее сдуло точно невесомый пух, когда она поняла, что мельком, самым краешком глаза видит картину. Голова за эту долю секунды даже не сообразила, что именно там изображено, но пространство по ту сторону мольберта было как будто отравлено, заряжено некой дикой и животной силой, которой не было никакого названия. Там, на холсте, был не человек.
Но ведь писала-то она с зеркала. Почему тогда с зеркала?
Бартоломе стало не просто страшно – все внутренности смерзлись в один ледяной звонкий комок, жгучим холодом повеяло вдоль всей спины. Она побледнела и вскрикнула, когда увидела лицо художницы – его исказила лютая злоба, желваки заходили под кожей от гнева. Глухо зарычав, Диди толкнула девушку что было сил.
- Пошла прочь! Я говорила не мешать мне?
Миска не разбилась, лишь звонко ударилась о грязный пол, еще теплые картофелины раскатились кто куда. Бартоломе, упавшая словно кукла, резко села, пару раз вздрогнула и горько расплакалась. Не разрыдалась, не забилась в истерике – завсхлипывала и заскулила как ушибленный щенок.
Лицо Диди вдруг посветлело – впервые за много дней она стала похожа на себя прежнюю.
- Ты что это? Это я? – забормотала она в испуге, схватившись одной рукой за голову и взъерошивая грязные волосы. – Это я сделала? Вот дьявол… Не плачь, слышишь? Перестань, я… если ты так сказала, я сейчас съем, все съем, подожди…
Она вдруг бухнулась на колени и, к ужасу примолкнувшей Бартоломе, стала отыскивать уже собравшие массу пыли картофелины, подбирать их и есть прямо с пола, заталкивать в рот одну за другой, даже толком не прожевывая.
Взвизгнув, Бартоломе подползла к ней на четвереньках, ухватила за ворот рубашки и дернула, чтобы прекратить этот безумный фарс.
От такого резкого рывка четыре пуговицы старой рубашки с треском отскочили, полы разошлись, и Бартоломе даже не смогла снова вскрикнуть – онемела, увидев тощие плечи, грудь, живот художницы. Престранные пятна, темно-зеленые и тускло поблескивающие, покрывали ее исхудавшее тело. Бартоломе могла бы поклясться, что с первого взгляда ей так и подумалось – похоже на неровные островки чешуи.
- Господи… господи боже… - только и выдохнула она, выпуская из обессилевших пальцев ткань рубашки. – Диди, миленькая…
- Уходи. Я наелась сегодня.
Маленькая Бартоломе утерла слезы юбкой, встала и пошла к двери, пытаясь не оборачиваться – но когда закрывала за собою, все же не удержалась, успела быстро глянуть в сужающуюся щель и заметить, как сидящая на полу Диди держится за грудь. Рука ее, виднеющаяся из-под сползшего рукава, оказалась такая же, как пятна на теле – тускло поблескивающая и темная до самого локтя.
- Спасибо, дружочек, я уж было думала, снова пойду одна.
- Ерунда, - Лёфруа застенчиво наморщил нос и почесал его же кончиком большого пальца. – Я, признаться, тоже весьма озадачен происходящим. Даже не предполагал, что ее душевное равновесие окажется столь… пошатнувшимся от этого инцидента.
- Какого же это? Расскажите, ну, - Бартоломе отпустила его локоть и прижала сложенные вместе ладони ко рту.
- Незадолго до ее добровольного заточения месье Жако, владелец мастерской, где мы все занимаемся, отбирал работы на выставку. И взял всех нас, кроме Диди.
- Да что вы? Почему?
- По совершенно пошлой и лживой причине. Месье заметил, что тема ее работ неинтересна, сплошь болезненные фантазии, мифические животные, королевы-ведьмы… Насмехался над нею и говорил, что малютка Дельфин переслушала сказок от нянюшки, а нынешнее время требует реальности и всевозможных бытовых мелочей. Надо сказать, каждый мастер со своей приблудой, да простит меня мадемуазель, и я слыхал, в некоторых классах до сих пор бедолаги изворачиваются наподобие Лоррена.
- Что вы имеете в виду? – надо ли говорить, что добрую половину его речей Бартоломе почти что не понимала.
- Видите ли, даже на наш век хватило убеждения, что пейзажи достойны висеть разве что в детской для уюта. Некоторые консервативные мастера до сих пор вынуждают учеников втискивать библейские сюжеты хоть куда-нибудь. Видели вы такие полотна, где две трети занимают огромные деревья, луга, или бескрайнее море… а где-то внизу резвятся малюсенькие непропорциональные человечки, чьих лиц почти не разобрать? Вот так это и получается.
- Но ведь хороши ее картины?
- Очень хороши. Куда лучше, например, чем монструозные бронзовые кони и муслиновые помещицы с арфами, коих Туссен неутомимо плодит с удручающей скоростью. А что поделать… толкуя о просвещении, старые индюки скорее дадут удавить себя, чем признают заслуги девицы, хоть она и не носит, кхм, кружев.
- Как это… глупо, нелепо. Из-за этого она так переменилась?
- Предположим, из-за этого тоже. Ох, если бы только это был первый подобный случай… Я только скажу, что она была сердита как никогда и поклялась написать совершенно идеальную картину, к которой не сумеет придраться никто, во что бы ей это ни обошлось. Но мы пришли.
Лёфруа кашлянул и постучал в дверь. Спустя минуту тишины повторил маневр. В конце концов, через несколько долгих молчаливых минут он уже барабанил обоими кулаками и рассерженно хмурился.
- Придется, вероятно, ломать… если, как вы говорите, она нездорова, я боюсь…
В этот момент дверь таки приоткрылась, но лишь на ширину трех сложенных пальцев. Бартоломе охнула. Словами нельзя было передать, что за запах потянулся из каморки: затхлый, тяжелый и сладковатый, навевающий самые тревожные ассоциации.
- Скорее всего, мое мнение для тебя будет не более важно, чем крики голубей, но все же… Я не вправе запретить тебе уничтожать свою прокуренную душу, но не это бедное дитя, что себе места себе не находит…
Юноша осекся, когда в щели между косяком и дверью показался окруженный глубокой тенью глаз. Та часть Диди, что была видна в этом узком просвете, наглядно подтверждала все рассказы Бартоломе о плачевном состоянии девушки в общем и ее одежды в частности - невозможно заношенная рубашка давно перестала быть не только белой, но и вообще светлой.
- Тебе нельзя, - возможно, ее голос сел так от непомерного количества папирос и дичайшего пьянства… но Лёфруа почти не узнал его. За Диди как будто бы говорил кто-то незнакомый, или у нее в горле застрял кусок верблюжьего одеяла.
Он немедля воспользовался моментом и ударил дверь плечом, чтобы застать подругу врасплох и, чем черт не шутит, вынудить ее принять помощь, не ради самой себя, так хоть ради этой малышки, которая каждый вечер делит свои скудные обеды и приносит сюда.
Тем не менее, вопреки изможденному внешнему виду Диди, невесть откуда у нее взялась жутковатая сила – по его расчетам, дверь должна была оттолкнуть ее или даже сбить с ног, но приоткрылась всего на пару-тройку сантиметров.
На рубашке теперь недоставало тех самых пуговиц, что Бартоломе тогда ненароком оторвала, и в вырезе не было видно ни клочка светлой кожи, но толком разглядеть ничего не удалось – теперь уже он летел на пол, сраженный могучим ответным ударом закрывшейся двери.
- Вот это да… - прокряхтел Лёфруа после приземления. – Боюсь, дитя, она не верит в возможность излечения. Как бы тебе того ни хотелось.
- Слушайте вот что, - Бартоломе вдруг сделалась удивительно спокойной – присела возле него, подняла упавшую шляпу и аккуратно пристроила на голову, предварительно пригладив его растрепавшиеся волосы. – Мы достанем ее все равно. Я завтра приду одна и дождусь, пока она уснет – а вы придете рано утром, и я вас впущу. Весте мы сладим с нею.
Дверь распахнулась так резко, что Бартоломе от неожиданности отпрянула, и, приглядевшись, едва не села на пол от неожиданности.
В проеме стояла Диди, и весь ее вид свидетельствовал о том, что она не так давно принимала ванную – причесанные на косой пробор темные волосы даже не просохли окончательно. Поразительнее всего был потертый, но весьма еще пригодный для выходов в свет фрак, и даже – о боже милосердный – перчатки. Тем самым, кроме лица, ни единого клочка кожи увидеть было никак нельзя. Даже шею почти под самый подбородок укутывал небрежно повязанный платок.
- Ой, - только и смогла произнести Бартоломе, всплеснув руками. Собственный чрезвычайно повседневный наряд немедленно вспомнился и испортил все настроение совершенно. – Неужели идете куда-то?
- Попрошу пройти, - Диди отступила и изобразила приглашающий жест рукой. – Моя принцесса желает быть первой, кому я представлю свою работу?
Она была по-прежнему бледна, но вместе с тем необычайно энергична, зажжена каким-то новым непостижимым огнем. Бартоломе грешила на свое непомерно разыгравшееся воображение, но ей то и дело казалось, что темно-серые глаза подруги нет-нет да и отливают странноватой желтизной. Впрочем, что угодно могло показаться после всех этих дней, наполненных тревогой и болью.
- Конечно, я желаю! – она не заставила себя ждать, мигом оказалась внутри и с нетерпением взглянула на мольберт, все так же повернутый к окну. – Покажите наконец уже то, что вас так измучило, дружок. И пойдем, закатим обед в вашу честь, правда же?
- Непременно закатите. Позже, - Бартоломе, конечно же, не могла увидеть затылком, что происходило за ее спиной. И, разумеется, не знала, как улыбнулась Диди, обнажая уже совсем не те подпорченные возлияниями зубы, что у нее были еще вчера. Дверь захлопнулась, отгородив от остального мира хламное помещение, куда через окно искрящимися брызгами вливалось золото иссякающего закатного солнца.
Лёфруа явился на час раньше условленного времени. Ему вообще не казалась удачной идея оставить бедную добросердечную девочку наедине с художницей, явно стоящей на грани безумия и к тому же страдающей какой-то неприятной кожной болезнью. Однако, Бартоломе умела быть упрямой, и теперь все, что он мог сделать – хотя бы прийти не вовремя.
Вопреки их уговору, дверь оказалась заперта изнутри, хотя они условились, что замок будет открыт задолго до назначенного часа – на всякий случай. Это еще больше укрепило его в собственной правоте насчет того, что он как последний кретин бросил девушку в явно опасной ситуации. И не просто девушку, а ту девушку, что надевала шляпу ему на голову, пригладив сначала волосы.
Приняв единственно верное в данном случае решение, он со всего размаху пнул старую дверь в районе замка. Никаких возмущений с той стороны не донеслось, что заставило его повторить еще два раза, пока наконец не удалось крепким ударом выбить замок вместе с изрядным куском дверного косяка.
Мысленно Лёфруа был готов ко всему, и потому увиденное его почти что разочаровало на долю секунды. Потом, конечно, он испытал громаднейшее облегчение, когда понял, что Бартоломе, завернутая в одну лишь простынь, просто сидит на постели, подтянув колени к груди. Чудесные черные локоны, обыкновенно убранные в незатейливую девичью прическу, спускались по голой спине почти до самого пояса.
- Ох иисусе, мадемуазель, я прошу прощения и готов выйти, пока вы не оденетесь… Мадемуазель? Бога ради, что с вами? – начисто забыв о том, в каком она виде, Лёфруа бросился к девушке, зашел со стороны лица и немедленно замолк. Бартоломе не выглядела так, словно вообще хоть минуту спала этой ночью. Всегда свежий розовый румянец кто-то будто бы стер с ее щек шершавой мочалкой, сияющие карие глаза теперь казались тусклыми и совсем черными из-за глубоких темных кругов под ними.
Воспаленные следы от зубов и ногтей – да даже когтей! - на нежных плечах едва не свели его с ума вот прямо на этом месте.
- Что? Что это все… где она? Где Дельфен? – забормотал он, опускаясь на одно колено рядом с кроватью и пытаясь взять хоть одну руку Бартоломе в свои. – Она ушла, это вы заперли за нею дверь?
- Нет. Не я, - ровным и бесцветным голосом отозвалась девушка, все так же глядя в сторону окна. Поразившись страшной догадке, Лёфруа бросился к окну, выглянул, ожидая увидеть распростертое тело сумасшедшей Диди там на мостовой… и не увидел ничего. Раннее утро расстилало в узкой улочке слегка зеленоватый нежный рассвет, и лишь одинокая полупьяная проститутка шла, пошатываясь, точно по ее центру. Она где-то потеряла одну туфельку и потому хромала как пьяный моряк, но, тем не менее, задорно мурлыкала какой-то скабрезный мотивчик, размахивая зажатым в руках подолом засаленной юбки.
На стене не было никаких карнизов и прочих выступов, а высота до земли не предполагала никаких шансов выпрыгнувшему человеку уцелеть.
- Куда она подевалась? – побелевшие губы едва шевелились, выговаривая слова.
- Посмотрите на ее картину, голубчик, - вдруг рассмеялась Бартоломе каким-то сухим и горьким смехом. – Посмотрите на холст.
Он повиновался. Чтобы удостовериться в собственной нормальности, пришлось даже ущипнуть себя, снять очки, протереть и снова надеть, но глаза все равно самым неподобающим образом полезли на лоб.
- Но ведь он чистый, милая.
- Совершенно верно. Он чистый, дружок, чище не бывает. Совершенно пустой.
Тема: Зеленый змий, зеленые черти
Автор: Юмичика-отморозок
Бета: [L]Команда Красных[/L]
Краткое содержание: Монмартр в конце XIX века, и куда заманивает людей зеленая фея, в небеса или в Шерантон
Предупреждения: тонюсенький намек на романтические отношения двух дам, ну и вообще обилие тонюсеньких намеков на алкоголизм, венерические заболевания и всякие гадости
Примечания: скорее мистика, то есть космические корабли не бороздят и тролль не гнет ель
читать дальшеХолодный апрель кутал умытый частыми крупными дождями Монмартр в дивный летучий туман, точно в дорогой газовый шарф. В нежнейших рассветных лучах он искрился чистым перламутром, по вечерам же немного грузно стелился в руслах сплетающихся улочек.
- Определенно, горемыка Дени тащился сюда исключительно ради того, чтобы насолить впрок неверующим. Видал я у матушки на скотном дворе, как индюку рубят голову. Так вот, доложу вам, нет там ничего божественного – полоумная туша мечется, пока не бултыхнется ногами вверх, и никому не приходит на ум строить там города! Бедный святой дурак… не мог помереть на равнине! – отчаянно костерил святого покровителя холма высокий и щекастый парень, преодолевающий вместе с компанией своих товарищей строптивый уклон улицы Лепик. Не такое уж это было большое дело для здоровых юнцов, но после дождливой недели стоячие лужи и городская приставучая грязь лишали прогулки по покатым улицам изрядной доли романтизма.
- Епископа казнили на вершине, - из пятерых молодых людей этот менее всего отдувался, хотя видом отличался самым что ни на есть болезненным, или, как тут было принято считать, одухотворенным. Глубокие тени врезались в худые щеки, совершенно бесцветные запекшиеся губы, приоткрываясь, обнажали ряд поблекших от курения зубов, белки глаз пестрили сеткой мелких красных сосудов. Тем не менее, он шагал непринужденно и живо, сунув руки в карманы – сухощавый, легкий, как деревенский мальчишка. – И шел он потому не в гору, а с горы. Похоже, ему и самому хотелось убраться отсюда подальше.
- Я воспользуюсь нашим равноправием, Диди, и сегодня тот, кто умничает, платит за всех, - огрызнулся цветущий здоровяк – звали его Туссен. Подъем давался ему тяжелее прочих, и шляпа беспрестанно норовила съехать назад с шапки тугих соломенных кудрей. Приходилось придерживать ее рукой.
- Кабы ты поменьше болтал, сберег бы массу воздуха в легких, - худощавый юноша усмехнулся, и в этот момент сторонний наблюдатель мог бы отметить, что в облике его таится нечто необыкновенное, настораживающее – едва уловимые по отдельности черты в совокупности своей составляли престранную картину. Подбородок молодого человека по имени Диди совершенно точно не видал никогда и призрака бритвы, а голос и смех его, несмотря на очевидную хрипотцу отчаянного кутилы и завзятого курильщика, был все же слишком по-мальчишечьи высок для такого возраста.
Любому одураченному свидетелю требовалось немало времени вкупе с подсказкой, чтобы понять – кто-то один в этой стайке богемной молодежи мужчиной не является вовсе, невзирая на полностью соответствующий костюм.
Обмануться и вправду было проще некуда. Вместе с бранящимся толстяком шли еще трое юнцов, и, к примеру, одного из них вполне можно было сгоряча принять за девицу. Парень по имени Ноэль был невысок, длинноволос, робок, ему едва исполнилось восемнадцать, и размеру его ноги подчас завидовали самые изящные танцовщицы Мулен де ла Галетт. К путанице было не привыкать, и Диди удавалось вводить публику в заблуждение, столько ей было угодно. Благо, она была костлява и угловата, и даже самый внимательный сластолюб не смог бы углядеть под рубашкой намек на девичьи груди.
Сумеречный Монмартр бурлил, переливался, урчал и гомонил, заплывая блуждающим сбродом, отщепенцами всех мастей. Молодые люди наконец одолели свой страстной путь и стаей ввалились в душное нутро кабака О Сомме. Не самого известного и тем паче не самого престижного заведения из многочисленных дыр подобного рода, кишащих, подобно вшам, на теле холма. Из всех пятерых лишь Лёфруа, блудный отпрыск провинциальной знати, был достаточно обеспечен, чтобы утопать в разврате подороже, но беспомощная угрюмость и нескладность никак не могли позволить ему появляться где-либо без этой разудалой компании. Долговязый, сутулый и просто-таки фантастически носатый, он не случайно прибился к компании столь разношерстных персон. Среди этого ослепительного многообразия обликов и натур легко было затеряться даже такому завихрению природы, каким он обыкновенно казался в тусклой среде аристократии.
Пятый участник поздней прогулки не принимал участия в дискуссии и ожил только внутри кабака. По сравнению со своими более-менее заметными товарищами, Кантильен отличался наружностью почти что обыденной, мастью неприметной и таким телосложением, которое медики называют нормальным. Казалось, единственной заслугой его внешности можно было засчитать чрезвычайно прямой пробор, какой не всякому мужчине удастся исполнить на своей голове самостоятельно. Однако же, иллюзию мгновенно сдувало к черту, стоило юноше заговорить. Остроумие его было блестящим, редчайший отточенный ум позволял буквально на ходу говорить афоризмами и эпиграммами. Но вот беда – Кантильен из всех присутствующих был самым страстным поклонником абсента с опиумом «вдогонку» и частенько впадал в наркотический транс прежде, чем успевал очаровать общество своей находчивостью.
Молодые люди окружили столик в нише, расселись, и стеснительный Ноэль решился заговорить, что случалось нечасто.
- И снова мы как часть ландшафта.
- Если принять во внимание пару-тройку морально-этических сторон вопроса, а также распространенную точку зрения известных религиозных учений, то скорее – часть натюрморта, - не замедлил сострить Кантильен, положив шляпу на липкую столешницу. – Стоит мне взглянуть на Диди с трех шагов сквозь этот обманный дым, и уже никак не могу отделаться от мысли, что знаю, как выглядела голова Иоанна на блюде у Саломеи.
- Всецело доверюсь опыту того, кто служил моделью Брейгелю для всего сразу. Включая свиней, - отозвалась Диди без улыбки, прикуривая и щурясь на дым. Для нее утомительные походы в кабак сводились всего лишь к нежеланию напиваться в одиночестве. Живопись влекла ее много больше, нежели пестрое чрево Монмартра, но иногда пятнистые от просачивающихся сверху дождей стены мансарды казались ей кожей разлагающегося мертвеца, и глаз тосковал по краскам, коих в достатке можно было отыскать в нижних юбках танцовщиц О Сомме.
- В старые времена он имел бы право стегануть тебя розгой прилюдно, - ворчливо подметил Туссен, ожидая, как отбреет приятель полоумную бабенку в штанах. Он был селянин, и свободные нравы Монмартра внедрялись в него туже, чем в прочих.
- А с тебя, Тусси, Караваджо писал Ужин в Эммаусе, - особое шуточное искусство Кантильена скрывалось в его умении сопровождать остроты серьезнейшим выражением лица. Он чинно промокнул губы салфеткой, чтобы тут же запалить опиумную трубку.
- Кого из? – недоверчиво покосился на него здоровяк, чувствуя явный подвох.
- Птицу жареную.
- Это к чему ты?
- К тому, что извольте не поминать варварские обычаи в царстве свободы и духовного раскрепощения. Для того мы здесь – совершаем бегство от ханжества нашего окружения, - сурово поправил очки Лёфруа, вопреки своим словам, чрезвычайно похожий на консервативного учителя гимназии, застегнутого на все пуговицы. – Нынче всякий волен принимать свой духовный облик.
- Совершенно верно, мой друг, - этот молодой и пропащий шут никогда не руководствовался личными симпатиями и антипатиями в вопросе вышучивания знакомых и незнакомых людей. Всем доставалось одинаково, кроме разве что Ноэля. Кантильен с затаенной нежностью поговаривал: «Этот маленький негодник своей молчаливостью способен убедить даже такого старого циника, как я, что для человечества еще не все потеряно». – Наш суровый сторонник патриархата всего-навсего одержим завистью к тому факту, что у Диди жилет модней. А с таким мировоззрением, согласно этой самой теории духовных обликов, как раз ему надлежало бы рядиться в корсет. А теперь я, пожалуй, скорее напьюсь, пока мне не набили лицо.
Подтверждая свои слова, он выпил залпом стакан чистейшего абсента, без сахара, без закуски. Это был второй его впечатляющий талант, обещающий убить его меньше чем через пару лет.
Тем временем, танцовщицы, заприметив своих старых знакомцев и завсегдатаев, принялись окликать их, махать руками и дурачиться с тем особым женским кокетством, присущим всем дамочкам этого сословия независимо от возраста. Приближалось время развлечений для этих нимф, потрепанных жизнью настолько, что вязкий омут скуки и безразличия затягивал их еще не старые тела глубже и глубже, так, что трепыхаться с каждым днем становилось все бесполезней.
Когда-то все они приехали сюда со свежими гранатово-красными щеками и ясными глазами в белесых ресницах, выгоревших на деревенском солнце – и, побыв по очереди прачками, поломойками, танцовщицами и натурщицами, непременно оказывались здесь. В дешевых плесневеющих кабаре, перевалочных пунктах на пути к борделям с вытертыми турецкими диванами. Отсюда достаточно было шагнуть еще на одну ступеньку вниз, чтобы дальше уже ехать по наклонной на дно без остановок.
Диди не обращала внимания на визгливый хохот и окрики девиц, к тому же, ей они как раз почти не предназначались. На лбу ее зазмеилась длинная волнообразная складка, острые скулы заходили под тонкой и сероватой, словно дешевая бумага, кожей.
- Лёфруа, - она подняла взгляд на приятеля и, затянувшись папиросой, выпустила дым из ноздрей, точно мифическое огнедышащее животное. – Ты был серьезен, когда говорил о духовном облике?
- Несомненно, - откликнулся молодой человек, потирая указательным пальцем свой нос. Напомним, сей предмет чрезвычайно выделялся на его лице, и в сочетании со скошенным лбом и таким же подбородком наводил на подозрения, что акушер при рождении тянул беднягу из материнского лона за нос. Именно поэтому отчаянно стесняющийся юноша, изо всех сил стараясь игнорировать столь вопиющую деталь своей внешности, на деле никак не мог оставить ее в покое. – Я был серьезен как дьявол. В каждом из нас заперт кто-то незнакомый и настоящий, оболочка же пригождается нам в основном для того чтобы портить ее
- Кому как не нашему Лёфруа поминать грядущее торжество внутренних красот над плебейскими внешними прелестями? – пьянеющий Кантильен был еще в силах острить. – Не жалей ни о чем, юный шевалье, своим носом ты прорубил окно в свободу!
На шута уже мало кто обращал внимание. Толстяк принялся за скверный телячий эскалоп, которым насытить можно было бы разве что колонию неприхотливых термитов, малыш Ноэль черкал в блокноте силуэты местных нимф и при этом явно льстил форме их лодыжек, а Лёфруа мрачно напивался и ждал, пока зеленый полынный демон пробудит в нем решимость подцепить девицу, охочую до шампанского и денег.
Диди обыкновенно скучала в кабаке, покуда была трезва. Она поедала глазами цвета, вбирала в себя то единственное, что еще способно было выманить ее из дома.
В эту секунду ее внимание уцепилось за совершенно удивительное, дивное цветовое пятно – здешние обольстительницы предпочитали в основном красные, розовые, желтые тряпки, и потому насыщенный глубокий изумруд мгновенно притягивал взгляд.
То была девушка – молоденькая, явно выросшая в деревне на свежем воздухе. Никакой чахоточной худобы, лихорадочного румянца и опиумных взглядов с поволокой, здоровый и крепкий юный зверек, попавший по недоразумению в эдакое болото. Как интересно?
Невыразимо прелестная в зеленом атласе, хоть и считалось, что брюнеткам такой цвет не стоит носить, она вся сжалась, уперлась поясницей в край стола и мелко вздрагивала, оробев перед каким-то длинным юнцом. Очаровательное создание осаждал франтоватый тип с наружностью неумеренного сластолюбца – Диди в своей склонности представлять человеческое будущее на таких лицах непременно видела провалившийся нос и мокрую сыпь.
Она нахмурилась, пощупала даже бутылку за горлышко, словно примеривалась. Не было особенного выбора по части помощника и сообщника. Туссен скорее встал бы на сторону хлюста, из Ноэля защитник тот еще, кулачки с булавочную головку, а Кантильен давно обрушился лицом в тарелку, причем не в свою.
- Лёфруа, иди-ка подсоби бедняжке. У нее же глаза на лоб лезут.
Они вдвоем встали, подошли к франту со спины, и Лёфруа взял его за плечо, а надо сказать, при всей своей внешней нескладности жилы он имел крепкие и тугие, отчего мог и прищучить зарвавшегося хулигана, ежели тот не был, к примеру, цирковым силачом.
- Извольте оставить в покое мадемуазель, - своим коронным голосом учителя латыни произнес Лёфруа, и его сильная костистая рука сжалась на плече дебошира. – Вы видите, она не желает.
- Мадемуазель ведь не желает? – уточнила Диди, высунувшись из-за спины юнца. Та судорожно кивнула, и выступившие на ее ресницах слезы моментально напомнили художникам о брызгах росы на тонких цветочных лепестках.
- Я ее первый увидел! - обиделся франт как-то по-детски, и стало вдруг видно, что лет-то ему, кажется, тоже не так уж много. Диди не выдержала и расхохоталась, похлопав его по плечу.
- Раскрой глаза, их здесь вон сколько. Давай, пошел.
Лёфруа сурово отодвинул юношу в сторону и потер пальцами нос, словно натачивал боевой топор. Хлыщ отступил перед его мрачно нависающей фактурой горгульи, но успел-таки изобразить на лице презрение, а напоследок лениво протянул:
- Да и ни к чему мне такая овечка. Чего вырядилась, если скромница?
Диди обернулась к девушке и поправила слегка поникший цветок в ее волосах. Тугие черные локоны на ощупь были мягкими, как у ребенка.
- Мадемуазель в порядке?
- Меня зовут Бартоломе, - выдохнула красавица, и глаза ее блеснули.
- Экое серьезное имя для танцовщицы. Почему же не Флор, не Полетт, не Соланж?
- Ну… мамочка назвала меня Бартоломе, зачем мне другое имя?
- Что же ваша мамочка разрешает вам ходить в такие заведения?
- Видите ли, она умерла, и я жила у птичницы… - девушка вдруг подняла руку и стала медленно загибать пальцы, явно что-то напряженно пересчитывая. – Пять лет. А когда мне стало шестнадцать, она сказала, что пора и самой кусок хлеба добывать. Но мне говорили, тут надо будет всего-то танцевать, а этот человек, он такое говорил, такое… Так что же это я никак не скажу вам спасибо? Вы прямо как рыцари меня выручили!
- Хм, всего лишь танцевать… рыцари… Ну я, знаете ли, скорее дракон, - хохотнула Диди и выставила локоть, приглашая Бартоломе уцепиться за него.
- Это выходит, дракон меня спас от рыцаря? – хихикнула малышка, покраснев.
- У каждого дракона должна быть своя принцесса. Идемте, присядете с нами, горе-танцовщица – пока еще какой-нибудь благородный дон с лошадиным рылом не сунулся в вашу крепость.
Диди всегда говорила, что на чистом холсте не пустота, а тишина. Пока ты не начнешь разбивать ее первыми аккордами кисти, светлыми и осторожными. Художник и композитор суть одной матери дети.
Ее слегка мутило. С памятного дня перед отбором жилище она не покидала, а запасов еды в захламленной мансарде отродясь не водилось. Пока хватало курева и спиртного, она могла не вспоминать о том, что за стенами этого дома не сплошное ничто.
- Духовный облик, - задумчиво проговорила Диди, вслушиваясь в тишину холста. – Ничего не меняется, Лёфруа. Сам знаешь.
Прошло уже несколько тягучих, одинаковых по цвету дней – небо словно заволокло серой пленкой, и даже закаты полиняли, будто многократно перестиранные юбки цветочницы на углу бульвара де Клиши и улицы Фонтен. Самый верный способ дать окружающему миру расцвести – это пить-пить-пить, пока вокруг бутылки не запляшут крошечные чертики размером с наперстки. Абсент заливал обыденность зеленым огнем, растворял предметы и ваял из них новые, великолепные и неотразимые. Скрипучая железная кровать с продавленным матрасом становилась ложем Далилы, ржавый чан для мытья наполнялся легчайшей пеной, покосившиеся стулья, изъеденные жуками, кружились на ветхих ножках в такт таинственному вальсу. Вот тогда она могла взяться за кисть. Долгий, мучительный процесс выбора всегда изматывал ее и казался скорее адом, чем наслаждением.
Чтобы стать художником, надо быть художником, но прежде общество требовало стать мужчиной, она согласна была и на это. Но вот ей дали понять, что брюки и вздорный нрав – это еще не все.
Телесная оболочка вправду сдавливала человека как плохо сшитый костюм, выданный как попало и по мере роста натирающий швами. Каждый приятель Диди, знакомый, а также знакомый знакомых лишь подтверждал эту истину. Всем было тесно в телах. Кому-то не угождало лицо, как бедняге Лёфруа, кому-то зад, а кому и все сразу…
Искусство невозможно творить, когда в подмышках кровавые мозоли.
Решение оформилось. Вскоре в тишину холста высокими и нежными нотками вплелись первые штрихи контура, и на палитре расцвело несколько оттенков зеленого.
В дверь постучали. Сунув руки в карманы просторных штанов, способных при случае вместить в себя еще парочку девушек комплекции Диди, она пошла открывать, но не распахнула двери – лишь приотворила ее, выглянув в узкую щелку. Взору ее предстал один лукавый глаз в загнутых ресницах и приподнятый уголок розовых губ.
- Дельфен, вы ужасны, откройте немедленно, - сердилась Бартоломе, едва сдерживая смех. Этот смех рвался из ее груди сам по себе, по поводу и без повода, просто оттого, что она была так здорова и так прекрасна. – Мальчишки думают, что вы хвораете, но хоть бы один собрался. Все сидят, пьют… Впустите же.
Диди молча отступила, позволила ей войти. Девчушка немедленно ворвалась в сырое и затхлое помещение, закрутилась на каблучках, ища, куда бы ей поставить замотанную в полотенце кастрюльку. В конце концов, пришлось устроить ее на одном из покосившихся стульев, вряд ли предназначенных для более солидного веса. Диди уже успела снова встать за мольберт.
- Картину рисуете? – восхитилась Бартоломе и подбежала близко, явно намереваясь сунуть нос в работу.
- Картины не рисуют, а пишут, - невольно улыбнулась Дельфен, вытянув кисть в направлении ее лица и тем самым вынудив остановиться. Девушка не успела так резко затормозить, и на ее носу осел холодный зеленый мазок.
- Ай! – возмутилась она, но тут же прыснула, прикрыв рот ладошками. – Что такое?
- Нельзя смотреть на неоконченную работу. Иначе она никогда не будет завершена, - Диди хотелось сказать это серьезно, но она неожиданно рассмеялась сама, до того пленяла ее ребяческая жизнерадостность подруги.
- Дельфен, у вас смех точно у мальчишки! Дикая складка на щеке. Звереныш! Будете есть? Кому я готовила?
- Буду, - сдалась художница. – Но обещай, не заглянешь в мольберт. Иначе я выброшу его в окно.
- Клянусь святым Дени. Вот как.
После ее ухода Диди некоторое время стояла у зеркала, придирчиво наблюдая за собственным лицом, за тощей шеей с глубокой ямкой внизу, затем подняла руки, испачканные в зеленой краске. Сумерки тихо вдохнули в окно зыбкую серость, и может быть то была пляска неверных теней, но ей показалось, что пятна расползлись дальше, почти до запястья, хоть она и не трогала краски с тех пор, как Бартоломе выманила ее из-за мольберта жарким из телячьей печенки.
Она сначала отпрянула от зеркала, зажмурилась ненадолго, но затем вновь раскрыла глаза и сжала одну руку в кулак.
- Ну если нужно так… пускай. Пускай.
Теперь рядом с мольбертом стояло зеркало. Если бы кто-либо взглянул на происходящее в комнате со стороны, наверняка мог бы предположить, что художник чрезвычайно занят своим автопортретом – Диди подолгу рассматривала отражение, поворачивая голову и так, и эдак, и вдруг глаза ее начинали лихорадочно блестеть. Затем она делала глоток из стоящей рядом бутылки, нередко проливая немного полынной настойки прямо себе на грудь, и бралась за кисть.
Теперь приходящая через день Бартоломе с тревогой отмечала, как постепенно меняется ее милый друг – сначала Диди вовсе перестала улыбаться. Подолгу замирала на одном месте, щурилась на холст, снова глотала абсент из горлышка и страшно кашляла, казалось, сейчас ее тело под мешковатой одеждой разорвет в клочья.
На вопросы она отвечала резко и нехотя, иногда нервно расхаживала туда-сюда, и совершенно не видела ничего перед собою, так что Бартоломе приходилось даже взбираться на кровать, чтобы не путаться у нее под ногами и не быть ушибленной невзначай.
Что же делалось с нею? Девушка по-прежнему держала слово и не пыталась даже взглянуть на холст с рождающейся картиной, хоть любопытство вкупе со смутным ужасом грызло ее изнутри. Но куда больше думала она о том, как бы накормить совсем захиревшую художницу, как заставить ее хотя бы разок вымыться, ибо каждый день она заставала ее в одной и той же рубашке, из-под длинных рукавов виднелись лишь потемневшие от краски пальцы с непомерно запущенными отросшими ногтями.
Как-то раз она даже разозлилась – нашла задвинутую под кровать тарелку с совершенно нетронутым и прокисшим супом. Часто задышав и покрывшись пятнами яростного румянца, Бартоломе взяла обеими руками только что принесенную ею миску с вареным картофелем и чудесными, пусть и несколько пережаренными, кусками гуся, и выставила ее перед собой как оружие.
- Диди! Уже четвертый день не едите! Противная, если не возьмете сейчас ни кусочка, я больше не приду! Слышите?
Она не слышала. Или не желала слышать, все мазала своей дурацкой кистью по дурацкому мольберту, рисовала свою подлую картину и только прикладывалась к проклятому пойлу, точно одержимая. Не помня себя, Бартоломе подбежала к ней и, пристроив миску на одну ладонь, вырвала бутылку из ее рук.
- Да оставьте же! До чертей допьетесь, глупая, сами вон на черта стали похожи, позеленели вся!
Однако, смелость ее сдуло точно невесомый пух, когда она поняла, что мельком, самым краешком глаза видит картину. Голова за эту долю секунды даже не сообразила, что именно там изображено, но пространство по ту сторону мольберта было как будто отравлено, заряжено некой дикой и животной силой, которой не было никакого названия. Там, на холсте, был не человек.
Но ведь писала-то она с зеркала. Почему тогда с зеркала?
Бартоломе стало не просто страшно – все внутренности смерзлись в один ледяной звонкий комок, жгучим холодом повеяло вдоль всей спины. Она побледнела и вскрикнула, когда увидела лицо художницы – его исказила лютая злоба, желваки заходили под кожей от гнева. Глухо зарычав, Диди толкнула девушку что было сил.
- Пошла прочь! Я говорила не мешать мне?
Миска не разбилась, лишь звонко ударилась о грязный пол, еще теплые картофелины раскатились кто куда. Бартоломе, упавшая словно кукла, резко села, пару раз вздрогнула и горько расплакалась. Не разрыдалась, не забилась в истерике – завсхлипывала и заскулила как ушибленный щенок.
Лицо Диди вдруг посветлело – впервые за много дней она стала похожа на себя прежнюю.
- Ты что это? Это я? – забормотала она в испуге, схватившись одной рукой за голову и взъерошивая грязные волосы. – Это я сделала? Вот дьявол… Не плачь, слышишь? Перестань, я… если ты так сказала, я сейчас съем, все съем, подожди…
Она вдруг бухнулась на колени и, к ужасу примолкнувшей Бартоломе, стала отыскивать уже собравшие массу пыли картофелины, подбирать их и есть прямо с пола, заталкивать в рот одну за другой, даже толком не прожевывая.
Взвизгнув, Бартоломе подползла к ней на четвереньках, ухватила за ворот рубашки и дернула, чтобы прекратить этот безумный фарс.
От такого резкого рывка четыре пуговицы старой рубашки с треском отскочили, полы разошлись, и Бартоломе даже не смогла снова вскрикнуть – онемела, увидев тощие плечи, грудь, живот художницы. Престранные пятна, темно-зеленые и тускло поблескивающие, покрывали ее исхудавшее тело. Бартоломе могла бы поклясться, что с первого взгляда ей так и подумалось – похоже на неровные островки чешуи.
- Господи… господи боже… - только и выдохнула она, выпуская из обессилевших пальцев ткань рубашки. – Диди, миленькая…
- Уходи. Я наелась сегодня.
Маленькая Бартоломе утерла слезы юбкой, встала и пошла к двери, пытаясь не оборачиваться – но когда закрывала за собою, все же не удержалась, успела быстро глянуть в сужающуюся щель и заметить, как сидящая на полу Диди держится за грудь. Рука ее, виднеющаяся из-под сползшего рукава, оказалась такая же, как пятна на теле – тускло поблескивающая и темная до самого локтя.
- Спасибо, дружочек, я уж было думала, снова пойду одна.
- Ерунда, - Лёфруа застенчиво наморщил нос и почесал его же кончиком большого пальца. – Я, признаться, тоже весьма озадачен происходящим. Даже не предполагал, что ее душевное равновесие окажется столь… пошатнувшимся от этого инцидента.
- Какого же это? Расскажите, ну, - Бартоломе отпустила его локоть и прижала сложенные вместе ладони ко рту.
- Незадолго до ее добровольного заточения месье Жако, владелец мастерской, где мы все занимаемся, отбирал работы на выставку. И взял всех нас, кроме Диди.
- Да что вы? Почему?
- По совершенно пошлой и лживой причине. Месье заметил, что тема ее работ неинтересна, сплошь болезненные фантазии, мифические животные, королевы-ведьмы… Насмехался над нею и говорил, что малютка Дельфин переслушала сказок от нянюшки, а нынешнее время требует реальности и всевозможных бытовых мелочей. Надо сказать, каждый мастер со своей приблудой, да простит меня мадемуазель, и я слыхал, в некоторых классах до сих пор бедолаги изворачиваются наподобие Лоррена.
- Что вы имеете в виду? – надо ли говорить, что добрую половину его речей Бартоломе почти что не понимала.
- Видите ли, даже на наш век хватило убеждения, что пейзажи достойны висеть разве что в детской для уюта. Некоторые консервативные мастера до сих пор вынуждают учеников втискивать библейские сюжеты хоть куда-нибудь. Видели вы такие полотна, где две трети занимают огромные деревья, луга, или бескрайнее море… а где-то внизу резвятся малюсенькие непропорциональные человечки, чьих лиц почти не разобрать? Вот так это и получается.
- Но ведь хороши ее картины?
- Очень хороши. Куда лучше, например, чем монструозные бронзовые кони и муслиновые помещицы с арфами, коих Туссен неутомимо плодит с удручающей скоростью. А что поделать… толкуя о просвещении, старые индюки скорее дадут удавить себя, чем признают заслуги девицы, хоть она и не носит, кхм, кружев.
- Как это… глупо, нелепо. Из-за этого она так переменилась?
- Предположим, из-за этого тоже. Ох, если бы только это был первый подобный случай… Я только скажу, что она была сердита как никогда и поклялась написать совершенно идеальную картину, к которой не сумеет придраться никто, во что бы ей это ни обошлось. Но мы пришли.
Лёфруа кашлянул и постучал в дверь. Спустя минуту тишины повторил маневр. В конце концов, через несколько долгих молчаливых минут он уже барабанил обоими кулаками и рассерженно хмурился.
- Придется, вероятно, ломать… если, как вы говорите, она нездорова, я боюсь…
В этот момент дверь таки приоткрылась, но лишь на ширину трех сложенных пальцев. Бартоломе охнула. Словами нельзя было передать, что за запах потянулся из каморки: затхлый, тяжелый и сладковатый, навевающий самые тревожные ассоциации.
- Скорее всего, мое мнение для тебя будет не более важно, чем крики голубей, но все же… Я не вправе запретить тебе уничтожать свою прокуренную душу, но не это бедное дитя, что себе места себе не находит…
Юноша осекся, когда в щели между косяком и дверью показался окруженный глубокой тенью глаз. Та часть Диди, что была видна в этом узком просвете, наглядно подтверждала все рассказы Бартоломе о плачевном состоянии девушки в общем и ее одежды в частности - невозможно заношенная рубашка давно перестала быть не только белой, но и вообще светлой.
- Тебе нельзя, - возможно, ее голос сел так от непомерного количества папирос и дичайшего пьянства… но Лёфруа почти не узнал его. За Диди как будто бы говорил кто-то незнакомый, или у нее в горле застрял кусок верблюжьего одеяла.
Он немедля воспользовался моментом и ударил дверь плечом, чтобы застать подругу врасплох и, чем черт не шутит, вынудить ее принять помощь, не ради самой себя, так хоть ради этой малышки, которая каждый вечер делит свои скудные обеды и приносит сюда.
Тем не менее, вопреки изможденному внешнему виду Диди, невесть откуда у нее взялась жутковатая сила – по его расчетам, дверь должна была оттолкнуть ее или даже сбить с ног, но приоткрылась всего на пару-тройку сантиметров.
На рубашке теперь недоставало тех самых пуговиц, что Бартоломе тогда ненароком оторвала, и в вырезе не было видно ни клочка светлой кожи, но толком разглядеть ничего не удалось – теперь уже он летел на пол, сраженный могучим ответным ударом закрывшейся двери.
- Вот это да… - прокряхтел Лёфруа после приземления. – Боюсь, дитя, она не верит в возможность излечения. Как бы тебе того ни хотелось.
- Слушайте вот что, - Бартоломе вдруг сделалась удивительно спокойной – присела возле него, подняла упавшую шляпу и аккуратно пристроила на голову, предварительно пригладив его растрепавшиеся волосы. – Мы достанем ее все равно. Я завтра приду одна и дождусь, пока она уснет – а вы придете рано утром, и я вас впущу. Весте мы сладим с нею.
Дверь распахнулась так резко, что Бартоломе от неожиданности отпрянула, и, приглядевшись, едва не села на пол от неожиданности.
В проеме стояла Диди, и весь ее вид свидетельствовал о том, что она не так давно принимала ванную – причесанные на косой пробор темные волосы даже не просохли окончательно. Поразительнее всего был потертый, но весьма еще пригодный для выходов в свет фрак, и даже – о боже милосердный – перчатки. Тем самым, кроме лица, ни единого клочка кожи увидеть было никак нельзя. Даже шею почти под самый подбородок укутывал небрежно повязанный платок.
- Ой, - только и смогла произнести Бартоломе, всплеснув руками. Собственный чрезвычайно повседневный наряд немедленно вспомнился и испортил все настроение совершенно. – Неужели идете куда-то?
- Попрошу пройти, - Диди отступила и изобразила приглашающий жест рукой. – Моя принцесса желает быть первой, кому я представлю свою работу?
Она была по-прежнему бледна, но вместе с тем необычайно энергична, зажжена каким-то новым непостижимым огнем. Бартоломе грешила на свое непомерно разыгравшееся воображение, но ей то и дело казалось, что темно-серые глаза подруги нет-нет да и отливают странноватой желтизной. Впрочем, что угодно могло показаться после всех этих дней, наполненных тревогой и болью.
- Конечно, я желаю! – она не заставила себя ждать, мигом оказалась внутри и с нетерпением взглянула на мольберт, все так же повернутый к окну. – Покажите наконец уже то, что вас так измучило, дружок. И пойдем, закатим обед в вашу честь, правда же?
- Непременно закатите. Позже, - Бартоломе, конечно же, не могла увидеть затылком, что происходило за ее спиной. И, разумеется, не знала, как улыбнулась Диди, обнажая уже совсем не те подпорченные возлияниями зубы, что у нее были еще вчера. Дверь захлопнулась, отгородив от остального мира хламное помещение, куда через окно искрящимися брызгами вливалось золото иссякающего закатного солнца.
Лёфруа явился на час раньше условленного времени. Ему вообще не казалась удачной идея оставить бедную добросердечную девочку наедине с художницей, явно стоящей на грани безумия и к тому же страдающей какой-то неприятной кожной болезнью. Однако, Бартоломе умела быть упрямой, и теперь все, что он мог сделать – хотя бы прийти не вовремя.
Вопреки их уговору, дверь оказалась заперта изнутри, хотя они условились, что замок будет открыт задолго до назначенного часа – на всякий случай. Это еще больше укрепило его в собственной правоте насчет того, что он как последний кретин бросил девушку в явно опасной ситуации. И не просто девушку, а ту девушку, что надевала шляпу ему на голову, пригладив сначала волосы.
Приняв единственно верное в данном случае решение, он со всего размаху пнул старую дверь в районе замка. Никаких возмущений с той стороны не донеслось, что заставило его повторить еще два раза, пока наконец не удалось крепким ударом выбить замок вместе с изрядным куском дверного косяка.
Мысленно Лёфруа был готов ко всему, и потому увиденное его почти что разочаровало на долю секунды. Потом, конечно, он испытал громаднейшее облегчение, когда понял, что Бартоломе, завернутая в одну лишь простынь, просто сидит на постели, подтянув колени к груди. Чудесные черные локоны, обыкновенно убранные в незатейливую девичью прическу, спускались по голой спине почти до самого пояса.
- Ох иисусе, мадемуазель, я прошу прощения и готов выйти, пока вы не оденетесь… Мадемуазель? Бога ради, что с вами? – начисто забыв о том, в каком она виде, Лёфруа бросился к девушке, зашел со стороны лица и немедленно замолк. Бартоломе не выглядела так, словно вообще хоть минуту спала этой ночью. Всегда свежий розовый румянец кто-то будто бы стер с ее щек шершавой мочалкой, сияющие карие глаза теперь казались тусклыми и совсем черными из-за глубоких темных кругов под ними.
Воспаленные следы от зубов и ногтей – да даже когтей! - на нежных плечах едва не свели его с ума вот прямо на этом месте.
- Что? Что это все… где она? Где Дельфен? – забормотал он, опускаясь на одно колено рядом с кроватью и пытаясь взять хоть одну руку Бартоломе в свои. – Она ушла, это вы заперли за нею дверь?
- Нет. Не я, - ровным и бесцветным голосом отозвалась девушка, все так же глядя в сторону окна. Поразившись страшной догадке, Лёфруа бросился к окну, выглянул, ожидая увидеть распростертое тело сумасшедшей Диди там на мостовой… и не увидел ничего. Раннее утро расстилало в узкой улочке слегка зеленоватый нежный рассвет, и лишь одинокая полупьяная проститутка шла, пошатываясь, точно по ее центру. Она где-то потеряла одну туфельку и потому хромала как пьяный моряк, но, тем не менее, задорно мурлыкала какой-то скабрезный мотивчик, размахивая зажатым в руках подолом засаленной юбки.
На стене не было никаких карнизов и прочих выступов, а высота до земли не предполагала никаких шансов выпрыгнувшему человеку уцелеть.
- Куда она подевалась? – побелевшие губы едва шевелились, выговаривая слова.
- Посмотрите на ее картину, голубчик, - вдруг рассмеялась Бартоломе каким-то сухим и горьким смехом. – Посмотрите на холст.
Он повиновался. Чтобы удостовериться в собственной нормальности, пришлось даже ущипнуть себя, снять очки, протереть и снова надеть, но глаза все равно самым неподобающим образом полезли на лоб.
- Но ведь он чистый, милая.
- Совершенно верно. Он чистый, дружок, чище не бывает. Совершенно пустой.
@темы: конкурсная работа, Радуга-1, рассказ
