пренебречь, вальсируем
Небольшой отрывок из книги «На берегах Невы» - воспоминаний известной русской поэтессы-эмигрантки Ирины Одоевцевой (настоящее имя Ираида Гейнике), «любимой ученицы» Гумилева и будущей жены поэта Георгия Иванова. (Источник) Начало ХХ века, Петроград, Гумилев и Одоевцева:
— Я в молодости был ужасным эстетом и снобом, — рассказывает Гумилев, — я не только носил цилиндр, но завивал волосы и надевал на них сетку. И даже подкрашивал губы и глаза.
— Как? Не может быть! Конквистадор в панцире железном, африканский охотник подкрашивался, мазался?
Должно быть, в моем голосе звучит негодование.
Гумилев отвечает не без обиды.
— Да, представьте себе — мазался. Тогда это, с легкой руки Кузмина, вошло в моду, хотя это вас и возмущает. Почему одним женщинам позволено исправлять природу, а нам запрещено? При дворе Генриха III-го мужчины красились, душились и наряжались больше женщин, что не мешало им быть бесстрашными и храбрыми как львы.
— Нет, все-таки противно, — говорю я. — И у вас наверно был презабавный вид.
Гумилев недовольно пожимает плечами.
— Другая эпоха, другие вкусы. Мы все были эстетами. Ведь не я один. Много поэтов тогда подкрашивалось. Теперь мне это и самому смешно. Но тогда очень нравилось — казалось необычайно смело и остро. Впрочем, я все это бросил давно, еще до женитьбы на Ахматовой.
Не знаю уж, почему (хотя некоторые подозрения есть
), но у меня эта история вызывает полнейшее умиление и очередной приступ любви к Гумилеву.
— Я в молодости был ужасным эстетом и снобом, — рассказывает Гумилев, — я не только носил цилиндр, но завивал волосы и надевал на них сетку. И даже подкрашивал губы и глаза.
— Как? Не может быть! Конквистадор в панцире железном, африканский охотник подкрашивался, мазался?
Должно быть, в моем голосе звучит негодование.
Гумилев отвечает не без обиды.
— Да, представьте себе — мазался. Тогда это, с легкой руки Кузмина, вошло в моду, хотя это вас и возмущает. Почему одним женщинам позволено исправлять природу, а нам запрещено? При дворе Генриха III-го мужчины красились, душились и наряжались больше женщин, что не мешало им быть бесстрашными и храбрыми как львы.
— Нет, все-таки противно, — говорю я. — И у вас наверно был презабавный вид.
Гумилев недовольно пожимает плечами.
— Другая эпоха, другие вкусы. Мы все были эстетами. Ведь не я один. Много поэтов тогда подкрашивалось. Теперь мне это и самому смешно. Но тогда очень нравилось — казалось необычайно смело и остро. Впрочем, я все это бросил давно, еще до женитьбы на Ахматовой.
Не знаю уж, почему (хотя некоторые подозрения есть
), но у меня эта история вызывает полнейшее умиление и очередной приступ любви к Гумилеву. 
