Название: Неизвестный художник (цикл Золото Рейна)
Дрожащею, нервной рукою Он первых штрихов набросал – Слепящее зарево церкви И черный алтарный провал, читать дальшеТенями резьба заиграла – Где темный, где белый фасад… И кто-то сидит обреченно У кованных мастером врат; Высоким и стрельчатым сводом Прорезал небесную высь, Как, может, ее прорезала Молитвенно-чистая мысль. И солнца решительных свастик Еще не пылали с углов, А в небо кресты поднимались – На место жестоких орлов… И крейцером звякнув о крейцер В кармане протертых штанов, Взяв сизо-белесые краски, Он темных добавил штрихов.
– Когда меня обуревают чувства, я превращаюсь в форменного ИДИОТА. – Сам я, когда пишу, НЕ ПОНИМАЮ, КАКОЙ СМЫСЛ ЗАКЛЮЧЕН В МОЕЙ КАРТИНЕ. Он так ГЛУБОК, так СЛОЖЕН, что ускользает от обычного логического восприятия. – Человека надо принимать, как он есть: ВМЕСТЕ СО ВСЕМ ЕГО ДЕРЬМОМ. – БЕЗУМИЕ для меня весьма питательно, а произрастает оно из ШУТОВСТВА. – Люблю журналистов! Они ТАКЖЕ СПОСОБСТВУЮТ КРЕТИНИЗАЦИИ НАСЕЛЕНИЯ.
Все художества Дали Надо видеть издали, И чем дальше, тем безвредней Для души картины-бредни, Что писал как анекдот ГЕниальный ИДиот.
Для безумной нашей власти Нету пламеннее страсти, Чем ГЕНоИДов пиарить, Их туфтой мозги нам парить, И уродством их души Божью искру в нас тушить.
Всех нас учат думать ловко Вместо ГОЛОВы – ГОЛОВкой, Поменяв в короткий срок ЛОБ на низменный ЛОБок, На МУДУ сменили ДУМУ (Тьма учёных, нету умных), Аз на А, ЧЕЛо на ЧЛен, Сладкий мёд на горький хрен, Верх на низ, добро на зло – Чёрту в кайф, Творцу назло!
А Дали меж тем украдкой Вдруг поведал правду-матку – Он из самой бездны ада Сообщил: – Понять вам надо:
Видите, какой я доверчивый? Как сильно я верю в людскую честность? Попробуйте как-нибудь. Вам понравится. (с.)
Поверь мне, я иллюзий не питаю: Когда-нибудь, (надежду не таи), В твоих руках я все таки растаю И стану морем крошечным твоим.
В твоих ладонях маленьким цунами Зелено-голубым, как бирюза, Огромною над прочими волнами Я смою все, что встанет между нами и светом отражусь в твоих глазах.
Жил у меня во дворе бегемот. Обычный серый бегемот, каких показывают по каналу «Discovery», только маленький. Да такой маленький, что поселился в коробке из-под ванильных бубликов и спал там, свернувшись калачиком. Я звал его Друг, просто Друг, без всяких пояснений. Он был очень хороший – честный и добрый, но окружающие считали его мрачным, угрюмым и высокомерным. Наверное, именно это послужило причиной распрощаться со мной и отправиться странствовать по миру. Такой уж у него характер, все время что-то доказывает глупым людям в больших сверкающих машинах и стеклянных домах. Дело было так: мы сидели на крыльце с кофейником и двумя фарфоровыми чашками, играли в шахматы и краем уха слушали песни кузнечиков в траве. Солнце склонило лохматую горячую голову к земле, зевнуло и потускнело, накрывшись серым облаком, как пледом. Свежий предзакатный ветер трепал ленты на шляпе Друга. Темнело. - Шах и мат! – довольно сказал Друг, потирая круглый, словно мяч, живот. - Теперь я должен тебе кубинские сигары… - Всенепременно. Скажи мне, пожалуйста, Тео – ты когда-нибудь встречал рассвет на вершине горы Фудзи? Или пил ананасный сок под проливным дождем у подножия Дворца Милости?.. Там вдалеке, в сочной увесистой траве с запахом полыни, скачут кузнецы, и жизнь их куда интереснее моей. Это ужасно несправедливо. - Ты не можешь взлететь – у тебя нет крыльев. Ты не можешь погрузиться в океан – плавники взял кто-то другой. Друг, нужно ценить то, что имеешь. - Тео, милый мой Тео, ты замечательный фокусник и искусный чтец тайн и мистерий, но порой ты бываешь глуп, как новорожденный баран. Я отращу крылья и возьму напрокат плавники, а небо и вода уже заждались меня. Прощай, Тео. Я ухожу. Мы пили кофе в тишине. Лампа в старинном кованом абажуре потрескивала где-то на крыше дома, да ночные бабочки скидывали липкие ажурные коконы, устремляясь ввысь. Друг достал из-под половицы кожаный чемодан, пахнущий травами и тестом (много лет назад моя тетушка хранила в чемодане воскресные пироги с черникой). Мы долго спорили, что нужно взять в путешествие, какие мелочи пригодятся в дальних странах и неведомых мирах. Остановились на лисьей шубе и овчинной шапке с прорехами, карте лунных кратеров, книге ключей к гаданиям на прибрежной осоке, бутылке сливовой настойки и стопке сгущенного (сладкого, сахарного и ароматного) пергамента для писем. С тех пор прошло много лет. Моя борода покрылась серебряным инеем, а глаза потеряли зоркость – сложно ловить в тумане блуждающие тени. Каждую полную луну я получаю письмо в коричневом конверте – моментальный снимок из жизни Друга. Он пишет изящно и замысловато. Его письма не имеют ни начала, ни конца, их можно читать вдоль и поперек. Порой слова прячутся, и мне трудно собрать их вместе. Каждое письмо – как мантра на неведомом языке, живет своенравной жизнью и охотно выходит на запах жареных каштанов. Иногда я нахожу в конверте ореховые скорлупки и прозрачные цветы их хрусталя. Их приносят северные колючие ветра и летние ласковые зефиры, ундины Зеленого озера и гномы подземных рудников. Я нахожу письма за пазухой, под подушкой и между ставнями окна. Из писем Друга я составил книгу – длинную, бесконечную, откровенную. Книгу судеб, имен и румяных солнц.
Апельсиновый город
Кому: Тео, алхимику чернильного гримуара. Куда: Плетеный дом на опушке; где-то между Бамбуковой рощей и Хрустальным озером. Откуда: бар «Утренняя роса» на 3-й Лимонадной улице Апельсинового города.
Здравствуй, мой милый Тео! Пишу тебе, попивая крепкий янтарный эль вприкуску с трубкой настоящего немецкого табака. Скажу по секрету – трубки здесь набивают выше всяких похвал. Крепкий горьковатый дым с едва различимой вишневой ноткой, и все это богатство прячется в старинном, резном ореховом рожке, который явственно пахнет жареным миндалем. А пирог из маринованных апельсинов? Нет, брат, это не просто пирог, это огненные полумесяцы блаженства, запеченные в тающем на языке рассыпчатом тесте, щедро приправленном ликером и тмином. Наслаждение, Тео, истинное наслаждение. Я попал в Апельсиновый город случайно. Переправляясь через реку на пути к Центру, я сбился с курса и отклонился на север. Меня встретил неприветливый мрачный берег, поросший осокой и вьюном, которому не за что было уцепиться. Он просто висел в воздухе и покачивался на ветру, неразборчиво ворча в мою сторону. На каменной дороге стояла табличка-указатель: «Апельсиновый город». Я устал и проголодался, возвращаться назад решительно не хотелось. Так я оказался в большом оранжевом государстве. Ты знаешь, Тео, города – они совсем как люди, и даже лучше. Они дышат, чувствуют, двигаются, взрослеют, стареют, умирают. Скажи им ласковое слово – и большая теплая кошка опустится твоим ногам, ластясь пушистой головой, прикрыв смеющиеся глаза. А обругай, пусть и не со зла – мигом вылетишь вон. А этот чудный город – словно ребенок. Любопытный, шаловливый, открытый и бесхитростный. Вот темная улица под седыми облаками, но как забавно сверкают улыбки фонарей в ночной тиши! Вот большая бурая птица идет по крыше госпиталя для сборщиков дурман-травы, но глаза её благосклонны, а клюв мягок. Широкие улицы и проспекты, просторные площади и высокие холмы, закоулки и тайники, все утопает в ярком рыжем свете, которому нет начала и конца. Он светит днем и ночью, не угасая ни на минуту, и люди живут как в последний день – стремительно, броско, одним моментом. Они полыхают – эти вспышки сверхновых – и так же быстро исчезают в пустоте, как их собратья на небе. В этом городе, мой дорогой Тео, странные законы. Жители исхитряются быть большой блестящей массой и свято верить в свою индивидуальность. На улицах стоят большие сверкающие автоматы «Некаквсе», в которых лежат разноцветные конфеты в разноцветных же коробках. Они, кстати, очень вкусные. Но я отчего-то совсем не изменился. А вот смотрю, съела одна девчушка конфету и превратилась в ультрамариновую бабочку. Чешуйчатую, на пьяных каблучках, с гримаской на мордашке. Слово, райская пташка, да и только. Ты, наверное, думаешь, что город мне пришелся не по нраву. Но это не так. Апельсиновый город сладок и тягуч, как горячая карамель. Он обволакивает, лепит фигуры, засахаривает. Его вкус так хорош, что загребаешь ложками, и не замечаешь, как он тает во рту. Услада и томление здесь подаются в высоких бокалах, украшенные свежей клубникой и улыбкой девушки-официантки. Люди говорят на рыбьем-осетрином языке. Они журчат и пенятся, и переливаются один в другого. Самый страшный грех Апельсинового города – это одиночество. Опасный недуг предписывается лечить большой дозой ничегонеделания в компании недрузей и несочувствующих. Тогда печальный рыбий говор расцветает, как потухшая роза, и город наполняется апельсиновым соком. В городе звучит музыка: ситары вперемешку с барабанной дробью, а управляет всем большая электронно-вычислительная машина (смотрит она весьма и весьма подозрительно). Музыка нужна городу, чтобы хранить покой и гармонию. По чердакам и подвалам бродят зловещие слухи, что мол, стоит музыке замолкнуть и Апельсиновый город рухнет в тартарары, но машина от комментариев воздерживается. У людей большие-пребольшие уши и зовутся они – Послушники. Даже во сне тонкие кожаные мембраны колеблются в такт заунывной однообразной мелодии. Апельсиновые люди рисуют картины: черными состаренными ветками и масляной пепельной краской. Они рисуют на окнах квартир и мокром асфальте, на крыше соседнего дома и на своих перманентных веках. Дождь смывает краску и все начинается по новой – и жесткие кисти-ланцеты, и прозрачный холст. Я многое хочу тебе рассказать, мой милый Тео, но мои кони бьют копытами землю и оранжевые брызги разлетаются в разные стороны. Трубка потухла, да и эль подошел к концу. Пора в путь. Постскриптум: хотел сказать тебе – бросай все и езжай скорее сюда, оседлав ночной туман, да передумал. Апельсиновый город затерялся в мистерии Вселенной, прибился где-то на осколке, обломке окаменевшей кометы. Добраться сюда легко, а выбраться – трудно. Однажды город уснет, одурманенный мороком, и превратится в ледышку с апельсиновыми пузырьками внутри. Найдет её какой-нибудь малыш и разобьёт на миллионы цитрусовых осколков. Да что там, сам лопнет от нетерпения. Береги себя, Тео. С любовью, Друг.
Знаешь ли ты, как солнце тебя любило? До волос твоих билось коснуться, В день любой – из тебя светило. Я на солнце похож немного – читать дальшеМне бы солнцем твоим обернуться, Освящать для тебя дорогу. Знаешь, что говорил о тебе ветер? Он твои целовал руки – Так ты ветренен был и светел. Я на ветер похож порою – Через тяжесть любой разлуки За твоей бы летел рукою. Знаешь, что рассказала мне вьюга? Как страшилась тебя ледяного, Когда вы касались друг друга. Я на вьюгу такой похожий – Таянья я б не ждал другого, Как от глаз твоих льдистых и кожи.
И однажды мне ночь рассказала, Как она за тебя страдала, Когда, светлый, ты без оглядки Дню когда-то отдался украдкой; Когда волосы твои – светом, Голос твой – теплотой и приветом, Твои руки – надежной лаской – Засветились солнечной краской.
Я на ночь похож и на день – Темнота моя ни к чему тебе, А мой свет – тобой украден.
и смотри по сторонам: вокруг столько историй (с) // Йоссариан полюбил капеллана мгновенно. С первого взгляда и до последнего вздоха.
Нет небес выше и чище, чем здесь, в Тоскане Поэтому кажется непонятным и слишком странным, Как надо разочароваться в этой небесной манне, Чтобы – увидеть Париж и быстренько умереть.
Утром открыть со скрипом на окнах ставни, К огню очага молча поставить чайник, С улыбкой мимо храмов пройти случайно. Поймешь, что покинуть Тоскану – это и будет смерть.
Шпарит лето. Тихий домик. Синий томик – Это синий томик Перси Биши Шелли, читать дальшеМне б другие – эти перси Надоели. Голова от них загнулась В рог бараний И томление проснулось В плоти крайней. Члены изучать уймусь Я на тушках, Анатомией займусь На пастушках, Отыщу наверняка, Всё, что нужно, Будет нежная рука Мне послушна. Будет сладостным язык Нашей веры, Мы пройдём любви азы У Венеры…
А пока не пошалишь… Со слезами Жизнь полнее вижу, лишь Сдам экзамен.
Одно большое Небо для одного маленького Человека - это не роскошь, а необходимость.
Насчет посмеяться - это вряд ли Как-то раз Хранитель Ключей наводил порядок в библиотеке - расставлял перепутанные книги по местам. Древние тома, обернутые в кожу и бархат, как и все старики, характер имели тяжелый. Поэтому, нередко книгу о летних грозах Абрахас находил в обложке книги о рождественских тайнах. А та, в свою очередь, пряталась под маской обычного травника. Абрахас расставил по местам 584 книги и взялся было за 585-ю, когда в ворота настойчиво постучали. На пороге стояли три человека - Юноша, Мужчина и Старик. Абрахас поклонился гостям, пряча в полы плаща бороду, и пригласил их выпить послеобеденного чая. Он рассадил гостей на подушки из барсучьего меха, прогнал из комнаты любопытных гномов, а сам уселся на камин, подобрав под себя ноги. - Нам сказали, что ты очень умен... - начал Юноша. - А также, что ты владеешь ключом исполнения желаний... - продолжил Мужчина. - И помогаешь тем, кто об этом просит, - закончил Старик. Хранитель Ключей снял свою большую шляпу, в которой носил полезные вещицы, вроде пары теплых носок, зонтика и румяного яблока, встряхнул её и достал маленький невзрачный ключик размером со слезу. - Я хочу стать сообразительным! - воскликнул Юноша. Абрахас дунул на ключик и Юноша превратился в Мужчину. - Я хочу стать умным! - просительно сказал Мужчина. Абрахас прихлопнул ключик ладонью и Мужчина превратился в Старика. - Я хочу стать мудрым! - прошептал Старик. Хранитель Ключей Абрахас улыбнулся и подкинул ключик в воздух. Сверкнув в лучах полуденного солнца, ключ упал на пол, рассыпавшись звонким смехом, а Старик превратился в младенца.
Одно большое Небо для одного маленького Человека - это не роскошь, а необходимость.
Одна женщина умела красть хорошие мысли. Получалось это не специально, само собой. А еще она умела... Она бережно помещала их во флаконы темного стекла и прятала в свой высокий тюрбан. Когда она шла, флаконы сталкивались друг с другом, и раздавался мелодичный звон. Женщина звучала, как тонкий серебряный колокольчик. Стоило ей пройти мимо хорошего человека, как его добрые мысли стекались к ней и терялись в складках её платья. Поэтому женщина была несчастливая - рядом с ней отец бил дочь, сын унижал мать, друг предавал друга, а муж изменял жене. Когда ей становилось особенно грустно, она развязывала тюрбан, высыпала на землю флаконы и слушала мысли - одну за другой. Так она и жила. Однажды женщина проходила мимо уличного художника с фиалковыми глазами. Она испугалась, что подойдя ближе, украдет его хорошие мысли и художник перестанет рисовать свои добрые картины. Женщина стояла поодаль и смотрела. А художник рисовал. Одно за другим рождались чудесные полотна, повествующие об утреннем детском смехе и первых шагах, о звездных дорожках и разноцветных птицах. И о хороших мыслях - малиновых, румяных, больших и маленьких. Каждый день женщина приходила к художнику и скромно стояла позади, сокращая расстояние на один шаг. Она с опаской наблюдала за его реакцией: а вдруг, сейчас он лишится своих хороших мыслей? Но художник продолжал рисовать, и, казалось, совсем не обращал внимание на окружающий мир. Однажды женщина подошла так близко, что художник услышал тихий звон флаконов и почувствовал её сандаловое дыхание с ноткой карри. Он обернулся, сверкнув фиалковыми глазами, и широко улыбнулся: - ЧуднОй у вас тюрбан, однако! Женщина стояла в недоумении - почему художник совсем не изменился? Она ничего не ответила, развернулась и ушла. Художник пожал плечами и вернулся к рисованию. А зачем, собственно, художнику хорошие мысли? Всем известно, что они у него - странные.
Название: Дети победителей. Тирау 2. Автор: Kinuli Бета: Anxietas, Текила Джо (орфографическая правка) Жанр: НФ, бытовуха Возрастные ограничения: до 18-ти От автора: Простите меня за то, что говорю о чем не принято. 1. Внешний вид одного из персонажей представлен на иллюстрации; 2. Ни один из персонажей не является мужчиной, но достоверно известно, что все они – люди; 3. Ударение в кличках ставятся, как правило, на предпоследнюю гласную (Кирау), в именах – на последнюю (Косталинирох).
читать дальшеЕго клиент продолжал убегать от воспоминаний в надежде, что быстрый шаг и сильный ветер приведут его голову в порядок. Но становилось хуже, так как построившиеся по порядку ощущения ему не нравились. Ему не нравилось то, что он постепенно понимал. Конечно, он помнил Роттелитайла! Конечно, он помнил своего учителя и наставника! Человека, который раз за разом вытягивал его из многочисленных ям отчаянья, который спасал его от голода в первый год работы в школе. Он помнил того, на кого всецело ориентировался, кому подражал, кого считал идеалом преподавательской личности. И он помнил крохотного ребенка, время от времени появлявшегося в учительской комнате. Светлые волосы, голубые умные глазки – он взбирался на отцовский стул, чтобы устроить на столе представление из письменных принадлежностей или делал вид, что пишет документы, водя пером по бумаге. Деловой и разговорчивый. – Кем ты будешь, когда вырастешь? – Орнитологом! – излишне громко отвечало дитя. – Это очень интересная и важная профессия, – серьезно-одобрительно отвечал Косталинирох и трепал ребенка по светлым волосам. – Интересная и важная профессия! – произнес Косталинирох, прислонившись спиной к стене родного коридора в многоэтажном жилом доме. Он всего пару раз видел Тирау, и оба раза – в стенах публичного заведения. Из-за отсутствия характерного для местных жителей акцента, Косталинирох искренне считал, что Тирау приехал издалека, возможно, с другого конца страны. А оказалось, он просто из интеллигентной семьи. Всплыл в памяти также и тот день, когда Роттелитайл сказал, что отправляется на фронт. – Там что, без вас не управятся?! – Косталинирох выронил что-то из рук от волнения. Что именно, он не помнил. – Кажется, уже не справляются, – Учитель оглянулся на ребенка, поглощенного своими играми, – я не хочу, чтобы они дошли сюда. Послушай, ты приглядишь за ним, пока я там? Боюсь, домашним сейчас совсем станет некогда следить за крошкой. Что он тогда ему ответил? Что-то вроде «конечно», но как-то пламеннее. Обещал: если что случится – он обязательно будет рядом .Что защитит, что даст совет, когда будет нужно, и что там еще в таких случаях обещают благодарные ученики? Обещал, обещал. Через пару недель прошли массовые сборы, и Косталинирох попал в первую же волну призыва. А когда через два года вернулся… …От кого-то он слышал, что малыша, оказвшегося на тот момент уже круглой сиротой, забрали оккупанты, свезли в лагеря, или что растреляли – мертв, одним словом. И, кажется, уже в тот же день он выкинул эту историю из головы. Хотя, конечно, правильнее было бы сказать, отвлекся на более насущные проблемы, которых было в избытке в разрушенном окупацией городке. Мог ли он знать, что малыш все эти годы был совсем рядом? Мог? Это не было первоочередной проблемой? Тирау был как эльфик – маленький персонаж из дивной сказки, прерванной войной. Оказавшись в реальном мире людей, вырвавшись из растерзанных страниц, он оказался совешенно один. На смену теплому лесу с добрыми зверятами пришли холодные болота и топи, населенные неоправданно алчными тварями. Беззащитный и совершенно неподготовленый, он как то дошел до этого сумрачного «сегодня». Потрепаный, с потухшими глазами, он растерял весь свой магический свет и больше не умеет творить чудес. Но он дошел. Дополз. Можно ли радоваться по этому поводу? В памяти всплыло лицо Роттелитайла. Оно говорило о чем-то или просило. Резкое изображение и размытый до безобразия голос. Не хотелось оправдываться, но Косталинирох чувствовал острую потребность покаяться этой иллюзии в том, что произошло этим вечером в публичном доме. Он сел на кровать, собираясь с мыслями. – Учитель, после войны с проституцией у нас просто беда. Эти крысы, прежде, чем мы их прогнали, нам столько детей попортили… Я даже не знаю… Государство могло бы о них позаботиться, но это почему-то делают совершенно другие люди, и, понимаешь… Все плохо.
…утром соседи нашли его тело. Ни записки, ни чего-либо еще, что могло бы объяснить внезапный уход. Не было догадок, не было долгих разговоров. – Наверное, из за работы. У них там реформы же. Нервы, нервы. Нервы сдали у человека. – Это-то понятно. Родственники его где? Хоронить-то кто будет? – Да не было у него родственников. – Не было? Ну, что же. Значит, за счет государства. Кому же еще об одиноких людях заботиться?
09.2011
* Расклинение – метод умервщления через разрыв грудной клетки клином. ** Незаконнорожденные, проститутки, дети проституток, государственные изменники, отлученные от действующей церкви и т.п. не имеют право на наследование родительского имени, а так же на получение ношение любой другой фамилии.
Название: Дети победителей. Тирау. Автор: Kinuli Бета: Anxietas, Текила Джо (орфографическая правка) Жанр: НФ, бытовуха Возрастные ограничения: до 18-ти От автора: Простите меня за то, что говорю о чем не принято. 1. Внешний вид одного из персонажей представлен на иллюстрации; 2. Ни один из персонажей не является мужчиной, но достоверно известно, что все они – люди; 3. Ударение в кличках ставятся, как правило, на предпоследнюю гласную (Кирау), в именах – на последнюю (Косталинирох).
читать дальше...и вот он – тот, что постарше – приподнимается на постели и спрашивает: – Могу я закурить? Второй кивает, достаточно безразлично. Вообще, по его виду можно понять, что он устал. Можно понять даже больше, если хорошо вглядеться, но первый не то не вглядывается – даже не думает. Мысли уносят его куда-то совершенно в другую сторону от собеседника. – А что, – продолжает он, затянувшись, – полвека назад за эту привычку могли лишить всех привилегий, вы знаете об этом? Тирау отрицательно качнул головой – равнодушно и вяло, но так, чтобы клиент увидел его позицию боковым зрением и не счел за грубость продолжительное молчание. – Ну, поскольку у нас осталось еще несколько минут, можно посвятить их болтовне, – оживленно заключил Косталинирох, – так вот курение… мм, после той летней компании в столице оно уже входит в моду, замечали такую тенденцию? Нет? Ну, что же, я просто хочу отметить, как резко меняются взгляды. Да что там – курение! Чуть меньше века назад, когда стало принято с трибуны орать о том, насколько мы свободны от предрассудков, в нашей стране за подобное времяпрепровождение расклиняли прилюдно*! А это вы знали? – Слышал, – сухо ответил Тирау, – кажется. – Да-а-а. Причем, что меня всегда больше всего удивляло, так это то, что половые связи совершенно не порицались, более того – при желании, любой мог вести сколько угодно беспорядочную половую жизнь. А угадайте, чего нельзя? Попадаться на этом. Прилюдность – вот это было тяжкое преступление. А теперь что мы видим? Все мои коллеги знают, где я сегодня нахожусь и с кем. И, что примечательно, мне за это даже выговор не сделают. Косталинирох замолчал, может быть, потому что не получил поддержки. Однако молчание это длилось недолго. – И королей казнили с простым народом, и императоров. По все той же кошмарной схеме. Я во время осады такое видел. Крысы этот метод казни шибко любили – во всех оккупированных городах пошла проклятая волна расклинения. Ну… не вам рассказывать, вы-то – Послушайте, – не выдержал Тирау, раздражение в котором победило профессиональный этикет, – вы зачем сюда приходите? Об истории поговорить? – В какой-то мере, – Косталинирох оторвался от созерцания ковра и перевел мутные глаза на проститутку. – Я не могу вас поддержать, простите. Нас тут учат, но – увы – совсем не истории. Надо было уже вставать и одеваться, однако оба они продолжали сидеть в неловком молчании. – Вам совсем не обязательно отвечать, – наконец улыбнулся клиент, – Это моя профессиональная черта. Наверное, она многих достает. – А что… – До войны я работал учителем в Эргрэт. – А потом? – А потом, как все – мясом. Личный номер – двадцать три ноль три эн. Но теперь вот, в министерстве работаю. Тирау снова кивнул, но на этот раз с каким-то чувством. Этот человек был старше его лет на пятнадцать. Ну, может, двадцать. Все равно, Война застала его молодым узедным учителем. Дух тех страшных лет растревожили Тирау, когда он попытался представить себя на месте своего клиента, за которым пришли военные и сказали, что надо все бросать и ехать куда-то. – Мой отец был преподавателем, – внезапно сказал Тирау и еще внезапнее улыбнулся. – Да? – Да, там же, где и вы. Даже помню это место, пару раз он брал меня с собой. Я всегда думал, что получу образование, – оживленно продолжал Тирау, – да так бы и вышло, если бы отец с войны вернулся. Что это вы смотрите? Вы знали его? – Боюсь, что не могу сказать точно, – Косталинирох чувствовал себя странно, словно его резко и жестоко встряхнули и он очнулся от многолетнего сна. С тех славных пор прошло много лет, и он не мог поклясться, что помнит каждого персонажа той дивной сказки, которую прервала война на самом интересном месте. Снова повисло молчание, наполненное, в этот раз, неясными эмоциями. Они висели в воздухе вязкой массой, и, казалось, склеивали собой все разворошенные мысли, пытавшиеся восстановить порядок в своих рядах. Их возня становилась невыносимой. – Ну да, конечно не можете. А спросить стесняетесь**. Не бойтесь спрашивать проституток о том, как звали их или их родителей. Мы, знаете ли, боимся забыть незаконные имена, потому, что имя, по негласному кодексу, считается действительно отнятым, когда оно забывается. А забываются они на удивление быстро… моего отца звали Роттелитайл. И он вопрошающе посмотрел на клиента. – Помните вы его? – Н.. нет, не помню, – Косталинирох мотнул головой и резко поднялся, – кажется, время истекло. Словно убегая от лишних воспоминаний, он очень быстро оделся – так быстро, что Тирау не успел придти в себя и продолжить разговор. Паника и чувство беспомощности давили серыми стенами, которые за эти годы потеряли свою белизну и перестали отражать солнце. Теперь он понимал, что светло-желтые стены Эргрета на самом деле были блекло-коричневыми, а за последние пятнадцать лет, наверное, и вовсе почернели, но память намеренно высветляла участки самых дорогих моментов его жизни. Косталинирох, очевидно, вспоминал не то, что видел, а то, что чувствовал. Так, по крайней мере, он считал сам. Однако, когда в его голове мелькнул неясный образ старой учительской комнаты в Эргрете… он мог поклясться, что там было всегда темно! Словно там не было окон, словно там не было свечей и ламп. Хотя, конечно, и окна и лампы присутствовали. Просто комната, по неясным причинам, вспоминалась темным крохотным помещением. И причины эти туманные были элементарны и прозрачны, стоило только открыть глаза. Делать этого хотелось меньше всего. Больше всего хотелось бежать. Косталинирох достал сверток из кормана и положил на тумбу рядом с кроватью. – Это мимо кассы, Тирау. За отличную беседу! Тирау понимал, что ему дали деньги, и дали слишком много. Но спросить, за какие именно заслуги эти чаевые, он не успел – хлопнула входная дверь и проститутка осталась одна в комнате, ошарашенная и с застывшим на языке «Приходите еще».
Тут из сладкого, только мысли к чаю. Я скучаю, господи, я скучаю...
Как вскрики о вечном горе Страдания вечно плачут. Забыла слова без боли- Они ничего не значат. читать дальше Трактиры у старых ёлок Напомнят, что жизнь сказала, И ленты твоих киноплёнок Уйдут, как и я бежала.
Не вырвать из сердца боли, Так просто и так же вечно, И ты вдруг попросишь доли, Которую ждёшь беспечно.
А улицы пахнут пылью, И ты задыхаясь скажешь: «Я буду бежать навстречу…» Куда? А куда не знаешь…
Видимо, в платье ярком есть ощущение силы, Иначе бы не носили, иначе бы было жалко Выбрасывать ползарплаты на то, что, скрывая формы, Тонус приводит в норму от раздевающих взглядов, Иначе б зачем вырез? Магнитящий и прекрасный, Разящий ребят разом ручною гранатой в тире. Видимо, в этом платье что-то живет такое - Радостное, простое, расстёгивающееся сзади.
Ты плеснула в лицо мне горсть смеха как горсть серебра. От того серебра у меня побелели виски. Я живу от греха до греха, от тоски до тоски. Ты живешь от мечты до мечты, от добра до добра. Я пытался быть равным тебе, и, конечно, не смог. И завидовал, злился, любил: ты почти херувим. Ты будила с рассветом, шепча: "дай мне руку, летим!"; Я цеплялся за землю озябшими пальцами ног. Промелькнула весна камнем, вылетевшим из пращи. Солнце рухнуло вниз, да у ночи твои черты; Обступившие тени кривили безгласые рты, И все слышалось мне: «не ищи ее, брат, не ищи...»
Вот, скажем, кто-то кому-то заехал в лоб кулаком. Это может быть оскорбление. Это может быть предательство. Это может быть подвиг. Меняются обстоятельства, меняется с ними и смысл. М.Семенова
Мы с тобою, как пазлы в коробке, Наша разница — в цвете одежд. Идентичны оттенки надежд И души потаенные тропки. Мне с тобой можно тысячу лет Утром пить обжигающий кофе, И смотреть на задумчивый профиль, Дуть на чашку и кутаться в плед. Между нами лишь тонкая дверь, Побороть не смогу искушенья. Видно, Бог как-то принял решенье Разделить одну душу на две.
*** Новая осень на сердце ложится Листьями, листьями – хрупкими, ломкими. Снова гулять по размытой границе Мокрых ночей да рассветами звонкими. В окнах маршруток писать небылицыВ окнах маршруток писать небылицы, Сердце настраивать в ноту с гитарой. Осень, а дай мне в напарники принца? Я расплачусь – ведь не раз уж бывало… Взглядом туманным и тихими строчками, Эхом шагов в лабиринтах нехоженых. Только пьяни меня горечью, горечью, Только верни сердцу ритмы тревожные. Я расплачусь лепестками герберными, Следом чернил расплывусь по бумаге я. Только тебе нескончаемо верная, Осень моя – моя жизнь, моя магия.
Кто там, не небе, утыканном звездами, В простыне темноты? Кто там все сверлит, кто пялится острыми Взорами? Кто это – «ТЫ»? Кто нам там мозги выносит вопросами: «Кто я? Зачем? Почему?» Кто там, кто лупит по темени розгами, Складывая под траву? Кто там? Кто наше и ваше подобие, Только намного мудрей? Кто породит, но потом и угробит, Кто ты там? Кто ты там? Эй!
Одно большое Небо для одного маленького Человека - это не роскошь, а необходимость.
Хранитель Ключей Абрахас славится своими чаепитиями на весь мир. Выпить чаю? Пару веков назад он принимал у себя индийского раджу. Они пили чай из летней радуги, приправленный карамелью, и борода довольного раджи переливалась семью цветами. Он приказал своим подданным привести Абрахасу, в знак благодарности, самого большого и послушного слона в Индии. С тех пор, дружелюбный ярко-голубой Бу-Бу живет на заднем дворе, гуляет летом по лесу и кушает на завтрак пастилу, а зимой спит и видит сны о визире-ракшасе и черноокой танцовщице Джамиле. Слухи о чудесном чаепитии доходят да самых дальних уголков земли и неба. Каждую пятницу, за две минуты до полуночи у ворот собираются гости. Они ждут, пока луна превратится в кусок лимонного сыра с аппетитными канареечными боками. Тогда Абрахас открывает двери, заплетает бороду в косу и прячет за пазуху, а гномы в остроконечных шляпах рассаживают гостей по местам. Однажды, в просторной гостиной Хранителя Ключей собралась престранная компания: Человек в цилиндре, Собиратель миров, художница Фрида, Неопределенность и Девочка в платье из роз. Они сидели за большим круглым столом вишневого дерева, а над головами у них покачивались облака, залетевшие к Абрахасу на ночлег. Одно кудрявое облачко все время плакало во сне, отчего сладкие лимонадные капли падали на высокую прическу художницы Фриды. «Ах, мои кисти и краски! Они будут нестерпимо приторные!» - воскликнула художница и пересела на свободный стул. Фрида всегда хранила свои сокровища в волосах, чтобы рисовать, когда вздумается. Абрахас церемонно поклонился собравшимся и хлопнул в ладоши. Важный гном в вышитом кумачовом переднике поставил на стол серебряный поднос с фарфоровыми чашками и пузатым чайником из коричневой бумаги. - Я хочу угостить вас самым редким видом чая из существующих. Это рецепт я узнал от китайского мудреца, с которым познакомился во время чудного путешествия по воздушным мирам. Старику было очень скучно среди Бессмертных, и он развлекался выдумыванием новых чаев. Хранитель Ключей опустился в кресло, а гном наполнил чашки густой малиновой жидкостью, которая пахла молоком, ягодами и жженым сахаром. Абрахас достал из внутреннего кармана плаща маленькую гладкую шкатулку из ореховой скорлупы, вынул оттуда прозрачный сверкающий шарик размером с горошину и опустил в свою чашку. Гостиная наполнилась сладким и теплым запахом печеных яблок с корицей, уютного камина и неторопливой волынки. Чашка подпрыгнула на тонком блюдце, а спустя мгновение из неё вылетела большая фиолетовая птица с длинным хрустальным клювом и выпуклыми черными глазами. Она села на плечо Абрахаса и нежно клюнула его в щеку. Чай Хранителя Ключей принял цвет осенней палитры ярких опавших листьев. Абрахас улыбнулся, отпил глоток и зажмурился от удовольствия. Следом за ним шарик взял Собиратель миров. Его чашку накрыла шапка густой молочно-белой пены, которая бурлила и пузырилась. Когда пена осела, жидкость окрасилась в тусклый серый цвет, а из чашки нехотя поднялась маленькая бурая птица с мутными асфальтовыми глазами и свалявшимися перьями. Она легла на скатерть, оставляя вокруг себя грязные мокрые капли, и поджала узловатые лапки. - Шарман! – захохотала художница Фрида – Вы напоминаете мне кляксу на промокашке! Собиратель миров молча пил горький чай, отдающий неспелыми каштанами и дикой травой. - Позвольте, - тихо, но твердо произнес Человек в цилиндре и протянул руку в шелковой черной перчатке к шкатулке. Человек одернул фрак, поправил манишку и кинул шарик в чай. Несколько секунд чашка сохраняла фарфоровую белизну, а потом аккуратно затянулась черной матовой пленкой. Остро и резко запахло крепким кофе, жидкость приобрела насыщенный шоколадный цвет, а из неё величественно и гордо поднялся чернильный ворон. Птица бесцеремонно стряхнула вязкие капли на нежно-розовую скатерть и вылетела в окно. Человек в цилиндре снял пенсне, вдохнул кофейный запах и одним глотком осушил чашку. - Теперь я! – визгливо сказала Фрида и желтенькой крысиной ручкой выхватила из шкатулки шарик. Пару минут чашка сохраняла свой вид, а художница нетерпеливо ерзала на стуле, облизывая от нетерпения алые губы алым же заостренным языком. Потом чашка неожиданно треснула, и на блюдце упала бисквитная масса. Не мягкое, тающее во рту пирожное, а подсушенный хрустящий безвкусный бисквит, приготовленный неумелой кухаркой. Он пах сырыми яйцами с укропом и гнилыми овощами. Один кусочек отделился, и из него вылепилась тонкая хищная птица с маленькими злобными глазками и земляными осыпающимися крыльями. Она взлетела над столом и с мерзким шлепком уселась на самый верх прически-гнезда художницы Фриды. Фрида поджала губы и насупилась. - Угощайтесь, - ласково обратился Хранитель Ключей Абрахас к Неопределенности. - Я не знаю! – жалобно проскулила та, кутаясь в просторные белые одежды. Абрахас улыбнулся и кинул предпоследний шарик в чашку Неопределенности. Чай стремительно менял цвета и запахи, в гостиной стало душно и дымно, но через минуту чашка звякнула и замерла. Чай снова стал густым и малиновым, с легким сахарным привкусом и ягодный дымкой. Неопределенность плаксиво скривилась и отодвинула чашку в сторону. - Можно? – нежным тихим голосом спросила Девочка в платье из роз. - Конечно, - улыбнулся Абрахас. Девочка взяла шарик тонкими пастельными пальцами и аккуратно положила в чашку. Белая фарфоровая поверхность окрасилась в ярко-зеленый травяной цвет и покрылась розовыми, клубничными, сливочными, бирюзовыми фантастическими цветами, чай засверкал, как прохладительный напиток в знойный летний полдень. Жидкость пахла мятой, куркумой и арбузным соком, освежающе и умеренно сладко. Один удивительный апельсиновый цветок на боку чашки выпорхнул и превратился в большую ослепительную оранжевую птицу с длинным пушистым хвостом и игривой кисточкой. Девочка в платье из роз тепло и солнечно прищурилась и рассмеялась. Сочная цитрусовая птица встряхнула крыльями и в воздух взлетели сладкие холодные брызги. Собиратель миров пил чай серости и скуки, Человек в цилиндре смаковал послевкусие чая одиночества, художница Фрида грызла чайный бисквит надменности, а Неопределенность погрузилась в свои путаные мысли. - Это несправедливо! – воскликнула Фрида – Она съела таблетку счастья – потому у неё такая красивая птица! Девочка в платье из роз и Хранитель Ключей Абрахас заговорщицки переглянулись. Они знали, что таблетка счастья – это нечто очень простое и, вместе с тем, очень мудрое. Это любовь.
Так прозрачно небо – приходит время Сплести венок из листьев красных, исчезнуть, стать невидимой однажды, Среди ясеней, среди ясеней… Но тень обернется. Скажет: легко ли бедность души, характера слабость вытравить в мраке заросших аллей. Легко ли скрывать бесноватость В тени заброшенных церквей? *** По разбитым дорогам он ходит кругами, А надоест – лишь взмахнет крылом вверх. Знал бы, как долго ждут на земле! Он смеется над людскими мечтами, Но в морозном воздухе стынет смех. Кому верить и чем дорожить, Может это не скитания души, а то чувство, что заставляет некоторых птиц внезапно взлетать и стайкой кружить, кружить…