Внимание!
вторник, 13 ноября 2012
03:02
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Катались сегодня в Кобленц... Изумительно красивый город, которому уже 2 тысячи лет стукнуло. Стоит на слиянии Рейна и Мозеля, а над головой, на другом берегу Рейна, возвышаемся великолепная крепость.. Куда, кстати, незабываемо прокатились над рекой на фуникулере) В общем, впечатлений масса. А к ночи ближе опять и снова гуляли по Кельну.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
4
)
Поделиться
понедельник, 12 ноября 2012
12:03
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Вчера самым расчудесным образом погуляли с Крис, потом еще вдвоем по Кельну в ночи бродили.. Карнавалы - пазитифф) Кельнский собор - то, на что можно смотреть часами.. А сейчас собираемся и едем гулять в Кобленц))
Да! Я наконец дорвалась до лакричных конфеток!!!))
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
7
)
Поделиться
суббота, 10 ноября 2012
22:37
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Я рыдаю... На конфе одна девочка приехала с Праги, кинула ссылку - смотрите, мол, немножко фоток... Фоток - действительно совсем немножко, 6 штук всего. Одна из - названа "Специальное фото для Паучишки". На ней - та самая девочка... На фоне пражских надгробий
Как обо мне трогательно заботятся...
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
14:52
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Систер, а ты нас с плакатиком будешь встречать?
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
14
)
Поделиться
пятница, 09 ноября 2012
20:40
В рамках обменного проекта...
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Получила из Тулы это ЧУДО! Вышивка - ручная... А сама корзинка - сплетена из газет... Под катом - пара подробностей. Сижу, восхищаюсь. А чудовище радостно хрумкает свежие тульские пряники))
читать дальше
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
3
)
Поделиться
15:03
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
В итоге начальница где-то у кого-то выбила и принесла мне 8,5 тысяч. Мол, с зарплаты отдашь. Учитывая, что она бегала на подписание документов к более высокому начальству - подозреваю, что они там скинулись оО
Вот такой вот квест получился...
Не, ну блять. Мне ужО 40 тысяч должны заработанных, а я тут три дня искала, где бы хоть пятерку сверху выбить оО
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
4
)
Поделиться
09:56
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
"Ты, конечно, можешь пойти и попросить в долг наличку в кассе... Ибо, даже если финдиректор сегодня наконец появится, денег на карту все равно перевести уже не успеют..."
Больной вопрос, дааааа... Осточертело.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
4
)
Поделиться
четверг, 08 ноября 2012
22:51
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Пффф... Как-то оно всё...
Для полного счастья только что нечаянно разъебала мой шедевральный улиточный наперсток из Риги. Не целиком, правда. Но рожки безнадежно отвалились. И даже в приклеенном виде смотрятся уже не айс.
Вообще. Блин. Убейте меня тапком. Не хочу ничего, никакой радости от предстоящей поездки, хочется залезть под одеяло и отъебитесь-все-от-меня-до-весны.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
2
)
Поделиться
среда, 07 ноября 2012
21:35
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Наконец появились минуты сесть и осознать.
Сегодня знакомец один вломился в аську "поздравлять с праздником". Да уж, очень вовремя. Праздник... Впрочем, кому-то там, т.е. не здесь, наверняка хорошо. Налью себе бокал наливочки, и выпью, не чокаясь с монитором.
Все-таки уже 5 лет.
Целых 5 лет!!! Как же так?!..
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Поделиться
14:36
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Веселюсь.
Начислили 5 дней отпуска за текущие месяцы. Спешно переписала заявление на следующую неделю: вместо "за свой счет" - "в счет отпуска". Тем временем, денег дали... Еще 4 тысячи. Типа остаток за сентябрь. Слегка проистерила по этому поводу. Написала служебную записку, чтобы мне наконец отдали аванс за октябрь. Надеюсь до конца недели получить, хотя ХЗ...
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
6
)
Поделиться
вторник, 06 ноября 2012
17:55
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Денег продолжают не давать. WTF?
Достали тетки, которые в ответ на малейшее "фи" в их адрес (указание на ошибку, или "так не делается", или еще что) с апломбом заявляют, что-де они работают в этой компании уже три (пять, семь и т.п.) лет, а потому не мне их учить.
Т.е. из-за стажа работы они считают, что я априори некомпетентна и вообще дебил. Впервые вижу такое отношение, даже в Роспечати, уж насколько совок, подобного не было.
Я же не требую, чтобы лично меня на руках носили.
Они ко всем новичкам так относятся. Что за бред...
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
3
)
Поделиться
понедельник, 05 ноября 2012
22:13
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Таки я победила папочку "Рига". Если кому интересно - смотрим
туть
. Всего 355 кадров)))
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
21:12
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Ололо, на ЯФ внезапно я опять, оказывается, - агрессивная и вообще. Очень надеюсь, что процесс моим последним комментарием не завершится. Надо бы взбодриться))
Сцылко
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
12
)
Поделиться
18:39
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Вчера запекала куриные лапки с шампиньонами под сыром... Сейчас тыквенные пироги в духовке... А из теста, на которые не хватило начинки, сделаны смирительные рубашки для сосисок)) Ну так вот. Я такими темпами скоро в дверь перестану пролезать оО Как хорошо, когда ребенка дома нет - не готовлю, а значит, не ем...
Собственно, на праздники денег нам так и не соизволили дать, так что пришлось таки влезать в долги, увы и ах. Иначе сейчас бы сидели и грызли хлебные корки. Пиздец, товарищи, полный. Я еще ни разу не работала в таком месте, чтобы зпт так нагло задерживали, и мой жизненный опыт теперь весь эдак пасует и охреневает.
Зато из интернет-магазина наконец привезли заказ, иии...
Темный, я таки заполучила от тебя подарок в виде карточки на 16 Гб
Я теперь могу отснять 3500 кадров в хорошем разрешении оО А если исчо приплюсовать уже имеющиеся 6 Гб... Гы. Ну для Германии, думаю, 16-ти вполне хватит)))
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
5
)
Поделиться
17:23
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Гы, вместо дочитанной "Истории загробного мира" место у компа заняла книжечка "Писатель и самоубийство". В связи с чем подумалось, что из-за нового закона о защите детей от информации у меня следует сжечь половину домашней библиотеки... И меня заодно, кажется.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
2
)
Поделиться
01:36
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
01:21
Фотосет
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
Название
: Фотосет
Автор
: сэра ффитч
Фотохудожник
:
Паучишко
Бета
:
Dr. Jekyll
Размер
: 12500 слов
Категория
: гет
Жанр
: триллер, дарк, ангст
Рейтинг
: NC-21
Саммари
:
читать
Микин брат — маньяк
Предупреждения
:
читать
несколько сцен несексуального насилия, фетиш, упоминание инцеста, фото мертвых животных, много курсива
— Есть ситуации, когда от нас ничего не зависит. Либо другие — когда мы сделали все, от нас зависящее, но не смогли ничего изменить. Мика, я не убеждаю тебя примерить все это к случившемуся с тобой, ты знаешь. Я просто предлагаю подумать над моими словами. У нас всегда есть как минимум два пути, вот смотри...
— Док, вам когда-нибудь вешали кишки на дверную ручку?
— Мы можем задушить себя чувством вины, можем, прикладывая все силы, убегать от... Что?..
— Кишки. Думаю, собачьи, но не уверена.
— Мика...
— Неделю назад мне испортили окно в гостиной. Краской из пульверизатора. Но это ерунда, можно привести в порядок. Но вот кишки мне трудно выбросить из головы, сама удивляюсь. Казалось бы — что такого, подумаешь...
— Мика...
— Что, док?
— С внешними обстоятельствами всегда легче справиться, чем с внутренними демонами. Кишки — это временное явление. То, что у нас внутри — навсегда.
— Спасибо, док.
Мика не может с ним разговаривать. Теперь — не может. Три года каждую пятницу она аккуратно открывала дверь его кабинета, устраивалась в кресле — и ей всегда было легко говорить. Это напоминало беседу с хорошим другом. Она никогда не думала о Доке как о психотерапевте.
Но теперь она не может с ним разговаривать. И дело даже не в кишках. Он не перестал быть ее другом, но она не может, вот и все.
Странно: она могла поговорить с Доком обо всем, пока ходила к нему для развлечения. Но стоило Мике заиметь Настоящую Психологическую Проблему (НПП, то, что окружающим всегда кажется НПП, она не считает это НПП, но похрену, остальные считают), — и Мика больше не может разговаривать с Доком.
Док вздыхает, позвякивая игральными костями в стаканчике.
Мика выводит на подлокотнике кресла невидимые вензеля.
Они оба знают, что кишки — это временное внешнее явление.
* * *
— Мне нужно подлечиться. Таков вердикт моего психотерапевта.
— О, у тебя есть психотерапевт?.. В общем, Воронину в первую очередь, слышишь, прям все задвигай, Воронину, Во-ро-ни-ну дня в три нужно прочитать. Ты ведь успеешь?
— Я послезавтра уезжаю, Марк.
— Да-да, тебе нужно отдохнуть. Так вот, слушай, Воронину бери сразу, через три дня рукопись должна быть у меня, потом решим, что делать с остальными, подвинем по срокам, ничо с ними не случится...
— Марк. Заткнись и послушай. Я уезжаю. Увольняюсь. Я кладу хуй на твою Воронину и остальных.
— …
— Дошло?
Пауза вышла шедевральной. Притом что Марк никогда не умел делать хорошие паузы.
Он сопит на другом конце провода. Мика знает, что он сейчас расчесывает следы экземы на предплечьях и ослабляет узел галстука.
— У тебя нет хуя.
— Зато у меня есть психотерапевт. Он хочет, чтобы я отдохнула. Взяла тайм-аут. Подлечилась.
Док ничего такого ей не говорил. Наоборот, он призывал не быть страусом.
Но Мика не может иначе.
— Я уезжаю послезавтра.
* * *
Сначала Мика просто ходит между коробок и баулов. Мебель привезут завтра.
Она нарочно выбрала этот час — время между десятью и двенадцатью. Двор в такое время большей частью пустынен, никого нет, а те, кто есть — незаметны и не станут назойливо пялиться с превосходством старожилов.
Она сама внесла в квартиру вещи: две огромных дорожных сумки и пяток коробок из багажника — только самое необходимое. Все остальное из старой квартиры отправилось на помойку. Уезжая, она видела обитателей подвалов и чердаков, радостно растаскивающих ее скарб.
Мика открывает окно. Пускает дым сквозь зарешеченную створку.
Мика терпеть не может высокие этажи — только первый. Только близко к земле она чувствует себя человеком, а не крысой, запертой в замкнутом пространстве.
Комнаты восхитительно пустые.
Завтра привезут стойку для одежды, матрац и раскладной стол. Больше ей ничего не нужно.
Верхний свет не горит — в патроне нет лампочки. Мика щурится на подслеповатый светильник под щербатым абажуром и думает, что, пожалуй, никогда не будет вкручивать лампочку в верхний патрон.
У нее есть смятая, сложенная вчетверо газета и фото в рамке — она достает и то, и другое из бокового кармана дорожной сумки, аккуратно раскладывает на паркете. Хотя, по-хорошему, следовало бы от них избавиться.
Завтра привезут жалюзи — она заплатила вдвое за срочность.
Мика долго рассматривает фото, читает газету. Следуя курсу, который она сама себе назначила, лучше бы все же спалить газету, спалить фото. Но Мика не может.
Теперь она живет одна и вынуждена сама себя содержать, спасать, а главное — развлекать. С последним сложнее всего.
У нее есть новая квартира, газета, дурацкое имя и фото в рамке. Она пристально вглядывается в яркое изображение, вертит так и эдак. Не моргает.
* * *
Микин брат — маньяк.
Мика считает, что никакой он не маньяк, всего лишь импульсивная беспринципная скотина, но после долгого предварительного следствия, после дела в пятнадцати засаленных папках, после поседевшей мамы и парализованного отца за ним почему-то закрепилась слава маньяка.
Первыми его жертвами стали сменщик и менеджер из магазина, где он работал. Сменщика он забил до смерти шестом для вешалок — есть такая штука в магазинах одежды — гонял по всему помещению, потом раскроил череп, выбил зубы и левый глаз. Пластиковым шестом. Так написано в материалах дела.
Материалы дела.
Материалы.
Дела.
Менеджера, когда тот вечером приехал закрывать магазин, он сначала обварил паром из большого промышленного отпаривателя, разорвал кожу в нескольких местах крюком от вешалки. Запер магазин, не давая сбежать. И, в конце концов, задушил мужской рубашкой, загнав в подсобку.
После он прибрался в торговом зале. Трупы избавил от одежды и нарядил в новое — сорочки, костюмы, галстуки. Отвез за городскую черту и похоронил в лесу. Директору сказал, что коллеги просто не вышли на работу. Удивительно, но истина вскрылась только после четырнадцатого трупа. Который он неосмотрительно бросил в вокзальном туалете. Впрочем, о неосмотрительности тут говорить ни к чему — сложно грамотно избавиться от трупа в таком месте, как городской железнодорожный вокзал. После этого Мика долго изобретала за него способ — оценивала исходные данные со всех сторон, прикидывала, куда можно было приткнуть труп, чтобы его, по крайней мере, обнаружили не сразу. Ничего не получилось.
Микин брат убил четырнадцать человек.
Особо жестоким способом, как утверждает полиция.
Еще полиция утверждает, что он маньяк, но Мика точно знает, что это не так. Ей известно кое-что, о чем не знают полицейские — о том, что менеджер безбожно обманывал брата с зарплатой, а сменщик подставлял на каждом шагу. А еще она знает, что третьей его жертвой стал бывший одноклассник. Про других она ничего не знает. Но уверена, что дело не в мании, ни единой секунды не в ней.
Единственное, что страшно мучает Мику — что обо всех убийствах она узнала уже после того, как брата забрали и заперли в малодоступном месте. В том, где на окнах решетки до самого верхнего этажа, а вход лишь по номерным пропускам.
Мика могла бы получить такой пропуск и пятнадцать минут свидания в крохотном затхлом помещении — за деньги она вполне могла бы это себе позволить. Но там малейшие движения отслеживает конвоир, там людей разделяет широкий стол, там она ни о чем не сумеет расспросить брата. А ей хочется знать, почему он вдруг начал убивать именно тогда, когда начал. Тридцать лет — не самое подходящее время для кардинальных изменений в жизни, думает Мика. А он на них пошел. Что случилось, почему? Почему не раньше?
Полицейские говорят, что ее брат — маньяк.
Мика не верит.
Маму не смутили конвоиры, решетки и гулкие каменные помещения. Она выхлопотала себе номерной пропуск и пятнадцать минут за широким исцарапанным столом. Мика спросила после: «Ну как?», мама только отерла испарину со лба и положила под язык таблетку нитроглицерина. Мама водила брата на занятия в музыкальную школу, мама отстирывала перепачканную одежду после прогулок, мама сидела у его кровати, когда он валялся с гриппом и ангиной. Контраст между закольцованными воспоминаниями двадцатилетней давности и камерой свиданий она не сумела перенести.
Не сумела она перенести и дохлых птиц в почтовом ящике, чудовищные надписи, которыми измарали весь этаж, потеки мочи на входной двери. Отца парализовало сразу, а мама держалась целый месяц после суда.
Мика смотрела на них и все думала: «Почему сейчас? Почему теперь, эгоистичный ты мудак? Почему не десять лет назад, когда у родителей хватило бы сил справиться с этим?»
Через три месяца после вступления приговора в законную силу она осталась совсем одна — в огромной четырехкомнатной квартире. Было пусто, одиноко и непонятно — куча вопросов и ни единого ответа.
Мика ходила по комнатам, трогала вещи, бездумно вытирала пыль с безделушек, переставляла книги на полках. Тишина разрывала перепонки. Мика включала музыку на полную громкость.
Мика разучилась беседовать с Доком, возила тряпкой по изгаженной двери и покупала в киоске все газеты, которые писали про ее брата. Новостям в Интернете она не доверяла — там они слишком быстро блекли и исчезали под ворохом новинок. Читая о случившемся в Интернете, можно было решить, что ничего не было вовсе, либо ошибочно наделить события меньшей кошмарностью, а на это Мика не могла пойти. Это очень напоминало сделку с совестью.
Однажды утром она обнаружила на ручке входной двери свежие кишки — разноцветные блестящие петли, провисшие до самого пола. Она надела резиновую перчатку и собрала их в мусорный пакет — мягкие кольца послушно укладывались в шуршащий пластик и нисколько не пугали.
Мика перестала ходить на работу — все задания ей пересылали по электронке.
Мика поняла, что боится покидать квартиру.
Но в квартире было еще хуже — слишком много фотографий, слишком много холодного молчания.
«Не беги от себя», — сказал Док.
Но Доку никогда не вешали свежие кишки на дверную ручку.
Съезжая с обжитого места, она захватила только шмотки, кое-что из посуды, фото в рамке, сложенную вчетверо газету и старый спальный мешок.
* * *
Брат на фото единственный, кто улыбается. Он сидит в центре: яркая пляжная рубашка, выгоревшие на солнце пряди, смеющееся лицо. Мама смотрит чуть в сторону — отвлеклась на море. Отец прикрывает глаза ладонью от слепящих лучей. Мики в кадре нет — она снимает. Это она проворонила момент, когда стоило бы сказать родным — эй, народ, посмотрите-ка в объектив! Улыбайтесь! Радуйтесь! Она ничего не сказала, просто щелкнула затвором, и получилось то, что получилось. Она никогда не умела фотографировать людей.
Мика расстилает спальный мешок — прямо посреди гостиной на паркете. Вторая комната крохотная — туда можно попасть через узкую дверь в углу, но там ничего нет.
Через открытое окно слышны звуки засыпающего квартала — поспешно паркующиеся машины, редкие хлопки дверьми, шаги поздних прохожих. Мешок, разостланный на полу, с улицы не увидишь. Впрочем, на это плевать — Мику здесь никто не знает. Никто не знает, что она та, кому нужно вешать на дверную ручку кишки и марать окна надписями.
Утром она проснется и выйдет из квартиры, не боясь поскользнуться в луже мочи.
Она ставит фоторамку прямо напротив спального мешка. Все равно мама с папой не смотрят. Смотрит только брат.
Одной рукой она задирает хлопчатую майку, сжимает ладонью грудь. Откидывается на мешок, раздвигает ноги. Сосок быстро твердеет, она гладит второй — мнет, ритмично стискивает. Свет кажется ярче, и Мика закрывает глаза. Здесь ей не страшно, здесь она может делать что угодно. След от тусклой лампочки с обратной стороны век превращается в яркую комету — Мика запускает пальцы под трусы.
Она знает, что брат смотрит — смотрит на нее с фотографии в рамке. От этого хорошо, от этого под пальцами очень быстро делается влажно — она ему мстит. Он смотрит и не может отвернуться.
* * *
На следующий день возле дома Мика видит много машин, а чуть поодаль — небольшой сквер. Возня с мебелью и жалюзи заняла часа три; хотелось есть и на воздух.
Район ничуть не напоминает тот, где она жила раньше — больше зелени, больше пятиэтажных домов, меньше асфальта и бетона. Мальчишки за забором из крупной сетки играют в футбол.
Мика идет к скверу.
На дорожках валяются окурки и смятые пивные банки, но периметр окружает очень симпатичная ограда — чугунные стрелы с заостренными зубцами. Мике нравится рассматривать острые пики на фоне синего неба.
Она идет дальше.
Супермаркет, парковка, уличное кафе. Детская площадка, усыпанная грязным песком.
Мика с любопытством вертит головой — ничего общего с ее прежним районом. Там, пройдя между домами, можно сразу выйти на центральный городской проспект, там за дорожками тщательно ухаживают, а мусор отправляется строго в урны. И никаких скамеечек на каждом углу, никаких стихийных детских площадок — только красивые здания и яркие витрины.
Мика покупает кофе в пластиковом стаканчике и едва не спотыкается о большущего черного кота. Садится на низенькую лавку и продолжает с любопытством изучать прохожих.
— Сигаретки не найдется?
Мика вздрагивает.
Справа к ней склоняется сутулый парень в шортах выше колена и китайских шлепанцах. Растянутая футболка резко контрастирует с тощими ногами, волосы нещадно острижены под машинку.
Мика осторожно пристраивает горячий стаканчик на край скамейки и протягивает ему пачку. «Кент», «четверка». Парниша ловко вытягивает сигарету. Кивает.
— Благодарю. — Прищуренный взгляд лениво скользит по Мике.
В нескольких шагах детишки устраивают «песчаные войны».
— Куда ты сдаешь, еб твою мать! Не видишь — ящики, ты, удод, бля!.. — орет кто-то у служебного входа супермаркета.
Мика еще раз осматривается.
Думает о том, как в подобном месте будет звучать ее имя.
* * *
— Все?
— Вот здесь распишитесь.
— Спасибо.
Пока Мика черкает закорючку на бланке с логотипом, курьер с любопытством оглядывает прихожую и подъезд — наверняка сопоставляет стоимость заказа и уровень жилья. Вернув ручку, Мика захлопывает перед ним дверь.
Она не ожидала такой скорой доставки.
Заправив за ухо мешающуюся прядь, Мика берет кухонный нож и сражается с упаковкой.
Камера, штатив, объектив — стандартный. То, что нужно на первое время, а там будет видно.
Сердце в груди радостно вторит предвкушению.
* * *
Через час Мика замирает перед зеркалом в прихожей.
В квартире бедлам и скучно, а за окнами пасмурное низкое небо — пасмурное, несмотря на жару и духоту.
Мика гордится собой. В прежней квартире все лежало по струнке, все занимало свои места, все подчинялось выверенному годами распорядку. Здесь всего две комнаты, здесь почти нет мебели, здесь минимум одежды. Но даже в такой спартанской обстановке Мика сумела учинить настоящий хаос. Посреди зала валяются растерзанные коробки, упаковка, обувь и пластиковые пакеты. Вдоль стен — смятые газеты и постельное белье. На подоконнике — косметика. Возле матраса расставлены ноутбук, пепельница и целый отряд чашек-стаканов.
Мике это нравится.
В правой руке у нее камера — камера готова, Мика почти готова, нужно только придумать, что снимать. На секунду мелькает сожаление о блестящих кишках на дверной ручке — это был бы волшебный кадр.
В квартире снимать нечего, нужно на улицу.
Мика вздыхает и закидывает на шею ремешок.
Вспоминается парниша в коротких шортах и китайских шлепанцах: «Сигаретки не найдется?»
Глупо рассчитывать, что удастся мимикрировать. Но попытаться можно.
Мика старается полностью изменить выражение лица: сдвигает брови, кривит губы, морщит лоб. Получается смешно.
— Пиздец, тоска, — отчетливо произносит она, глядя на свое отражение. Звучит уныло. Яркий летний сарафан, цветные браслеты и дневной макияж в стиле «nude» плохо сочетаются с вульгарным матом. Мика широко расставляет ноги под длинным подолом, упирает ладони в бока и внимательно рассматривает себя в серебристом овале. Лицо недовольное и сосредоточенное. На груди — камера. Ей не нравится то, что она видит. Совсем не нравится.
— Пиздец, тоска! — сердито повторяет она. На этот раз выходит лучше — более искренно. Зеркало одобрительно расслабляется. Мика кивает.
Прежде чем уйти, нужно отыскать сигареты. Матрас, кухня, сумрачная спальня, где совершенно пусто, коридор — пачки нигде нет.
Мика раздраженно поддергивает подол и бродит по крохотной квартирке прямо в обуви. Камера стукается о солнечное сплетение.
Сигареты отыскались на балконе. Мика приглядывается — она еще ни разу не заходила сюда днем. Ночью была — шел дождь, она открывала оконную створку и жадно вдыхала запах влажного асфальта. Днем на балконе некрасиво: стекла грязные, краска на рамах облупилась, в углах — остатки хлама прежних хозяев.
На стыке деревянной рамы и стекла бьется большой мотылек — с торжественно-темными крыльями и вытянутым бархатным тельцем. Ветер за стеклом гнет кустарник, детишки затеяли какую-то игру чуть поодаль. Мика завороженно наблюдает, как насекомое ищет выход — неловко стукаясь о поверхность, взмахивая крыльями и едва слышно шурша. Мотылек не знает, что выхода нет, и упорно продолжает кружить на одном месте.
Мика смотрит.
Почему-то хочется плакать.
Вместо этого она медленно снимает крышку с объектива. Мотылек перестает биться о прозрачную поверхность, ползет по стеклу вверх, а потом и вовсе замирает, словно чувствует — сейчас что-то произойдет.
После Мика удивленно рассматривает получившиеся кадры: мотылек, прижавшийся к стеклу, мотылек, приподнявший крылья, мотылек, оторвавшийся от поверхности. Ее первые снимки.
Она закрывает объектив, вытирает вспотевшие пальцы прямо о сарафан и распахивает балконное окно. Мотылек нерешительными рывками приближается к открытой фрамуге, словно все понимает.
* * *
Мика наблюдает за ним уже двадцать минут, и это неправильно. Она не собиралась так долго задерживаться у подъезда. Не стоит сидеть на скамейке, когда двор полон обитателей дома, можно привлечь к себе падальщиков — разномастных старух, алкашей, либо других бездельников. Она выглядит для них самым провоцирующим образом.
Мика мелко сглатывает и осматривается. Пока тишина.
Описать то, что она видит, трудно. Настолько же трудно, как и отвернуться, не смотреть. Сначала она увидела руки: массивные жилистые предплечья под закатанным до локтя рукавом. В ее семье ни у кого не было таких рук. Брат — худой, пожалуй, даже щуплый. Отец — низкорослый, склонный к полноте. Ни о каких мышцах — ровных, тугих канатах, тяжело проглядывающих сквозь кожу, и говорить не приходилось. А здесь — руки. Мика могла бы побожиться, что эти мышцы заработаны не в спортзале, слишком они выглядели... настоящими.
У Мики нет слов, нет сил встать со скамейки и пойти своей дорогой.
Она нервно сжимает камеру, медленно поворачивая объектив — в видоискателе они, руки, приближенные, насколько возможно.
Владелец рук, ни о чем не подозревая, разгружает багажник машины: доски, еще доски, фанера, какие-то деревянные заготовки, снова доски.
Мика кусает губы — она не может рассмотреть пальцы.
Мика воровато щелкает затвором, раз, второй. Мике до дрожи необходимо увидеть руки ближе.
Она различает: крупные костяшки, широкое запястье, короткие темные волоски, синие линии вен; она под гипнозом.
Она всего лишь хотела выйти из подъезда и пойти, куда глаза глядят.
А случилось — руки. И теперь она сидит как приклеенная на скамейке и нервничает над дисплеем видоискателя.
Ощущения описать сложно.
В следующую секунду Мика вздрагивает — он идет в ее направлении. Руки — руки для Мики отдельно — сжимают охапку коротких досок и ящик с инструментами. Подвернутый синий рукав плотно натянут на локте и выше, мышцы напряжены, вены сплетаются на тыльной стороне кисти.
Она хочет рассмотреть, хочет сфотографировать.
Мика не видит владельца рук, это как кадр, пропущенный сквозь фильтр — в фокусе только руки, а все остальное размыто, смазано. Больше на автомате, чем осознанно, Мика признает существование тела целиком — торса, плеч, ног, шеи, Мика встряхивает головой, чтобы настроить резкость, сфокусировать взгляд.
Что с ней такое?
В ее прежнем мире мужчины редко закатывали рубашки по локоть — просто и небрежно.
Ей не шестнадцать лет. Что с ней такое?
Все просто: она хочет сфотографировать.
— Эй! — Мика поднимается со скамейки, делает шаг вперед. Пальцы застыли на корпусе камеры, браслеты тихонько звякают в такт. Мика сама не понимает, что делает. Руки. Руки. Мика под гипнозом. — Эй! — Она знает, что в этом мире не стоит себя так вести, впрочем, нигде не стоит. Но здесь, где вдоль дорожек валяются пустые пивные банки, а парни бреют голову, носят китайские шлепанцы и говорят «Благодарю» — не стоит в особенности.
Но руки.
Руки под синими отворотами, сжимающие охапку досок.
— Эй! — повторяет Мика громче.
Он рассеянно осматривается, не замедляя шага, он идет к соседнему подъезду — туда, где распахнута дверь в подвал.
— Подождите, пожалуйста! — Мика чувствует, что если он не отреагирует, если не заметит ее, она больше не сможет произнести ни слова.
Он слышит. Останавливается.
Мика подхватывает длинную юбку и поспешно шагает ближе. Расстояние сокращается; Мика усилием воли заставляет себя смотреть незнакомцу в лицо. Неплохое лицо. Скуластое, чуть резковатое, с правильными чертами. Лицу не больше тридцати, но Мика об этом не думает. Лицу не больше тридцати, а у рук нет возраста. Он очень высокий — на две головы выше Мики — высокий и крупный. Ворот синей рубашки расстегнут; Мика упирается взглядом в грудь. Чтобы посмотреть выше, нужно поднять подбородок.
Он вопросительно смотрит на нее. Молчит.
Мика суетится и нервничает, кивает на камеру.
— Понимаю, это прозвучит странно, извините, но мне хотелось бы... вас... сфотографировать.
И выдыхает, замолкая.
Темные брови приподнимаются. О, да, это звучит странно. Более чем.
Она суетится, а он спокоен.
«Интересно, он тоже стреляет сигареты по вечерам у супермаркета? Не похоже».
— Зачем? — звучит после взгляда-паузы.
Действительно, зачем? Зачем ей это нужно?
— Понимаете, вы... я фотограф. — Мика поспешно кивает на камеру. — Я готовлюсь к... эээ... выставке. Я ищу интересные... типажи.
Мика несет чушь. Звучит ужасно. Деревянно и тупо, тупо.
Мика не может понять — усмехается он или ей кажется. Если и усмехается, то только глазами. Мика внутренне сжимается, но уговаривает себя держаться. Ради рук, ради того, чтобы рассмотреть их ближе, она готова пойти и не на такое. На ее стороне изящные босоножки, летний сарафан с узким лифом и серьги-кольца. На ее стороне любезная улыбка. И ветер в запыленных кронах тоже на ее стороне.
Он продолжает смотреть. Теперь эмоции прочесть несложно: он явно оценивает степень Микиной долбанутости. Это очень странная сцена, Мика знает — хорошо одетая ухоженная девушка, а напротив — громила с охапкой досок. Плевать. Ей нужны руки.
Мика про себя скрещивает пальцы.
Он хмыкает. Скептически дергает шеей и ухмыляется. А затем, не говоря ни слова, разворачивается и уходит. Скрывается в темном провале подвальной двери. Вместе с досками, синей рубашкой, и... и с руками.
Мика остается одна посреди тротуара. Позади — ее подъезд, где-то впереди маячат любопытные дворовые бабульки, справа на площадке шумит малышня, а она стоит и чувствует себя полной идиоткой.
«Пиздец, тоска!» — приходит в голову недавнее. Мика злобно старается воспроизвести выражение лица, с которым она произносила эту фразу — хмурит брови, морщит лоб. Закрывает камеру чехлом.
Чуть поодаль припаркована ее «Микра» — белый спичечный коробок с синей аэрографией на правой дверце. Три зубастые фиалки прямо над дверной ручкой — рисунок в салоне она выбирала вместе с братом миллион лет назад. То была не она. Уже не она.
Мика в последний раз смотрит на раскрытую пасть подвала и решительно шагает к машине.
* * *
Имеет ли она право говорить, что ненавидит кладбища и похороны? После единственных похорон в своей жизни? Мика не уверена, но точно знает другое — заставить себя хотя бы раз появиться на могиле родителей после этих самых похорон она так и не сумела. Прошло почти четыре месяца — мамы с папой не стало ранней весной. Когда она была здесь в последний раз, в земле зияли две черных прямоугольных дыры, а с покрытых влажной наледью веток текло. Сейчас место невозможно узнать — сходство, пожалуй, обнаруживалось только в низком, затянутом тучами небе. Таком же, как и тогда.
Мика долго петляла по узким дорожкам, подметая сарафаном кладбищенскую траву.
Она сюда не собиралась. Ни за что не собиралась. Но когда она оказалась за рулем, то попросту не знала, куда еще ехать. Ей нужно было убраться со двора — как можно скорее.
Колеса крутились, наматывая километры, сердце медленно успокаивалось.
Все на могиле мраморное — холодная скамья под ягодицами, широкие надгробные плиты, массивные кресты. За маминым крестом стоит ангел — склоняется к поперечной перекладине лбом, скорбный, безнадежный, с поникшими крыльями. Ангела захотела Мика — это стало единственным деятельным проявлением ее участия в похоронах — ангел был точной копией скульптур с пражских кладбищ. Он подходил маме. Он сам напоминал ее.
Мика сидит на холодной скамье, сцепив ладони в замок, и смотрит. Рядом на холодном мраморе лежит камера.
Мика недовольна собой. Она не успела даже обжиться в месте, где ее никто не знает, а уже выискивает себе неприятности. Сама на них нарывается, лезет на рожон, ищет на задницу приключений.
Что на нее нашло? Что на нее нашло?
Мика ощущает почти физический дискомфорт — недовольство волнами расходится по всему телу, Мике кажется, что она массивная, как эти надгробные плиты, несуразная, неуклюжая. Лямки сарафана неприятно трут кожу, в сандалии набился песок, волосы липнут к шее. Ей кажется, что она втрое увеличилась в размерах, а ноги превратились в широкие бетонные тумбы. Ее много, много, и от этого никуда не деться. Не спрятаться.
«Это всего лишь психосоматика». — «Нет. Это всего лишь полная поебень».
Она сидит ровно перед ангелом, она видит его в профиль. Она сама себе напоминает расстроенный рояль. Или компьютерную клавиатуру, залитую чаем. Какие-то клавиши западают, их слишком много, они повторяют одну и ту же букву из строки в строку, а какие-то не действуют совсем.
Мика закрывает глаза.
Ей вспоминается пятая жертва брата. Пареньку едва исполнилось восемнадцать. Брат привез его на какую-то заброшенную стройку, раздел донага и избил куском металлической арматуры. Мика ясно представляет это себе — площадку с остатками строительного мусора, полную луну в небе и голого парнишку. Парнишка связан, он не может бежать, может только кататься по земле и скулить сквозь забитый кляпом рот. А брат рядом — в галстуке и любимом пиджаке. Черный «Бартлетт» — он почему-то предпочитал их остальным. Брат молчит, а парнишка стонет, хрипит, стараясь отползти подальше. Луна окрашивает полоски ран в черный цвет, в ее свете кажется, что раны сочатся чернилами. Брат поднимает и опускает металлический прут — расчетливо, метко, твердо. Полос на бледной коже становится больше. Парнишка сучит связанными ногами, силится сжаться в комок, закрыться. Ребристый прут опускается точно на живот, на бедро, на грудь, на щеку — полосы ложатся одна за другой, расплываются, текут черным. У бедняги уже почти агония, он извивается на грязной земле, осколки кирпича впиваются в кожу, глаза широко раскрыты. Брат не останавливается ни на секунду.
Луне наверху все равно, за чем наблюдать.
А потом брат запихнул паренька в бетонную трубу — еще живого. Скрутил в позу эмбриона, придал телу компактность, так сказать, и голыми руками вбил в темную дыру. Труба в диаметре едва доходила до полуметра; Мике приходится думать, как брат крушил кости и суставы, чтобы упаковать беднягу в такую вот обертку. Чем он это делал? Возможно, монтировкой. Может быть, кирпичом. Или обрезком другой трубы — металлической и узкой. Парнишка не мог сопротивляться, не мог кричать — ничего не мог. Мика пытается представить, что он чувствовал. Боль. Понимание, что его тело изломано, истерзано, перекручено навсегда. Надеялся ли он на спасение? Боялся ли? А может, сразу потерял сознание?
Мике кажется, что она огромная и холодная, как та самая бетонная труба.
Как долго он оставался в сознании, смятый, сдавленный каменными стенками, как рыба в консервной банке? Точно, наверное, это было похоже на спрессованные в масляном соусе куски сардины. Отдираешь металлическую крышку, а банка битком набита рыбьим мясом. Понимал ли он, что с ним происходит? Мика не знала.
Зато она точно знала, что брат после всего аккуратно стряхнул пыль с брюк, вытер руки влажной салфеткой, ею же стер отпечатки с ребристой арматуры, потом собрал разбросанную рядом одежду в пластиковый пакет и ушел, оставляя позади сардину в бетонной банке. В собственном соку.
Как долго брат сможет протянуть в собственном каменном мешке — в консервной банке, где находится сейчас? Мика слышала, что долго там не живут. Крохотная камера два на два, металлические нары, передвижение по коридорам только в согнутом состоянии — руки задраны высоко за спиной, глаза — в пол.
Кто был тот паренек? Чем он не угодил брату? Восемнадцать лет. На двенадцать лет младше — вряд ли у них могло быть что-то общее. Следствие не установило никаких связей, никаких мотивов. Значит, что? Значит — маньяк.
Мама ходила на все судебные слушания, Мика была только на одном. Ей хватило. Существо, сидящее в клетке у стены, не было ее братом — ухоженным, подтянутым любителем пиджаков от «Бартлетта». В клетке сидело... существо. С тускло-серыми волосами, с мертвыми глазами и скрюченными пальцами. Во всяком случае, Мике он показался именно таким.
Она понятия не имела, что с ним сейчас. И не желала знать. Он провинился перед ней.
Вздохнув, Мика берет камеру. Дисплей просмотра заполняют руки — стоит Мике их увидеть, тело прошивает острый разряд. Острый, как обломок арматуры на ночной стройке. Острый, как осколок грязного кирпича. Пальцев не различить за досками и крышкой багажника, в кадр четко попали только предплечье и часть кисти — крупная косточка сбоку запястья, чуть вздувшиеся вены, напрягшиеся сухожилия. Мике становится жарко, несмотря на холодный мрамор. Она поспешно поднимает камеру и переводит в режим съемки. В видоискателе — ангел. Безнадежный, скорбящий, ссутулившийся. Наверняка, ангел тоже думает о чем-то страшном и видит сны, в которых темные полосы сочатся черным.
* * *
К вечеру Мика успела многое сделать и теперь стоит возле стола в крохотной, ярко освещенной кухне. Рассматривает: россыпь распечатанных кадров, коробка с краской для волос, изодранный цветной сарафан, который она надевала утром, ножницы, кисточки, карандаши, початая бутылка водки.
Перед этим она забыла опустить жалюзи, она испачкала перед футболки вишневым соком, она зачем-то намочила волосы.
Мика рассматривает все это богатство и не знает, за что ухватиться. Наконец решается — берет бутылку и выковыривает ножницами дозатор. Пьет прямо из горлышка, потом тяжело дышит раскрытым ртом и с силой отирает губы тыльной стороной ладони. Через пять минут Мике делается теплее.
За окном непроглядная городская темнота.
Краска для волос — красная. Не «гранат», не «бургунд», не какой-нибудь «шоколадный рубин» — красная. Она купила краску в полуподвальном магазинчике с затейливым названием «Куафер», и на полках там имелась любая — даже зеленая. Куаферы используют такое, чтобы слегка менять в нужную сторону оттенки естественных тонов; Мика купила сразу три коробки и, кажется, продавец смотрел на нее странно. Как будто знал — Мика решила покончить с пшеничной опрятностью, звенящими браслетами и летними сарафанами яркой расцветки. Она не знает, зачем ей это нужно, просто — захватывающе и весело. Все равно всем здесь плевать, не передержан ли тон на волосах, светлее ли он естественного ровно на два оттенка и достаточно ли небрежно смотрятся слегка высветленные пряди у висков и на макушке.
Прежде чем смешать краску, Мика еще раз прикладывается к бутылке. Водка холодная и со второго захода вовсе не такая противная, как с первого.
Мика отбрасывает за спину тяжелые мокрые пряди и ножницами вскрывает пакетик с сухим проявителем. «Ножницы, — думает она, медленно размешивая содержимое. — Ножницы: большие, металлические, похожие на портновские, те, что с ассиметричной ручкой…»
Ножницы.
Не стоило бы об этом думать, но оно думается само: ножницы.
Седьмая жертва: темный подъезд, зима, неработающий лифт. Парнишке двадцать пять, полиция потом так и запишет — Семенов Павел Сергеевич, двадцать пять лет, не женат, без постоянного места работы. Фрилансер. Мика была всего на одном слушании, но то, что они называют «материалами дела» она знает почти наизусть. Картинка: мама за кухонным столом, почти опустившаяся на столешницу грудью, мама, сжимающая шею, теребящая растрепанные пряди, мама и мамин монотонный голос. Мика заставляла себя сидеть, заставляла слушать — и запомнила все до единого слова. Она помнит их всех — четырнадцать счастливчиков, которым повезло стать «материалами дела».
Ножницы — их нашли рядом с телом. Брат оглушил фрилансера чем-то тяжелым, бил из-за спины по затылку, потом бил ногами — в живот, в голову, куда придется. У него были с собой ножницы — острые ножницы, острые и большие. Он отсек фрилансеру ухо, вспорол щеку, располосовал нос. Потом бил наугад под распахнутую куртку: под ключицы, под ребра, в живот, в пах, колол и кромсал, сжимая скользкие ручки-кольца.
За сухой информацией из «материалов дела» Мика видела брата как живого — узнавала эту внезапную ярость, ярость, которая коротко накатывала временами и пинала тумбочки, хлопала дверьми, орала матом. Ярость вспыхивала и пряталась внезапно, и у ярости всегда были причины. Всегда. Никто не придавал этому серьезного значения, никто не боялся — любой может время от времени вспылить. То была ярость, да, темная, пугающая, но вместе с тем, нормальная, бытовая. Что такого сделал брату незнакомый безобидный фрилансер, раз в ход пошли ножницы?
И еще: на каком этапе бедняга отключился? Долго ли он чувствовал… необратимые изменения? Необратимые, да: отрезанное ухо сложно приделать обратно.
Мика истерично хохочет и тут же зажимает рот ладонью.
— Вы замечали за вашим братом… странности?
— Какие? Что вы имеете в виду?..
— Внезапные приступы гнева, вспышки ярости, немотивированной агрессии?
— Нет. Никогда.
— А быть может…
— Я отказываюсь давать показания.
— Послушайте, вы…
— Я хочу уйти. Я отказываюсь давать показания. Я имею право.
Мика с силой давит на переносицу.
Она знала, что бедняга кричал под ножницами, орал, верещал до пузырей изо рта, но никто не высунул нос из квартиры. Он орал, а окно в подъезде было распахнуто, и зимний ветер швырял на площадку колкий блестящий снег.
Мика принимается глубоко дышать, сжимая и разжимая край перепачканной футболки. Ножницы и мисочку с краской она отталкивает к дальнему краю столешницы. Взгляд лихорадочно шарит по разбросанным на столе предметам, останавливается на пачке фотографий.
Мика хватает их; дышит, как загнанный бегун. По вискам стекают тонкие струйки пота, она не обращает внимания.
Смотрит. Смотрит.
Руки она распечатала тоже — большая часть кадров размытая, неловкая, нащелканная в спешке. Мика не знает, зачем печатала руки, но сейчас смотрит на изображение, считая удары сердца. Тяжелые костяшки, темные волоски, край рукава. Мика перебирает снимки один за другим, раскладывает их перед собой, снова собирает, тасует, как карточную колоду.
Руки, бабочка, ангел. Ангел, руки, руки, бабочка. Бабочка, руки, руки, руки.
Залитая вишневым соком футболка липнет к животу, шея под мокрыми прядями горит и чешется.
Вздохнув в последний раз, Мика отправляет фотографии подальше — на пустой кухонный шкафчик под вытяжкой, и они разлетаются по поверхности с мягким шелестом.
Пол под ногами перестает плыть, из горла уходит комок. Мика машинально запивает его водкой и возвращается к краске.
Через десять минут Мика уже весело орудует перед зеркалом: берет одну за другой длинные пряди и скользит по ним жесткой парикмахерской кисточкой. Кухню и коридор наполняет музыка: громкая и кощунственная. Именно такая, как нужно.
«В деле любви я кто? Я первый проводник. И не надо мне никакого чина. Главное что? Что б в жизни возник настоящий, м-м-м, мужчина».
Устроившись перед большим зеркалом в прихожей и высунув язык, Мика с удовольствием наблюдает, как волосы скрываются под густой алой массой. К вишневым пятнам на футболке добавляются несколько пятен поярче, краска воняет, музыка орет. Мика пританцовывает.
У нее отличное настроение.
Ножницы далеко, фото забыты. Все хорошо.
Гармонию момента разрушает протяжный звонок в дверь — трель перекрывает Веркин голос как раз на строчке «Ну где ж ты, мой юный пион, ждет тебя твоя майская роза».
Чертыхаясь, Мика едва не роняет кисточку, раздумывает долго — целую минуту. Звонок верещит еще пару раз — более коротко, более сердито.
Покачав головой, Мика все же идет открывать, придерживая на макушке букли из перемазанных краской волос.
— Охренеть. Чего тебе? — Она не ждала этого гостя. Точнее, ждала, знала, что придет, но гораздо позже, и уж точно не сегодня.
— Чего тебе? — повторяет Мика, но все же отступает назад, пропуская.
Гость младше ее на три года, ему двадцать четыре. Он аккуратно одет, коротко стрижен, нерешителен и смущен, и, по-хорошему, следовало бы встретить его более приветливо.
Больше ни у кого из прошлой жизни нет ее адреса.
Верка бодро тянет: «Мы рождены для любви» — и на этом музыка обрывается.
Протискиваясь в узкую прихожую, гость рассматривает Мику с интересом, но его взгляд останавливается на бедрах — там, где кончается грязная футболка. Дернув подбородком, он поднимает глаза.
Мика смотрит, прищурившись. Досаду медленно вытесняет ее обычное отношение к гостю — насмешка и немного снисходительности.
Гость сглатывает.
— Я… ты не оставила свой номер. У меня был только адрес, и я проезжал поблизости, ты не позвонила, не сказала, как устроилась, ничего не сообщила. И я… хотел узнать… как ты устроилась. — Последние слова он произносит скороговоркой, смешавшись от собственного косноязычия и переминаясь с ноги на ногу.
Мика нисколько не спешит ему помочь.
— Вовка, ты чего? Ночь уже, вообще-то.
Гость нервно отдергивает манжету толстовки. Часов на запястье нет.
— Десять часов?
Мика кивает:
— Десять часов.
— Решил зайти. Вдруг — не спишь?
Мика трясет головой. Пряди под плотным слоем красной вонючей гадости липко шлепаются друг о друга.
— Посиди на кухне, я сейчас.
И только в ванной запоздало вспоминает, что на кухне полно вещдоков: фотографии, водка, разлитый сок и… ножницы. Ножницы.
Ножницы.
Не успевая додумать эту мысль, Мика решает, что ей плевать. Откручивает оба крана и сует голову под теплые струи. Это не те ножницы, другие. И за окном не морозная зима, а пыльное городское лето.
— Мика, взгляни — тут же невероятно! Посмотри, какие деревья!
Деревья на самом деле невероятные. Обхватить их можно только втроем, а пышные кроны цепляются за облака.
— А озеро! Озеро! — вторит Мика, и оба смеются.
Брат хватает ее за руку, и они бегут к густым зарослям. Среди деревьев Мика спотыкается и падает на короткую траву, усыпанную листьями. Он не успевает притормозить и с хохотом валится сверху. Небо над ними разлетается острыми бледно-синими осколками; он горячо дышит ей прямо в лицо. Оба смеются. Машина осталась далеко у дороги.
Ей без него очень плохо.
Спустя двадцать минут она сидит напротив Вовки на кухне и размешивает чай в пластиковом стаканчике. Чистых чашек в доме нет.
«И не будет», — думает Мика. А вслух говорит:
— Ты рассказывал кому-нибудь, где я теперь живу?
Вовка уже перестал озираться вокруг, задерживая взгляд на отставших от стены обоях, на кособоком шкафчике и на паутине в углах. Мика ведет себя, как ни в чем не бывало.
«Сам виноват. Тебя никто не звал». А вслух повторяет:
— Так говорил?
Вовка отрицательно кивает, глядя в свой стаканчик.
— Со мной все хорошо.
Только он знает ее адрес, только он, потому что сам помогал подобрать эту квартиру. Сам договаривался с риэлтором, сам оформлял бумажки. Она только кивала и ставила подписи.
Мика знает, что он готов ради нее и на большее, но ей ничего не нужно — тем более, чего-то большего.
Вовка аккуратно отодвигает горячий стаканчик и стаскивает толстовку — жарко. Мика скрещивает ладони на столешнице. У него футболка, футболка с коротким рукавом, но гладкие предплечья не идут ни в какое сравнение с недавним образом — руки, багажник охапка досок. Мика молча качает головой.
— Что? — почти вздрагивает Вовка.
Мика снова ведет шеей — медленно и неопределенно.
«Чтоб ты ушел», — думает она. Говорить им не о чем, Вовка тоже это чувствует и потому ежится в своей широкой футболке и косится на Микины ярко-красные волосы, собранные в пучок. Она его смущает, душит, давит — и делает это намеренно.
Чай не лезет в горло.
Мика решительно отодвигает стаканчики и возвращает на стол водку: одно из главных преимуществ нынешней кухни в том, что до всего можно дотянуться не вставая.
Вовка удивленно вскидывается, но послушно берет бутылку.
Еще через час оба прилично пьяны — Мика ловит непослушными пальцами рассыпающиеся пряди, смеется, встает, подходит к окну. Пошатывается.
Жалюзи с легким шуршанием закрывают окно.
Она сама дергает его со стула: за перед футболки — вверх, на себя. Она не думает, откуда в ней столько силы. Вовка не сопротивляется, не пытается спросить, в чем дело — послушно прижимается и утыкается лицом в Микино плечо.
Шпилька, удерживающая волосы, выскальзывает, едва слышно звякает о пол, Мика босая, в одной футболке, и очень сильная. Мика, не оборачиваясь, шагает назад, к пустому колченогому шкафчику, на который лет сто назад швыряла фотографии. Они до сих пор валяются там — россыпь безобидных перемешавшихся картинок.
Вовка тяжело дышит и смотрит на нее безумно; Мика улыбается.
Он слабый, он тощий, он ничего из себя не представляет, он не герой. Мика хватает его руку и воображает, что под пальцами не гладкая кожа, а рельеф мышц, что вместо едва заметных тонких волосков на руке другие — жесткие, темные, густые. Мика поднимает безвольную ладонь к самому лицу, широко лижет впадины, линии, пальцы, ей нужны другие руки, немедленно нужны, и раз их нет, черт с ним, сгодятся и эти — первые попавшиеся.
Мика закрывает глаза. Она представляет, что кожа под ее языком шершавая, грубая, с жесткими мозолями у основания пальцев, она мажет слюной широко и влажно, проезжается от косточки на запястье к фалангам, она погружает средний и указательный себе в рот и сжимает губами.
Чувствует, как край шкафчика вжимается в ягодицы. Чувствует, как вздрагивает рядом Вовка, как приподнимается и опадает его грудная клетка, как горит кожа ладони под ее прикосновениями.
Он низко и вымученно стонет, и Мика распахивает глаза. Видит перед собой его растерянный, ошалевший взгляд — она примерно представляет, что он сейчас чувствует. Вовка загипнотизирован ею как кролик удавом — новой Микой, новыми красными волосами, новой растянутой футболкой и расплывшимися на щеках пятнами туши.
Это хорошо. Хорошо и плохо одновременно. Краем сознания Мика улавливает, что зря он пришел, что не стоило ему приходить, а ей не стоило бы его трогать. Но теперь ей сложно сдерживаться — вишневые пятна на футболке и водка в бутылке диктуют стиль. Разве не за этим она уехала — не за новой Микой? Теперь так и будет.
Она чуть отстраняет его, сжимает второе запястье и крепко прижимает обе ладони к своей груди. Тонкий хл
о
пок мешает — Мика рывком задирает футболку. Вовка отмирает, помогает стащить перепачканную тряпку через голову, красные волосы путаются в вороте, ногти неловко цепляются за ткань. Во рту сохнет.
Мика снова хватает Вовкины ладони — это единственное, что ей сейчас нужно, — снова поднимает к лицу, почти на уровень глаз. Тонкие пальцы, слишком тонкие, с аккуратными суставами и ровными подушечками — не то. Ну и черт с ним.
Мика снова закрывает глаза.
Она вдавливает его руки в свою кожу почти до боли, она не дает ему сделать ни единого лишнего движения — сама приподнимается на цыпочки и усаживается на шкафчик. Разводит ноги.
Вовка лезет целоваться, и Мика ему позволяет — губы кажутся холодными и вялыми, у дыхания — запах водки. Она сама направляет его руку — пальцы входят неожиданно жестко, почти грубо; Мика откидывает голову назад и стонет. Хорошо.
Вовка обнимает ее, и Мика, чуть повернув шею, кусает его за предплечье. Кожа солоноватая от пота, податливая, ощущение такое, словно она вот-вот разойдется под зубами. Он шипит ей прямо в ухо, проталкивает пальцы глубже, к двум добавляет третий, а ладонью сильно сжимает затылок. Ей немного больно. Она представляет, что в ней другие пальцы и затылок ее терзает другая рука. Мика горячо подается навстречу, Вовка с силой трет большим пальцем влажную промежность. Мика мельком удивляется, что он до сих пор не попытался засунуть в нее член.
Но нет, он послушно трахает ее рукой, словно знает, что именно это ей сейчас нужно — это, а не что-то другое.
Мика стискивает зубы, опирается руками о поверхность шкафчика — забытые фотографии шелестят, скользят к краю, рассыпаются по полу. Она машинально успевает подхватить несколько штук, и пока Вовка всаживает в нее сразу три пальца, Мика вцепляется в его плечи и рассматривает снимки. Движения тяжелые, ритмичные, скользкие, они отдаются болью где-то почти у самой поясницы, а на фото — кое-что более подходящее.
Синеватые напряженные вены, костяшки, предплечье, рукав. Волоски, загорелая кожа, а под ней — мышцы. Другие — сильные, правильные, крепкие.
Мика не мигая рассматривает кадры и через полминуты кончает.
Зря он пришел. Она его не звала.
* * *
Наутро Мике кажется, что у нее похмелье, но она не помнит, чтобы накануне много пила. Впрочем, она вообще мало что помнит о вчерашнем вечере — водка, краска, звонок в дверь. Вовка.
Со вздохом она заставляет себя встать и идет на кухню. Голова трещит, во рту кисло, но кухонный беспорядок, такой же, каким был вчера, почему-то вселяет уверенность.
Ванная: остатки краски в мисочке, кисточка с заостренным концом, пустая коробка, шампунь.
Бедра саднит — Мика приподнимает футболку и видит на ногах багровые синяки. Прижимается лбом к холодному кафелю. Да уж, повеселилась.
В довершение всего, она ничего не помнит о том, как Вовка от нее уходил.
О том, что она практически сама его трахнула, Мика старается вообще не думать. Вчерашний вечер кажется эпизодом какого-то безумного артхаусного фильма — вспоминается именно так. Желтоватый кухонный свет, пятна от краски, пролитый сок. Бутылка из-под «Финляндии», откатившаяся в угол. И… фотографии.
Мика недоуменно смотрит в ванну: эмалированное дно усыпано почерневшими остатками бумаги, а в воздухе отчетливо пахнет горелым. Она встряхивает волосами, снова втягивает воздух — неужели это она что-то здесь жгла?
Снова бросается на кухню — торопливые движения отдаются в висках назойливой болью. На полу возле обшарпанного шкафчика валяются только два снимка — бабочка и скорбящий ангел. Мика осматривает все углы, лезет под стол, с усилием приподнимает край шкафчика — других фотографий нет.
Тяжело опустившись на стул, она прижимает ко лбу пустую бутылку.
Настолько больно, что голову хочется отрубить.
* * *
Из дома получается выйти только к концу дня — нужно в магазин, нужно подышать воздухом, нужно окончательно прийти в себя.
Перед выходом она набирает Вовку — дежурная любезность, ничего больше, просто спросить, как он, просто поинтересоваться, как дела. Телефон отключен.
«Тем лучше», — думает Мика и поспешно швыряет мобильник в сумку. Там же лежит камера, кошелек, сигареты, теплый вязаный жакет — на всякий случай.
На ней простые черные скинни и застегнутая на все пуговицы рубашка. Красные волосы скручены в небрежный узел: пряди чуть выбились у висков и на затылке.
Мика очень себе нравится.
Она готова.
Но вместо того, чтобы отправиться в магазин, как собиралась, Мика замирает напротив соседнего подъезда: дверь в подвал открыта. В тот самый подвал, куда вчера тащил свои доски незнакомец с руками. В животе делается холодно, и Мика плотнее прижимает к боку массивную сумку.
Сегодня на ней нет браслетов и нарядного сарафана. И лицо утомленное, а губы бледные. Но в сумке камера, и это многое оправдывает.
Вокруг никого нет, никто не разглядывает ее с любопытством, не перешептывается за спиной.
Поморщившись, Мика поправляет волосы и решительно шагает к подвалу.
Вниз ведет короткий пролет из восьми ступенек. Лампочка горит только над распахнутой дверью, а внизу — темнота.
Мика знает, как поступить правильно — развернуться и уйти прочь. У нее в голове полный сумбур, у нее в голове четырнадцать кровавых убийств, у нее на дверной ручке кольца из свежих кишок, а накануне она выкрасила волосы в красный цвет. У нее все это и еще кое-что, а там внизу — темнота. И правильно будет уйти. Но Мика медленно поправляет на плече тяжелую сумку и поступает неправильно — начинает спускаться вниз.
Воздух пахнет пылью и древесными стружками, под подошвами скрипит песок. Снизу не доносится ни единого звука.
Что там? Чем можно заниматься в подвале в окружении пыли, пауков и пиломатериалов?
Через минуту выясняется, что в подвале можно устроить плотницкую мастерскую.
Раскрыв рот, Мика рассматривает деревянные заготовки, инструменты, широкий верстак. На незнакомце вчерашняя рубашка, а вместо джинсов — простые спортивные штаны.
Вдоль дальней стены на крюках висят готовые штуки — деревянные клетки разных размеров. Настоящие клетки: в виде домиков из тонких перекладин, простые квадратные, парочка больших треугольных с поднимающейся вверх дверцей.
Нахмурившись, Мика рассматривает клетки. Она видела такие когда-то в прошлой жизни по «Дискавери» или «Нэшнл Джиографик» — это клетки для крупных птиц. Для голубей, для соколов, возможно, для ворон.
В подобном месте странно встретить такую мастерскую и такие клетки.
Она даже позабыла о руках.
Она удивляется мастерской и клеткам, а незнакомец удивляется ей.
— Вы кто? — Пристроив на верстаке топорик, спрашивает он.
Мика вспоминает: волосы. Красные волосы, точно. Наверное, ее трудно узнать.
— Привет, — улыбается она. — Мы вчера виделись. Вы меня не помните?
Мика улыбается, а спина под рубашкой покрывается холодом, но она не знает, что еще, менее идиотское, сейчас сказать.
Незнакомец щурится, проводит рукой по волосам — Мика задерживает воздух в легких. Желтых лампочек под потолком достаточно, чтобы видеть все, но недостаточно, чтобы прогнать темноту из подвальных закоулков.
— А-а-а, — тянет он так, что Мика начинает чувствовать себя Вовкой — Вовкой с потеющими руками и расширившимся зрачком. Она может его понять теперь, но ей самой от этого не легче. — Чего-то припоминаю, — медленно продолжает незнакомец, задерживая взгляд поверх Микиной головы — на волосах. — Слушай, никаких фоток, без обид.
Воздух в подвале тяжелый, спертый, вентиляция ни к черту. Мика сглатывает и мнется, стараясь на глаз определить производимое впечатление.
«Минус пять», — решает она и медленно кивает.
— Очень жаль. У вас… колоритная внешность.
Незнакомец усмехается. Сует ладони в карманы треников, и не смотреть — выше Микиных сил. Взгляд прилипает к предплечьям, шея потеет.
— Слушай, откуда ты вообще такая взялась, а? — фыркает незнакомец, и Мика приказывает себе перестать быть идиоткой.
— А… это вы все делаете? — она обводит неопределенным жестом подвал и кивает на клетки.
— Нет, Папа Римский.
«Минус десять».
— Ладно, вы не хотите фотографий, я поняла, но… но можно я сфотографирую здесь что-нибудь? Вон те клетки? Это же очень красиво.
Он смотрит на нее как на душевнобольную и, в общем, не настолько уж неправ. Он прикидывает степень ее нездоровья и размышляет о том, насколько грубо будет звучать откровенный посыл.
Мика почти физически ощущает тонкую грань между красотой и уродством, между терпением и дружбой, между вежливостью и расположением.
«Хрестоматийный пример, — думает она. — Я хочу умереть».
— На выставку? — переспрашивает незнакомец.
Мика энергично кивает.
— Ну, попробуй.
Она глубоко вздыхает и делает шаг вперед. Пробираясь к клеткам, Мика задевает плечом незнакомца, и ощущение от этого такое, словно ей за шиворот насыпали мелких гвоздей. Нет, не так — запустили разозленного скорпиона.
Но Мика не смотрит больше в его сторону, она молча достает камеру и кладет сумку на верстак. Выбирает одну из самых небольших — клетка плавно покачивается на уровне глаз, отбрасывая на бетонную стену неровные тени. Мика медленно останавливает ее рукой и смотрит в видоискатель.
За спиной тишина.
Ей снова хочется разрыдаться.
* * *
Ночь после фотографии с клеткой Мика тоже помнит плохо.
Она вышла из подвала, тяжело втягивая воздух и пошатываясь, как чудом выживший после пыточных подземелий, — это она помнит. В магазине в ее корзинке вместо колбасы и йогуртов оказались еще две бутылки «Финляндии» — это она помнит тоже.
А еще она помнит, как забросала камеру собранным в кучу постельным бельем, как разделась догола, как совала голову под шумящий кран — снова и снова. А потом смешивала на кухне водку с вишневым соком и опять разлила половину, и после шлепала по коридору босыми ногами, оставляя на вытертом линолеуме грязно-алые следы.
Она помнит, как задыхалась, как изо всех сил старалась не одеться и не уйти из квартиры, чувствуя почему-то, что этого делать ни в коем случае нельзя.
Она помнит все это разрозненными, размытыми кусками.
Она помнит, что впервые усомнилась в своем решении: исчезнуть, уехать подальше от брата, от квартиры и от Дока.
Док, точно. Последнее воспоминание — Мика звонила Доку.
Она звонила ему, запершись зачем-то в ванной и изо всех сил стараясь сдерживать слезы. Она ему что-то говорила.
— Привет, Док. Из… извини, что поздно.
— Кто это?
— Док.
— Мика? Мика, это ты?
— Да, да. Прости еще раз.
Мика вспоминает, как считала удары собственного сердца и прислушивалась к скрипу пружин и тихому покашливанию в трубку. Она почти видела, как Док нашаривает на тумбочке очки и поднимается с кровати.
— У тебя неважный голос. Что с тобой? Ты дома?
— Дома, да. Док, поговори со мной. Мне… мне очень нужно. Поговори, окей?
— Конечно. Что стряслось? Мне приехать?
И это было странно. Это звучало странно, потому что она никогда не встречалась с Доком вне его кабинета.
— Нет, не нужно, не обязательно. Просто — давай поговорим. О чем-нибудь. Ты говорил, что твоя жена записалась на курсы японского. Расскажи, как у нее дела?
— Что… Мика?..
Она шмыгала в трубку носом. Она забилась в угол ванной, прижимаясь боком к выщербленному кафелю, и старалась не зареветь. Она точно знала, что из квартиры выходить нельзя.
— Док, просто поговорим. Просто-просто-просто. Хочешь, я расскажу тебе, почему меня так зовут? Откуда у меня такое ебанутое имя? Я никогда не рассказывала, я помню.
— Откуда?
— Д-дедушка захотел. Его мама была грузинка, ее так звали. Микаэла. Он почему-то считал, что это имя приносит удачу.
— И как? Приносит?
— Как видишь.
Больше Мика ничего не может вспомнить, как ни старается. Кажется, она наливала водку с соком в высокий стеклянный бокал от «Шпигелау» — единственный из четырехштучного набора. Остальные три отправились на помойку вместе с прочим барахлом из старой квартиры.
Ну что ж, она вроде бы ничего не разбила, не сломала, не сожгла и не… и не вышла на улицу.
Преодолевая головную боль, Мика разматывает ком смятого постельного белья — простыня, одеяло, еще одна простыня. И грязная футболка. Камера цела, аккумуляторы не сели. Она включает режим просмотра.
Следом за клеткой — тот самый бокал, темный и переливающийся. Она не помнит, как делала этот кадр. Она приказывает себе собраться. Закрывает глаза и считает до десяти.
* * *
Остаток дня Мика думает.
Она думает, усевшись возле окна и лениво следя за снующими у подъезда голубями — кто-то из сердобольных старушек раскрошил для птиц целый батон. Среди голубей мелькают два черных пятна — вороны. Одна из ворон, кажется, хромает: заметно припадает на правую лапу.
Мика думает, вылизав перед этим кухню до блеска — на полу ни единого пятна, у стены не валяются бутылки, в раковине не громоздится грязная посуда. Посреди стола стоит только бокал — тот самый один-единственный бокал «Шпигелау», кристально чистый и строгий.
Мика прикрывает глаза.
Что-то… что-то лишает ее равновесия. Казалось бы: здесь ей нечего бояться, здесь нет психов с кишками, нет ненормальных с баллончиками краски, нет больных, швыряющих анонимки в почтовый ящик. И, тем не менее, именно здесь ей почему-то сделалось хуже. Она словно возвращается обратно, на семь месяцев назад, когда отец лежал, прикованный к постели — холодная восковая фигура, а мама неслышно плакала на кухне, потому что кухня была самой дальней комнатой от их с отцом спальни.
Она снова вспоминает и задает вопросы, но теперь к ним добавились еще и истерики.
«Зачем ты это делал, тупой эгоистичный мудак?»
«Как ты посмел бросить меня, что, что заставило тебя всех их пришить?»
Почему-то кажется, что все ответы на поверхности, у нее в голове, совсем близко, но она успешно ухитряется их избегать.
Мика чувствует, как внутренности в животе стягивает узлом, а голова снова начинает болеть. Три таблетки «Пенталгина», три — «Алька-Зельцера», все насмарку.
Голуби деловито расхаживают по площадке возле подъезда. Ворона осталась только одна — та, что хромает.
— Мика, мне страшно, — однажды сказал ей брат.
Она удивленно подняла взгляд; в темноте автомобильного салона его глаза казались огромными и черными.
— Я виноват. Ты виновата. Иногда я боюсь не проснуться утром — кто-нибудь из них воткнет мне ночью спицу в глаз.
Мика пожала плечами и выкинула в окно недокуренную сигарету.
— Они меня ненавидят.
Мика сжала губы и рывком выкрутила ключ зажигания.
— Поехали домой.
Продолжение - в комментах.
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментарии
(
2
)
Поделиться
суббота, 03 ноября 2012
23:57
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
А у меня осталось еще литра полтора наливки.
Я так подумала - и чего стоит, пылится?.. ))
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
23:12
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
четверг, 01 ноября 2012
22:36
Пауки - это не только ценный мех, но и мощные хелицеры
4 декабря идем на TODD
URL
U-mail
Дневник
Профиль
Комментировать
Поделиться
Последние
1
…
160
…
180
…
200
201
202
203
204
205
…
220
…
240
…
517
Жаль, нет ружья!
Паучишко
МЕНЮ
Авторизация
Запомнить
Зарегистрироваться
Забыли пароль?
Записи
Календарь записей
Темы записей
203
работа
95
Лея
76
кладбище
28
искусство
2
соционика
Все темы
Список заголовков
Главное меню
Все дневники
Главная страница
Каталог сообществ
Случайный дневник
@дневники: изнутри
Техподдержка
Статистика
Наверх
Главная
Случайный дневник
@дневники: изнутри
