В некотором аспекте сдержанность есть признак подлинного мастерства. Я имею в виду умение добиться нужного эмоционального эффекта и донести до читателя всю совокупность характеров и ощущений минимальными внешними средствами.
Набоков нагородил ради этого секс с несовершеннолетними и сумасшедшее мотание по всей Америке. Манну ровно то же удалось куда более блестяще и куда меньшими средствами.
Внешний сюжет повести крайне прост: известный и серьезный писатель Ашенбах, немолодой, но крепкий, такой немецкий типаж неутомимого и неостановимого трудоголика, решает отдохнуть и приезжает в Венецию. Встречает там очень красивого польского мальчика Тадзио, который отдыхает на море с семейством, и влюбляется в него. Чувство растет потихоньку и переходит в пике, когда Ашенбах окончательно перестает себя контролировать. Но между ними ничего - ничего - не происходит. Кажется, они даже не обмениваются ни одним словом - собственно, у них и нет общего языка. Ашенбах наблюдает и преследует. Мальчик замечает и принимает. Это все, но Манн так это написал, что 99% любовных романов с их пошлым томлением и истрепанными половыми штампами не сравнятся со "Смертью в Венеции" по силе и достоверности описываемых эмоций. Кому случалось иногда мимолетно влюбляться в случайных людей на отдыхе, только по внешности, с которыми нет никаких шансов познакомиться, а даже если и есть, то нечего делать с этим дальше - тот особенно этой поймет. Тут все: и будоражащая сама по себе смена обстановки, и притягательность красоты, и самое главное - неизвестность и недоступность того, что близко. "Ибо человек любит и уважает другого, покуда не может судить о нем, и любовная тоска - следствие недостаточного знания".
Откровенно говоря, и слово любовь здесь не совсем уместно, слишком оно широко и общо. То, что происходит с писателем Ашенбахом - это наваждение, infatuation, влюбленность не легкая и радостная, а роковая и заранее обреченная. Никто не знает, что с ней делать, ни герой, ни автор, ни читатель. Никто не знает, что произошло бы, если бы Ашенбаху таки удалось заполучить предмет своих чувств - и думать об этом неловко. Это-то и отличает Манна от Набокова в первую очередь, там-то нет сомнений, что за аполлоническим высоким чувством преклонения прячется совершенно дионисийская пошленькая похоть. Герой очень верно (и часто) вспоминает диалог Платона "Федр", в частности, что "любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет бог". Мы ничего не знаем о мальчике Тадзио, он так и остается плодом фантазий героя. Возможно, он на самом деле ничего и не замечает. Возможно, он просто красивая пустышка и вообще нормальный ребенок. А вот писатель Ашенбах, твердо стоящий на ногах, этакий столп немецкой культуры, что многократно подчеркивается - не пошлый, нет, не поверхностный, вполне настоящий твердокаменный монолит, с утра до ночи гнущий спину над письменным столом... - Именно в эти предсмертные недели писатель Ашенбах наконец освобождается от своей твердокаменности и приближается к божеству по дороге, о существовании которой он и не подозревал, потому что всю жизнь шел по совсем иной.
Я довольно много читала Манна в юности, но он сам неизменно оставлял у меня ощущение вот этой писательской "твердокаменности". Человека, который с серьезным лицом делает большое трудное дело, делает очень качественно и редко-редко позволяет себе хорошо взвешенную шутку. Труженика. А "Смерть в Венеции" оказалась заодно и прорывом в области самого автора: оказывается, он все-все о себе знает. И совершенно не важно, "был ли мальчик", важно, что прорыв из области труда в область божественного безумия случился.
"Людям неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не будучи знатоками, они воображают, что открыли в нем сотни достоинств, лишь бы подвести основу под жгучую свою заинтересованность; но истинная причина их восторга это нечто невесомое - симпатия".
Из всех литературных историй о том, как на самом деле устроена любовь и что она делает с человеком, эта, наряду с "Любовью Свана" - одна из лучших.

На самом деле это никакой не научпоп - скорее мемуары. Ну или такой же научпоп, как Даррелл: не столько про науку, сколько про жизни. Автор больше десяти лет изучал павианов в Кении - причем концентрировался на одном конкретном стаде, и мы со всеми этими павианами познакомимся лично. Но история совсем не про павианов, а про Африку вообще, как там живут разные приматы, хомо сапиенс включительно. Из книги не узнаешь ни латинское название павианов, ни как они генеалогически связаны с нами и другими обезъянами, ни какие-то еще систематизированные и сухо поданные биологические факты. Зато уяснишь много полезного, если вдруг приспичит поехать в черную Африку дикарем и не по туристическим местам относительно того, как там не погибнуть (и не от животных, а от людей в первую очередь).
Огромное очарование книги создает прекрасное еврейское чувство юмора автора, изрядная доля самокритичности и умение посмотреть на совершенно дикую ситуацию со стороны. Знаете, все иногда оказываются в разной степени опасности жизненных историях, когда в процессе думаешь, боже, какой треш, только б живым выбраться. И не смешно вообще. Но не все способны, как Сапольски, так об этом написать, что читателю будет очень смешно и захватывающе. Никакие *специальные* классические книги про приключения не читаются так легко, и за их героев так не переживаешь, как за биологов в Африке, которых то племена масаи в оборот берут, то коррумпированное местное начальство, то собственная тяга к туризму заносит в регионы военных действий (а по Африке что тогда, что сейчас, такие регионы специально искать не надо).
Так что книга не только и не столько про павианов - она именно про жизнь ученого в Африке вообще. Это гораздо интереснее, потому что многие научпоповские истории пишутся как бы в вакууме, будто животные существуют отдельно от всего остального мира, и по дороге к ним нет ничего интересного. А тут мне, пожалуй, было даже более интересно почитать про разные африканские племена, особенно про знаменитых масаи, чем про павианов. Поскольку автор наблюдал зверей непосредственно в дикой природе, то и забирался для этого далеко от цивилизации, где встречаются племена, отродясь той цивилизации не видевшие и ничего о ней не знающие. Тем не менее, им вполне мирно удавалось общаться и даже выработать за годы вполне устойчивые отношения со странным белым человеком.
В книге много и смешного, и печального, как и во всех подобных хороших книгах. К примеру, Сапольски рассказывает про знаменитую Дайан Фосси, свою коллегу по цеху, исследовательницу и спасительницу горных горилл, которую в итоге убили, причем, вероятно, браконьеры при попустительстве местных властей. Я читала где-то давно про эту безумную женщину, которая добилась, что оставшиеся в мире 250 горных горилл приняли ее в свою стаю, и своей жизнью заплатила за привлечение к ним мирового внимания и спасение их как вида, и это сильно мне запало. Изучаемые Сапольски павианы вполне успешны как вид и совершенно не вымирают, но тут другое: годами наблюдая за одним и тем же стадом (а павианы живут около 30 лет), записывая поведение конкретных животных, подмечая их характер и давая им имена, невозможно к ним не привязаться. Так люди привязываются к своим собакам и кошкам. И, конечно, наука или не наука, смерть такого "своего" павиана от диких зверей, болезней или человека - тоже удар. Я за время чтения привязалась к тем павианам, чего уж там. И это - тоже история из жизни Африки и того, что там бывает, не столь смешная, сколь поучительная.

Не знаю, что на меня нашло, в нормальном состоянии я не читаю современное российское фэнтези, особенно женское. А тут как-то случайно вышло - ну и... Первую половину книги мне было даже интересно. Серьезно, неплохие задумки в плане мира и специфики наследственных даров, которые охраняются в роду. Достаточно много технических подробностей, все как я люблю - не магия, а немного математика.
Но со временем стало не хватать четкости и стройности в сюжете, а потом уж, простите, и логики. Это не спойлер, что по сюжету взрослая и повидавшая всякого дерьма героиня, "стоя у стены в ожидании расстрела", внезапно пришла в себя опять подростком, когда все еще было хорошо и все живы. И что она делает? Да то же, что делают все остальные подростки, в общем. Никакой особой разницы во взгляде или уме не чувствуется, и если автор пыталась это показать, то провалилась. То есть, вероятно, настоящим подростком героиня была клинически тупая, а сейчас просто глуповатая, но и все на этом. Ее действия если и меняются, то ненамного. И, опять же, автор могла бы более интересно решить эту задачу, но нам показывают только подростка-2, и он не производит положительного впечатления умной женщины, которая умеет за себя постоять и хочет спасть свою семью от беды.
А еще - неприятный момент - героиня почему-то очень наглая и хабалистая. Я вообще заметила, что эти качества - такие маркеры женского фэнтези с молодой девицей в главной роли. Куда ни посмотришь, героини всем хамят, устраивают истерики и нарушают правила даже там, где это совершенно не нужно, и в целом весьма неприятны в общении. Для меня загадка, почему такая модель кажется авторессам привлекательной - то ли это попытка отыграться за какое-нибудь кухонное рабство и роль милой жены и мамы в реальности. То ли отсутствие воображения и положительных примеров из практики, как сильные женщины добиваются своего, например, умом, хитростью и очарованием, а не напором и криком. Но каждый раз, когда я наблюдаю у героинь фэнтези такое поведение, в голове встает образ вовсе не заявленной писаной красавицы в шелках, а жесткой тетки-челнока из 90-х, которая тоже видала всякие виды и тащит на себе мужа-алкоголика, троих по лавкам и налоговую инспецию, и ее боятся все китайцы на фабрике.
Но я отвлеклась. Если вернуться к сюжету, то при рассмотрении под лупой отдельных элементов вроде бы все неплохо, а при рассмотрении всего в целом начинаешь думать, боже, какая чушь. Подростковый бал, и наших девиц никто не приглашает танцевать, соседка сговорилась со своими прихвостнями и устроила им бойкот. Нормальная такая жизненная ситуация, кто не сталкивался с такими штуками в школе, тому повезло, у нас все было куда жестче. Но нет, автор поворачивает дело так, будто это неприглашение на танцы и впрямь конец света, и в дело вовлекаются бог весть какие неведомые силы, включая расквартированные неподалеку правительственные войска, которым, конечно, больше делать нечего. И по сути весь текст состоит из таких невразумительных эпизодов: автор создает некую внешнюю проблему, с которой героиня справляется, но делает это с таким изяществом и здравым смыслом, будто убивает комаров топором. И если в первые пару проблем еще худо-бедно веришь, то дальше становится уже просто смешно.
Про совершенно невразумительную последнюю треть книги с загадочной магией каких-то слуг-аборигенов, которая сильнее всей магии властителей этого мира вместе взятых, но они ее почему-то скрывают и не используют - в общем, про это и говорить не хочется. Героиня привычным хабалистым способом решает все сверхзадачи в манере "А Баба Яга против!", не успеет читатель осознать еще, что вообще есть какая-то проблема. Хочется сказать, ну автор, ну базовый свой мир хотя бы опиши более внятно и логично - а потом ломай. Но нет, у нас на каждой странице новый поворот, предыдущие вводные об этом мире утрачивают актуальность, оказывается, что все совсем не так, старые проблемки были мелочью, а вот теперь крупняк - и чем дальше, тем больше он переходит уже в какие-то вселенские масштабы. Но, увы, с каждым таким шагом и доверие, и сочувствие читателя тоже утрачивается - чему тут верить и сопереживать, если паттерн уже понятен, это все невсерьез, и нагромождение новых выдумок даже не претендует на логику и взаимосвязь.
За что я люблю "Гарри Поттера", отвлекаясь: в Хогвартсе участся семь лет, и Гарри отучился. Понятно было, что в конце будет финальное сражение с Волдемортом - и оно было. И хоббиты таки дошли к Горе и выкинули кольцо, а не свернули в третьей главе сражаться с жидорептилоидами, которые выскочили тут же из подкустовного рояля. Но почему-то многим авторам кажется, что без жидорептилоидов и роялей будет уныло, видимо.

Вполне "крапивинская" повесть в лучших традициях: настоящая мальчишечья дружба против плохих взрослых. Удивительно разумные и самоорганизующиеся взрослые дети против того хаоса и глупости, который представляет собой мир взрослых. Дети ведут себя как взрослые: принимают решения, принимают ответственность, жертвуют собой; взрослые ведут себя как дети: капризно, недальновидно и с тотальным эгоизмом. Нормальных взрослых в книге вообще нет.
Собственно, до меня только сейчас дошло, что большинство крапивинских сюжетов укладывается в этот паттерн, поколенческий перевертыш. Вывернутая наоборот проблема отцов и детей. Это даже забавно, но я пока не знаю, какие выводы из этого делать дальше. Вот я вырос, как бы говорит автор, но умнее не стал и понятнее мне все не стало. И самое главное, теперь-то я вижу, что другие взрослые вокруг тоже не умнее, ничего не контролируют и им ничего не понятно. И делают они все неправильно. Где искать ту истину, тот единственно правильный, интуитивно угадываемый крапивинскими мальчиками ход мыслей и действий, который единственный приводит к успеху? Ответ "назад в детстве" - выбранная автором модель, хотя ничем не лучше, чем "в мудрой старости", собственно. Фантастичность книг состоит в первую очередь в том, что где вы видели таких детей))
Конкретная история чем-то неуловимо напоминает "Мио, мой Мио". Простой мальчик попадает в сказочную страну и должен там всех освободить, победив страшного монстра. Кто-то из местных ему помогает, а кто-то оказывается ложным другом. Крапивин чуток поддает совсем шварцевского толка кошмара, наряжая слуг дракона в смешные плюшевые костюмы и делая главных злодеев совсем не страшными с виду. Это очень круто и такие детали, стоит о них задуматься, реально пугают. Это тот же "Дракон", настоящий, страшный, шварцевский. Не чудовище в озере "дракон", а все они, плюшевые взрослые - дракон.

Кажется, у Мещерякова я читала, это Рут Бенедикт и другие ученые-культурологи отговорили американское правительство от первоначального плана сбросить атомную бомбу на Киото.
"Хризантема и меч" - уникальная в своем роде работа. Обычно в наше время культурологические книги все-таки пишутся и исследования проводятся ради науки как таковой, а не ради чего-то другого. По крайней мере, по-настоящему качественные. Работа Рут Бенедикт - редкое исключение из правил: это не просто соц. заказ, это правительственный заказ, более того, военный. Исследование, проведенное с конкретной целью: показать среднестатистическому американцу, чем японцы отличаются от них как народ, с культурной точки зрения, на уровне базовых ценностей и понятий. И не развлечения ради, а чтобы оккупационная администрация генерала Макартура могла действовать наиболее эффективно. Исследование Рут Бенедикт началось в условиях продолжающейся Второй мировой, в 1944, и ни о какой капитуляции Японии речи еще не шло. Поэтому автор была очень ограничена в средствах получения информации о предмете своего исследования, о поездке в Японию и каком-то более ли планомерном исследовании "на местности" и речи не шло. Заканчивала книгу Бенедикт в 1946, когда все военные события были еще свежи, в том числе невероятная жестокость и упорство японцев, не сдавшихся даже после капитуляции Германии и Италии.
Работа Бенедикт - не историческая, а именно культурологическая. Она делает в одной из первых глав обширный экскурс в историю Японии, особо останавливаясь на периоде Токугава, но история для нее - средство, а не цель. То, что дальше рассказывает Бенедикт о японском миропонимации и позиционировании отдельного индивида в мире, имеет вневременной характер - по крайней мере, так это вычитывается из ее книги. Мне очень интересно, насколько все написанное актуально для современных японцев? И, к примеру, применимо ли оно к популярным проявлениям современной японской культуры, в том числе поп-культуры (имеют в виду мангу и аниме прежде всего).
Как бы там ни было, идея разделения культур на культуры вины и культуры стыда сама по себе очень хороша неприменительно даже к исследованию Японии. Все христианские страны априори принадлежат к культуре вины, потому что вина - базовое понятие христианской религии. А вот, к примеру, мусульманские? Или буддисткие? Я недостаточно владею материалом, чтобы судить. Японию Бенедикт относит к культурам стыда: плохо не то, что зло само по себе, зла как такового вообще не существует, но есть множество общепризнанных правил поведения, определяющих, что должно, а что нет, - и вот их нарушение, если об этом становится известно, карается очень строго. Публичное самоубийство как искупление своих грехов (иначе говоря, недочетов в поведении) - вполне приемлемая в Японии мера, в былые времена вполне почетная и распространенная; самоубийство в христианской культуре, конечно, величайших грех.
Еще более интересно - концепция долга, "он", который имеется у каждого японца, частично по факту рождения (перед императором, господином и родителями), а частично - по факту взаимодействия с другими людьми (принятые услуги). Забавно, что в Европе "верность" как одна из основных добродетелей начала хиреть вместе с закатом феодализма, зато начала расти важность "долга родине" как стране вообще. Но мне кажется, никто и нигде не придавал этому такую значимость, как японцы. И даже нашу русскую любовь к царям никто и не думал называть *долгом*.
С повседневной точки зрения вторая группа "долгов", называемая "гири", даже более интересна. Бенедикт приводит пример, что японцу неловко даже принять мелкую услугу (вроде поднятой вещи) от постороннего человека. И что в Японии не стремятся помогать человеку, которому стало плохо на улице, чтобы не наложить на него долг, которого он не хотел (что, до сих пор так?) В общем, то, что для нас - великодушие и хорошее воспитание (предлагать помощь и помогать, когда даже не просят, оказывать мелкие услуги ради поддержания хороших отношений), то для японца - сложная система взаиморасчетов, в которой дебит должен обязательно сходиться с кредитом, иначе человек оказывается бесчестным, "не знающим гири", что служит тяжким оскорблением.
Интересное преломление "культуры стыда" - в концепции достоинства и самоуважения. Японии как стране и японцам персонально крайне важно, что подумают о них другие люди, в том числе - широко говоря - другие народы. А ключевым для сохранения достоинства является неуклонное выполнение "долга" - и большого, и меньшего. Оттого в японской культуре столь распространены сюжеты конфликта двух видов долга: герой должен выбрать из них правильный, а если это невозможно - совершить самоубийство, что автоматом "засчитывается" по обоим. В конфликте между почитанием родителей и любви к женщине, например, всегда должно выигрывать почитание родителей. И если в европейской литературе брак, совершенный влюбленными вопреки родительской воле, преподносится как жест смелости, безусловно одобряемый, то в японской традиции само собой разумеется - пожертвовать личным счастьем, лишь бы угодить родителям, потому что долг перед ними - больший. Бенедикт приводит множество таких вполне бытовых моральных дилемм, которые нормальный европеец (и русский, и американец) решит совершенно противоположным образом.
Книга Бенедикт хороша тем, что при всей своей глубине она не наукообразна. Автор ориентировалась не на узкий круг специалистов-культурологов, а на американских военных прежде всего, и объясняет многие сложные концепты на очень живых примерах и из оценок конкретных людей, и из японской культуры. Это необычайно интересно, и несмотря на то, что не первый год уже копаюсь в японской литературе и японистике, о многих вещах впервые узнала именно из работы Бенедикт.

"Быть японцем. История, поэтика и сценография японского тоталитаризма" - монография Мещерякова, посвященная, собственно, периоду японского тоталитаризма первой половины XX века, от конца эпохи Мэйдзи и до конца Второй мировой. Как и немецкий, и итальянский тоталитаризм закончился поражением в войне и капитуляцией. Но при этом от своих союзников по Тройственному пакту японский тоталитаризм отличался кардинально. Прежде всего - полным отсутствием явного лидера: на протяжении довольно длительного периода правительства в Японии менялись одно за другим, и одни и те же люди не оставались у власти, но "генеральная линия" при этом выдерживалась неукоснительно.
Мещеряков детально разбирает предпосылки становления тоталитаризма в Японии в начале XX века, те социальные и культурные изменения, которые послужили тому причиной. У Японии все было совершенно не так, как у Германии или Италии. Не было столь болезненного и унизительного поражения, напротив, Япония вышла с территориальными приобретениями, получила место в Лиге Наций. Но этого было мало. Пока западные державы разгребали последствия, Япония, будто отряхнувшись от долгой изоляции и наконец прийдя в себя после шока "черных кораблей", быстренько вторглась в Китай, создала марионеточное Маньчжоуго и начала активно продвигаться по Азии. При этом видя свою роль, как подчеркивает Мещеряков, не в качестве агрессора и захватчика, а в качестве того, кто принесет цивилизацию и сплотит братство азиатских народов - с Японией в качестве старшего брата, разумеется.
Не пересказывая всю книгу целиком, довольно сложно объяснить, как мирная Япония Мэйзди, преклоняющаяся перед западом и с готовностью перенимающая всё европейское, дошла до такой ожесточенной войны. До войны, упорно и безнадежно продолжаемой после капитуляции Германии и Италии - пока сам император не повелел прекратить. И все прекратилось. Это удивительное обстоятельство, которое особо отмечаютв все исследователи: c повелением императора Хирохито японцы не просто покорно сложили оружие, но и в целом будто категорически поменяли свое отношение к былым врагам: при американской оккупации не было никакого подпольного сопротивления, никакой партизанщины, а главу оккупационных войск начали считать чуть ли не героем. Но это - всего лишь один из эпизодов, которые покажутся странными читателю с "западным" взглядом на жизнь и ценностями.
Мещеряков копает глубже. Дело вовсе не в том, что он очень грамотно и подробно пересказывает соответствующую часть мировой истории - а в том, что он делает это, подсвечивая уникальные особенности японского менталитета, культуры, если угодно, которые и обусловили то, что история пошла именно так. Понятно, что таких факторов множество, есть более универсальные, такие как технический уровень и наличие или отсутствие необходимых для войны ресурсов. Но уникальные культурные факторы, с одной стороны, не менее важны, а с другой - просто интересны.
Из явных особенностей японского восприятия по Мещерякову - особое отношение к тому, кто суть "герои". "Японские потери в Пирл-Харборе были невелики. Казалось, что можно было бы "назначить" на роль героев оставшихся в живых. Но этого не случилось. Ха все время войны ни один живой японский военный не был отмечен государственной наградой. "Настоящим человеком" признавался только покойник". Для нас это кажется безумием. Понятно, что во всех странах награждают посмертно, но так, чтобы сознательно игнорировать героизм выживших - это удивительно. А это проистекает из общего культа смерти, стремления к смерти, прерзрения к жизни, которое все больше росло в японской культуре в тоталитарный период. Мотив принесения своей жизни на алтарь государства был едва ли не основным, ни о какой ценности каждой жизни не шла и речь.
Отсюда, кстати, и ужасная жестокость японцев к врагам, в том числе покоренному населению Китая (про ужасы Японо-китайской войны много сказано и написано). Они и о своих-то не заботились особо, к примеру, добивали раненых, вместо того, чтобы эвакуировать госпитали. А другие азиаты и тем более были "второго сорта".

Еще более интересно - про политику. Я уже писала, что несмотря на общий тоталитаризм строя, которые ко времени начала Второй мировой достиг своего апогея, в Японии не было диктатора. На ум не приходит даже ни одно более ли менее известной фамилии политического лидера того времени - и при этом страной кто-то управлял. Кто-то, только не император Хирохито /Сёва. Он, как и все японские императоры до и после него, был фигурой исключительно внеполитической, сакральной и далекой. Простые японцы в основном никогда его не видели и не слышали. Император не был лидером в том смысле слова, в котором его употребляют на западе, он общался с народом исключительно письменно, с помощью рескриптов, написанных нарочито сложным и вычурным языком, и почти не появлялся на публике.
"15 августа 1945 года подданные Сёва впервые услышали его голос. Радиовещание началось в Японии в конце 20х годов, но никогда император не обращался к своему народу". И это было обращение о прекращении войны и капитуляции; напомню, что к тому времени Япония уже давно осталась из стран Оси одна против всех союзников, уже были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки - это их не оставило. А обращение императора - остановило. "Согласно версии, ставшей официальной, император сам принял это решение и настоял на нем - вопреки мнению тех военных, которые выступали за продолжение войны. Пластинку с выступлением тайно записали во дворце и так же тайно доставили на радиостанцию. Мятежные офицеры пытались обнаружить ее, но не смогли". Пожалуй, это один из самых удивительных фактов во всей истории японского участия во Второй мировой - что война для Японии прератилась по слову человека, который до того времени никак не участвовал ни в войне, ни в политике.

Это - лишь несколько аспектов, которые, конечно, не отражают обширность и глубину работы Мещерякова. Меня неизменно поражает каждый раз, когда я его читаю, даже не отличное знакомство с материалом - этого ожидаешь от любого приличного историка и культуролога - а способность скомпоновать этот материал таким образом, чтобы он укладывался у читателя в логичную вереницу причин и следствий. Мещеряков и в этой работе, и в других очень грамотно и подробно отвечает на вопрос "что", но гораздо важнее - еще и на вопрос "почему". В его изложении история перестает быть официальным набором фактов и становится очень живой картинкой, в которой каждая деталь пусть и странна сама по себе, но неизбежна и логична за счет взаимосвязи с другими. Честно говоря, я бы с удовольствием прочитала в его изложении и историю *русского* тоталитаризма тоже.

Вторая часть сборника - это переводы Мещерякова из двух японских мыслителей: Кайбара Экикэн "Поучение в радости" и Нисикава Дзёкэн "Мешок премудростей горожанину в помощь". Они логически никак не связаны с монографией про тоталитаризм, и относятся к совершенно другой эпохе, это вторая половина 17 века. Обе работы представляют собой подборку размышлений о том, как должно поступать, как не должно, и как вообще относиться к жизни. У Кабары Экикэна рассуждения чуть длиннее и тематически сгруппированы, у Нисикавы Дзёкна вообще в духе любимого мной жанра "дзуйхицу", то есть "пишу, что в голову взбредет".
И тот, и другой были учеными-конфуцианцами, и их работы в целом отражают конфуцианскую философию в ее японском изводе. Не скажу, чтобы переводы были столь же захватывающими, как монография про тоталитаризм - но их приятно почитать, и многое из сказанного актуально до сих пор. Вот, например, очень удачная цитата из Кабара Экикэна о спорах в интернете:
"Люди в этом мире часто творят неподобающее - таков закон бренного мира, и тут уж ничего не поделаешь. Глупец не слушает поучений, перед ним даже мудрец отступает. А потому не стоит гневаться на глупца и напрасно травить себе душу. Если кому-то не повезло с самого рождения - это несчастье касается только его самого. Можно ему лишь посочувствовать. Так что нет смысла изводить себя гневом и упреками. Глупо лишаться сердечной радости только из-за того, что кто-то нехорош".