Полчаса позора - и ты возвращаешься в мир. Но уже опозоренным.
Начальство проводит.. э-э.. продолжает проводить экскурсию, а я хочу мяса. И "стреляться, батенька, две пули перед едой".
И вот еще вопрос: быть или не быть? кто виноват и что делать? если Толедо да, то где взять прикид?

АПД. Пост два часа висел неотправленным.
Три четверти этого времени я провела в обществе тетеньки из отдела охраны труда. Ууууу.
А потом помогала кореянке сориентироваться в библиотеке. Ы!

Во-первых, Дипломная Дева завтра защищается. Неужели это финал? И если это финал, он так похож на трындец...
Во-вторых, мама сегодня распечатала фотографии. В том числе мои, двухлетней давности (и местами более). Какая я была тогда юная и прекрасная, блин! И в веснушках...
В-третьих, мы с Неизменным Собеседником начали смотреть фильм про Америку, секс и насилие "Однажды в Америке". Особенности национальной озвучки заставляют задуматься.
В-четвертых, мое защитное слово стало самолетиком и красиво полетело с балкона по спирали.
В-пятых, что-то еще. Но я уже забыла что. А! Я читаю про Фандорина опять. С картинкой Фандорин лучше, но ненамного.
В-шестых, развлечение продолжается. Не успели мы похоронить бабушку, как тетя Лариса и ее гражданский мушш угодили прямиком в автокатастрофу. Машина всмятку, пострадавшие в больнице: с переломами и шибко стукнутыми грудными клетками. Тетя Лариса - с ногой на растяжке, плюс аппарат Елизарова, плюс рука в гипсе. Плюс судно. Вопрос один: кто будет следующим? (и что с ним случится, но это уже второй вопрос).
В-седьмых, выходные закончились, план не воплощен (или воплощен без меня), а затея написать лаконичный дыбр удалась.
В-восьмых. Прочитав этот пост, от меня сбежал кто-то из ПыЧе. ))

"Если женщина идет с опущенной головой - у нее есть любовник! Если женщина идет с гордо поднятой головой - у нее есть любовник! Если женщина держит голову прямо - у нее есть любовник! И вообще - если у женщины есть голова, то у нее есть любовник!" (с) Ф. Раневская.

"Если мужчина дарит своей женщине цветы, он собирается ее бросить.
Если мужчина не дарит своей женщине цветов, он собирается ее бросить.
И вообще, если у мужчины есть женщина, он собирается ее бросить!" (с) Неизменный Собеседник.
По мотивам событий воскресенья и попсы нашего детства песни "Желтые тюльпаны".

Итак, я благополучно вернулась в интернети, я снова похожа на живого и вменяемого человека, улыбка моя перестала напоминать гримасу и все такое прочее. Тему сочувствий, соболезнований и обмена печальным опытом предлагаю закрыть. Жизнь продолжается.
Радикальных перемен никаких произошло, а следовательно, мне хочется облечь в слова - в черные слова на желтом фоне - некоторые подробности четырех последних дней - я приходила домой поесть, поспать, сменить одежду и жидкость для линз, я предавалась черт знает чему, делала глупости, говорила невпопад, звенела колокольчиком на рюкзаке и окружающую действительность воспринимала странно.

черные слова на желтом фоне, имитирующие дыбр.В пятницу меня спасло отсутствие начальства на работе. Я слишком легко теряла нить происходящего, любую мысль, смысл почти каждого действия, кроме сиюминутного. Поэтому за путешественников как взялась, так и отступилась. Бродила по фонду, замерила температуру и влажность, поискала информацию про Жан Поля, пожевала бутерброды с сыром и яблоком, поотвечала на телефон и на вопросы охранников труда, поизображала оживление, а вообще же - читала Хаецкую и чувствовала себя никак. Гэндальф серый, Гэндальф белый, у Гэндальфа апатия, Гэндальф возненавидел черно-красную спортивненькую шкурку, которую зачем-то надел.
Впрочем, к Гэндальфу приходили добрые люди: ШаТи с поддельным студенческим, Виконт с шоколадушкой, Тао с пониманием и разговорами за модуль; и Анжелл письмо написала. К вечеру дышаться стало легче, но на телефонную книгу я глядела сумрачно. Мне хватало осознания, что я одна - и что завтра буду одна. Хотелось напиться. Чеширский принял это предложение с первого раза, так что, известив родителей о своем желании и позаимствовав из бара большую бутыль "Мартини", я отчалила в сторону Светы-Аты. Не в добрый час. Отягощать хороших людей присутствием смурной себя может оказаться чревато. Я мало думала об этом, пия пиво на кухне и трындя с Варей о ее работе. Точнее, Варя трындела, а я внимала, кивала и пила. И гладила Котарсиса, который вымахал из нелепого котеныша в изящного и независимого молодого кота фандоринской таинственности. Потом переместилась в комнату; настало время вермута, слез, настоящих разговоров и песен. Вопрос: на кой икс, когда Чешир отложил гитару и решил отправиться закурить, я предложила подъезд? Света велела спускаться к двери наружу, потому что ей с этими соседями еще жить. Нда. На середине Алексовой сигареты прибежала старшая по подъезду, с претензиями, предъявами, весьма хамски выраженными требованиями и тычками в плечо. На этом месте моя апатия сменилась состоянием аффекта, так что в ответ на визгливое: "Да ты вообще кто? Я тебе в бабушки гожусь, слышишь!!" - я отчетливо подумала: не годишься; и вообще, не трогай мою бабушку, она вчера... - и заметила, что вермут из моего стакана весьма точно переместился на лицо старшей по подъезду, а визгливые вопли приобрели характер угроз. Сцена развивалась по законам жанра. Кто не хочет слушать - не слышит. Вначале мне было глупо, азартно и смешно, потом стало грустно, стыдно, жалко бабушку, жалко вермут и обидно, что именно эта.. хм.. пожилая дама является хозяйкой шикарного и большого серо-полосатого кота с прозаическим именем Мурзик, личности в Светином подъезде весьма известной. Но к черту Мурзика. Я осознала свою неправоту - Свете и Андрею, действительно, тут жить. Неприятностей не хотелось. Ситуацию надлежало исправлять. Я выгнала Чешира наружу и постаралась, принеся извинения, свести ущерб к минимуму. Сцена из драматичной сделалась сентиментальной, и минут через десять все стало относительно нормально и по-доброму. Не знаю, надолго ли сохранилось. Мы с Чеширом ушли обратно, поговорили про грех гнева и комплекс ненужности, приняли некое решение и временно закрыли тему, вернувшись к песням и остаткам "мартини". И в дальнейшем выходили курить на кухню, где Кошак аккурат соорудил мясо с макаронами, к которому мы не смогли не приобщиться.

Но зачем подробности? Будем считать, что я справилась с апатией радикальным методом. Будем считать, что я сделала это сознательно. Будем считать, что я была понята. И спасибо Чеширскому.
К трем часам ночи я вернулась домой, совершенно засыпающая, и проснулась поздним утром - в самый раз для того, чтобы вымыть и высушить волосы, облечься в белую рубашку, черный галстук и черный пиджак, поздороваться с присутствующими, купить белых хризантем (какие мы с Неизменным Собеседником купили бы бабушке, будь она жива), погрузиться в автомобиль и отчалить в сторону крематория.
Там было долгое ожидание, неприкаянность, метель, темные фигуры людей на белом снегу, автомобили. Полина, моя племянница, грызла орешки. Я с ней разговаривала, потому что все остальные на нее только шикали, отмахиваясь от вопросов. Обидно, наверное, быть ребенком и понимать мало. Не находить себе применения и видеть, что ты всем мешаешь. Что всем не до тебя.
Чугунные плиты пола в ненавистном траурном зале №1. Омерзительная женщина, прилагавшаяся к церемонии прощания и произносившая речь с фальшивым воодушевлением, неуместная, "как в синагоге обмочившийся гой". Бабушка, ужасно бледная и маленькая в своем гробу, который был почему-то почти малиновый; и кружева, и цветы, среди которых доминировали хризантемы и гвоздики, и речи. Дотянуться, чтобы поцеловать бабушку на прощание, было невозможно. Я просто погладила ее рукой по щеке. Мама рыдала, разумеется, я рыдала тоже. И Полина. Полина отшатнулась, попав помпоном на шапке в пламя моей горящей свечи, помпон запылал, и я потушила его рукой. Очень кстати: это отвлекло меня от желания придушить крематорную тетку.
Человек, который в самом начале спросил меня: "Это вы та маленькая девочка?" - оказался Игорем Ф. (дядей Игорем), о котором - я помню это совершенно четко! - мне говорили несколько лет назад, что он умер. Поэтому я долго не могла опознать, кто это такой.
К моменту попадания в кафе "Пилигрим" почти успокоилась. В туалете (куда я водила Полину) Зоя Ивановна говорила мне про то, как бабушка показывала ей фотографии. "А вас она любила больше всех... больше всех любила". Но какое это теперь имеет значение?
Все хорошие такие, бля.
Я сидела где-то посередине, не попадая ни в разговоры, ни во взгляды. Я была одна - как и предполагала; с самого утра одна, и во время церемонии прощания, и в кафе, где никто никому не был нужен, но говорились добрые (и подходящие к случаю) слова; а я просто думала о бабушке, пыталась представить, как она руководит восемнадцатью мужиками в лаборатории ферромагнетизма, маленькая женщина с крепкими руками и убеждениями, и пила водку, и методично жевала. Чтобы все, что мне причитается, было съедено до капли. Это почему-то казалось важным.
И все происходило быстро. И в крематории, и в кафе мы были частью поточного производства. Мы раздали платки, мы собрали бутылки и булки - и разъехались. Узкий круг лиц переместился к нам домой, но я не хотела иметь с этим ничего общего. Рубашка натерла шею.

За час до официального начала концерта я была в библиотеке имени Герцена. Мы зашли одновременно с Эженом, собственно. Уже сидя в зале, я дочитала Хаецкую, погрустила над этим - и получила от Олечки "Нефритовые четки" Акунина. Я обнимала людей, что-то говорила и чувствовала, как возвращается тепло. Впрочем, неадеквать никуда не девалась, но я вовремя решила, что лучше резвиться, чем страдать. Несколько надрывное веселье. Надрывная радость. Впрочем, по этой тропе я пришла в жизнь. Я пила коньяк, слушала, как настраивают микрофоны, улыбалась, разговаривала на сотню тем, где-то бегала, суетилась, продавала несуществующие билеты, оказалась на лестничной площадке, когда Эжен (почти совершенно не волнующийся Эжен! о, Дорогое Мироздание, ты поражаешь меня!) рассказывал анекдот про геймера, сидела на перилах - и очами души своей продолжала видеть бабушкин профиль над краем чертова малинового гроба.
И сам концерт - от "Сорока" ("В прицеле Его винтовки, на середине моста") до "Дороги на юг" ("Я вернулся, Господи, в руки Твои - встречай!"), с абсолютным катарсисом на "Воспитателе фаворитов" (остров Эль) и стихотворении "Христос никогда не смеялся" (речь зашла о рыбе, и нас - нас, понимающих это по-особенному, объединенных общим порывом - было трое в этом зале: Неизменный Собеседник, я и Никки-кун; и оно почти физически ощущалось), с "Рок-н-роллом мартовских ид" и с "Песней Шекспира", с "Нэко-сэнсеем" и "Девочками три раза ха-ха", с многочем, с многоточием, и я растекалась по стулу и пускала самолетики, а Десколада эти самолетики правила, зал смеялся, все было душевно и правильно, Эжен качался на стуле, швырял на пол отработанные листы - и да, кто из девочек не мечтал быть гитарой в его руках? ))
Я вышла просветленная, я вышла к людям, я решила: Челябинск - пока нет, а Толедо - да, я поговорила с Десколадой, я знаю, кто будет мой декан.
И я соблюла традицию, подойдя к Эжену после концерта и забрав тексты. Он сам их для меня собрал.
Странно, скомканно, зря, не зря, нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно,
две затяжки Алексовой сигаретой на крыльце, адский холод, "со дна - только наверх".
Я не ведаю, что творю. Я с пятницы не ведаю, что творю - и не буду ведать до конца понедельника. Но если вдуматься, то - до конца жизни.

Народ (включая самого Эжена) ушел на д.р. Барахира, а я ушла в жизнь, можно сказать, уехала на троллейбусе. Я так и не вспомнила стихотворение, приснившееся мне в ночь на субботу, но заканчивалось оно строкой "На извилистых тропах постмодернизма". Я думала об апостолах, распятии и любви. Я не думала ни о чем. Я жила.
В магазине, где Мрриэль накупил корзину продуктов, я обнаружила шоколадные тюльпаны - желтые! Но выбрала презренные "сникерсы".
Я замерзла, я жадно ела, я была Дарой, модуль закончился около пяти утра - не решенный в черновике, неидеально решенный в чистовике, два письма: Классу и патеру Пьетро. Глинтвейн закончился раньше модуля. Способность думать и принимать решения закончилась раньше глинтвейна. Я не считала, что нужно брать мужа Лары. Я не считала, что Институт нас предаст. Я уже ничего не считала. Я спала, я вплывала в воскресенье, лежа щекой на мягком шуршащем коте вместо подушки, а утром - лирика и прыжки по облакам. Это такая игра в телефоне. Не в моем - Неизменного Собеседника. Это такой подвид локального блаженства. Это как говорить - откровенно, потоком, легко - про "телами нагими в клевер", про образы и диссонансы, минуя подозрения, что можешь вызвать ревность - это как плавный полет вдоль, а не вверх.

Неадеквать вернулась, когда я обнаружила на часах два с половиной часа пополудни, а себя - немытой и не дома. В таких условиях все раздражает вплоть до "бесит". Вернее, почти все. Когда я возвращаюсь к родным пенатам, а там душ и еда, оно становится нормальным, то есть я становлюсь нормальной, то есть относительно, потому что состояние аффекта все еще со мной. Меня швыряет по крайностям, помните? Из нежности в обиду, из радости в слезы, повод может быть ничтожен. Убойная лирика. Опустим подробности. Забудем боль, откровенность, темноту, прикосновения и слова. Забудем, что было сказано. Забудем, что было. Не забудем.
С пяти до половины восьмого.

А потом - через холод, автобус, снег и банкомат, через мост и метель - мы придем в "Mamma's", добыв желтых тюльпанов. Для себя не смогла, а для Олечки сподобилась! Олечка празднует д.р., Олечка мила, добра и светла, и жаль, что Тургон и Нариэ вскоре уходят. Мы остаемся вчетвером, с Мрриэлем, и Олечка угощает нас чаем и всякими вкусностями, и разговор течет сам собой, он беспечален, я тоже беспечальна, я потеряла всякое представление о том, как выгляжу со стороны. Я понимаю, что потеряла его еще в пятницу. Я что-то говорю, я мыркаю глазами, я... кто я, где я? Черт, неважно. Глупо как получается. Пусть. Все неправильно, но не в моих силах сделать так, чтоб правильно. Меня нет. Есть мы.
Мы, не наговорившись, пойдем восвояси. Замерзнем. Спасемся в "Евросети", вызовем такси, будем ждать его не там, где оно остановилось, потом полезем через забор. Вновь окажемся в гостеприимной Марикьяре, станем пить чай, и я буду собирать неокубик, а затем засну стремительным домкратом на разговоре про открытое произведение, а ночью, не просыпаясь, сниму линзы и лягу по-человечески, а утром проснусь от разговора о Филипе Дике, кое-как сориентируюсь в мире и пространстве, назначу встречу Дипломной Деве, вернусь домой - а там обед и душ, сценарий повторился; а Неизменный Собеседник был терпелив и мягок и одарил меня желтым тюльпаном - о! Гештальт завершен, а сам цветок невыразимо прекрасен.
Мы досматриваем "Покровские ворота", ведем абсурдные диалоги про книги и изображения голых женщин, я почти засыпаю - неудивительно. Я снова оказываюсь одна, я читаю рассказы Акунина и глажу пальцами тюльпан,
стоящий в воде со снегом.

Остался один выходной.
Неизменный Собеседник читает "Виту ностру",
я знаю, что я ничего не знаю,
я снова строю какие-то планы, щурюсь на солнце и люблю жить и людей.

Люди-люди. Спасибо вам. В том смысле, в котором я не была одна, вы были со мной. Мысленно или зримо. Детали не важны, правда? )

З.Ы. А еще у меня есть четыре пакетика цельного бадьяна, привезенного из Праги через Мрриэля и Москву; у меня есть сны и есть серьга-поплетушка с кофейным зёрнушком. Кейн передал. Сэнь, спасибо. )) Я не ожидала, правда, что она будет такая длинная, но может, оно даже и лучше? )) Буду таскать весной, в комплекте с пончо. Его вязала мне бабушка. Давно, еще перед первыми "Дозорами"...
"Это была бы любовь, если бы ты помнила, во что был одет он".

З.З.Ы. Слова и смыслы этих дней невыразимы, увы, незапечатлеваемы, alas, и особенно концерт, но я хоть как-то высказалась. И это хорошо. И надеюсь, я не забыла ничего важного.

"Константинова Ольга, только опытный фермер может укротить кабана!"
Любезно сообщает мне мэйл.ру (приглашая на какую-то игру типа "рыбьей фермы" aka "веселые апостолы").

Потому что к себе я отношусь с тем же цинизмом, что и ко всему прочему.

Саша Черный, "Недержание".Саша Черный, "Недержание" (1909).

У поэта умерла жена...
Он ее любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна -
Но поэт не умер от удара.

После похорон пришел домой - до дна
Весь охвачен новым впечатленьем -
И спеша родил стихотворенье:
"У поэта умерла жена".

не читать дальше.Какой-то странный, пустой, бестолковый совершенно день,
проведенный в напряжении, в ожидании, в каком-то подвешенном состоянии,
в полубреду-полусне,
во внезапном открытии: у Виктории Райхер тоже везде умирают, а я раньше не замечала - и Юся. Когда умерла Юся, я заплакала, но как-то выжимками. Так облепиховый сок давят через марлю из уже пропущенных через мясорубку ягод.
Я мельком думаю: врать плохо. Мельком и случайно узнаю о существовании в природе розовых "Милки Вэев".
В книжном магазине внезапно покупаю распродажную Хаецкую, про звездных гусар, неясно зачем; и толстый серый блокнот "Эрих Краузе";
я бездумно верчу на пальце кольцо-розарий, и в тарахтенье автобуса незаметно встраивается нехитрый текст богородичной молитвы; любая мантра бы подошла - фоном, под мысли о лямишках и мнемонах (только ночью перечитывала "Свет в окошке"!), о внезапном похолодании, о заботах и беготнях, о вянущих цветах.
О точилках-черепашках, желтых с красными лапками - их покупала мне бабушка в канцтоварном магазине возле детского садика; о маленьком синем немецко-русском словарике, который я любила читать, не понимая; о том, как мы играли в зоологическое лото, или в домино, или в карты - и я отчаянно мухлевала, поскольку не хотела выигрывать у бабушки ни в "Пиковую даму", ни в "Пьяницу".
Она учила меня раскладывать пасьянсы и пересаживать клубничные усы.
Воспоминания. Воспоминания утекают в детство.
Я убиваю время. Я провожу этот день в стылом транспорте, отчаянно мерзнущая, с бесполезными пельменями в рюкзаке и с Хаецкой перед глазами;
или в травмпункте, неожиданно малолюдном;
или в отделе охраны труда, под перекрестным допросом - здесь начинается служебное расследование, и мне что-то объясняют, и ксерят мой больничный;
я плохо отражаю время, я не очень соображаю, что говорю, я воспользовалась этим днем, чтобы побыть в прострации.
Мне хочется подтянуть коленки к подбородку и заскулить.
Я сижу в бабушкиной квартире, вот только бабушки нет и уже никогда не будет, зеркало занавешено какой-то тряпкой, меня трясет от холода и от неизъяснимого, я сжимаю двумя руками кружку, в которой чай с сахаром. Потом мою посуду. Слушаю про милиционеров, понятых, прокуратуру, вскрытие, похоронных агентов, слова текут почти мимо.
Потом меня минут на шесть оставляют одну.
И я сажусь под торшер, туда, где любила сидеть в детстве, подтягиваю коленки к подбородку, дергаю за веревочки - и включается свет. Дергаю снова - и свет гаснет. Под торшером я хотя бы нормально поплакала, пока меня никто не видел;
черно-красная на красно-черном диване.
На полке книжного шкафа стоят склеенные мной из ракушек (азовоморских и черноморских) и раскрашенные гуашью и лаком зверюшки: жаба, черепаха и пес. И рядом - искусственная веточка земляники, ее тоже делала я - из ткани, проволоки и подручных материалов, в соответствующем кружке псевдопионерского лагеря. Незапамятные времена. Незапятнанные.
Вещи чемоданами летят в помойку. Я забираю себе бабушкин черный веер, моток пластыря, пачку влажных салфеток и свою фотографию в рамке. Она там уже не нужна.
Да и где она нужна?
Молодая, счастливая, растрепанная, в феньках, с веткой зеленых колючих каштанов в зубах - я. И город Владимир.
Бабушка любит наши фотографии. То есть - любила. Паст симпл. Прошедшее время.
Опять прошедшее.

Ладно. Я уже почти вменяемая.
Похороны в субботу. Джесс, Квадрик. Давайте перенесем наши посиделки на как-нибудь потом? Пожалуйста.
Я не хаотик. Я интуит.
И, как это ни цинично, я надеюсь потом успеть на концерт Эжена.

1) Еще один день без тюльпанов. Зато в чистой футболке. )) В честь важного события. ))
2) Мама угадала некую мелодию с трех нот. Да, я опять стала писать иносказательно. )))
3) А мы обсудили модуль, олимпиаду по ИМК для восьмых классов и нюансы защитного слова в свете мифов о пиве, после чего начали смотреть "Покровские ворота". Как-то так сложилось, что ни я, ни Неизменный Собеседник этот фильм раньше не видели. А стыдно. Ну-у.. досмотрели до катка; и што я могу сказать? Теперь я чуть больше понимаю, о чем пишет Коростелева в последние дни (когда про номинативность и коммуникативность); но в ИК и их значениях разбираюсь плооохо. (( А что касается всего остального, то фильм - в ряд к "Амели" и "Догвиллю". Причем все больше в сторону "Догвилля". Сложно возлюбить ближнего своего! Симпатия иррациональна, но до чего ж иррациональна антипатия! И да. Долго думала, почему мне так хочется надеть Костику на голову ведро (чтоб оставшийся фильм он проходил в ведре и не сверкал своей мерзко-смазливо-самодовольною рожей); а потом Неизменный Собеседник сказал, что это Меньшиков - и все встало на свои места. Утешаюсь, естественно, Броневым. И тем, что советская Москва - это очень, очень красиво. Во всех смыслах.
Мальчика, играющего на скрипке, безмерно жаль.

Флешмоб от Tille. Фишка в том, что мне дали тему, на которую надо составить список. А именно - 10 книг, которые я бы хотела написать.

Вначале я подумала, что не хотела бы ни одной!
Но потом поднатужилась и наскребла кое-что по сусекам сознания. И сейчас попытаюсь испечь колобок облечь это в слова.
Загроможу библиотеку Мёнина. )) Кстати, Канцлер! Алексис таки возродил оный сайт, меня тут Погольский порадовал. )) Масштабная некроэксгумация! Мне интересно, что из этого выйдет на сей раз.

собственно список.1. Я хотела бы написать диссертацию. То есть я совершенно не хотела бы ее писать (и вообще ввязываться в эту тягомотину); но чтоб у меня была диссертация и чтоб все (т.е. родители и начальство) от меня откопались.
Или нет! Я хотела бы учиться на филфаке и написать диссертацию про всякое такое, о чем Коростелева рассказывает. Даром что ни черта не понимаю в этом. ((
2. Я хотела бы написать умную научную книгу в соавторстве с Неизменным Собеседником. Точнее, чтобы это Неизменный Собеседник написал умную книгу со мной в соавторстве: умные мысли - с него, русский язык и вовремя остановиться - с меня. Пусть бы даже это был сб. науч. ст.; но чтоб и статья про рыбов непременно тоже! Ну, и издать, разумеется, под именем Неизменного Собеседника.
3. Я хотела бы уметь писать стихи. Пронзительные, прекрасные, стройные стихи. Посвящать их всяким козлам, которые все равно не оценят. И целую книгу этих стихов написать.
4. Я хотела бы написать книгу в соавторстве с Вирной. Возможно, повестушшку, возможно, цикл рассказов.
5. Я хотела бы написать задуманную пьесу в соавторстве с Квадриком. Чтоб у нас получалось ее писать, чтоб это было нетяжеловесно, жизнеспособно и интересно, и завершить наконец гештальт.
6. Я хотела бы словить вдохновение, поймать волну, вписаться в музыкальный ритм - и написать такие тексты, чтоб они стали песнями. Да, теми самыми. И чтоб пелись, текли органично, впечатывались в сердца.
7. Я хотела бы писать как Виктория Райхер, как Линор Горалик, как hildegart и немного как Вера Полозкова; чем-то ужасно важным и интересным заниматься, ехать через Европу и писать всякие зарисовки, маленькие и длинные, настроенческие, смешные, печальные, красивые. Человечные. И - писать от избытка, а не от недостатка. Никаких сублимаций! Ну, и чтоб потом была книга этих зарисовок.
8. Я просто хотела бы уметь писать пирожки. Без всяких книг.
И поверять пирожками ценности, как алгеброй гармонию.
9. А на самом деле все верно: я не хотела бы писать книги (и без того "каждый мудак - Бетховен").
Я хотела бы уметь их реставрировать. Переплетать. Мочь сделать себе книшшку с нуля, самиздатом.
10. Десятый пункт все равно нужен. Ладно. В таком случае, когда я стану старой и многоопытной жабой, я хотела бы написать книгу эссе. А ля Лев Кощеев.

Сегодня тюльпанов опять не было. Вместо тюльпанов купила себе чипсов. Мерила джинсовую жилетку, датскую. Много думала. Поужинала и внезапно уснула. Не сделала ничего полезного. Растеклась мыслью по блогу. Передумала и стеклась обратно.

АПД. Побывала во Львове (с подачи Кэм).

Эксперимент. Запись, как я написала бы ее в другом дневнике. Запись, которая должна бы быть в другом дневнике; там она читалась бы иначе. И обладала бы чуть другим значением (чуть большей значительностью?).