...Про то, что капитан Кёраку сегодня возвращается из отпуска, восьмой отряд, разумеется, знал. То есть не просто знал, а знал с точностью до часа и минуты, будучи неоднократно вздрючен неутомимой лейтенантом Исэ. На протяжении капитанского отпуска территория отряда подметалась и драилась ежедневно, в ряде мест заменили полы и крыши, выкрасили все перила, перегладили все запасные комплекты формы, извели половину стратегического запаса бумаги для фусума на ремонт. Когда дело дошло до мыслей о форменной стрижке, личный состав без шуток засекал время до возвращения капитана.
Когда на улице, ведущей к корпусам восьмого отряда, завиднелась фигура в знакомой шляпе, стены сотрясло могучее «Ура!!!».
Лейтенант Исэ стояла на галерее над входом, с корзиной вишневых лепестков наготове, и предвкушала два-три часа хозяйственного отчета, которым она угостит своего капитана в отместку за месяц отсутствия, когда во внешнем виде Кёраку ей почудилось что-то не то.
Нет, разумеется, чемодан на колесиках никогда не входил в стандартную экипировку капитана, но это-то как раз было объяснимо и нормально. Нормальным, пожалуй, можно было счесть и наличие на загорелой физиономии темных очков. И даже то, что капитанский плащ Кёраку нес, перекинув через ручку чемодана, вполне соответствовало обстоятельствам.
Через три секунды до Нанао дошло, в чем заключается неправильность. Она побледнела, покраснела и вихрем умчалась с галереи, оставив прочих офицеров в тяжелом недоумении. Впрочем, буквально через пять минут лейтенант уже вернулась, волоча громадный сверток, чье содержимое триумфально высыпала в корзину, предварительно вытряхнув оттуда заготовленные лепестки.
Личный состав испарился с галереи еще за двадцать секунд.
Спустя минуту и девять секунд капитан Кёраку оказался в стратегически ключевой точке перед воротами. Лейтенант отработанным движением опрокинула корзину.
- ...кхе... тьфу... Нанао-тя-а-а-ан!
- С возвращением, капитан Кёраку. Докладываю: за время вашего отсутствия...
- Нанао-тян...
- ...никаких происшествий...
- Нанао-тян...
- ...на вверенной мне территории...
- Лейтенант Исэ, отставить!
- Слушаюсь...
- Нанао-тян, КАКОГО ЧЕРТА?!!
Капитан Кёраку ожесточенно отряхивался, пытаясь продышаться и откашляться. Его щегольские длинные шорты – зеленые пальмы на фоне оранжевого заката - и не менее впечатляющая рубашка – белые «огурцы» на желтом и красном фоне, - его шляпа, чемодан и белый плащ, а также все пространство вокруг было усыпано громадными тигровыми лилиями.
Лилии пахли.
Лилии пахли так, что личный состав восьмого отряда в полном составе откочевал на галерею с наветренной стороны. Собственно, и у Нанао на глаза наворачивались слезы от концентрированного и далеко не приятного запаха, но она мужественно стояла по стойке «смирно».
- Нет, я только хочу понять: за что?! – трагически вопросил Кёраку.
- А что прикажете делать, капитан, - сухо ответила Нанао, - если вы без предупреждения появляетесь не в розовом, а в оранжевом! Вашему приезду полагается должное оформление. А это были единственные цветы, которые мне удалось достать так быстро.
- И подумать только, что исходно это была моя идея, - буркнул капитан. – Отряд! Третьему взводу – убрать здесь.
Со стороны измученного капитанским отпуском отряда донесся стон.
- Пятому – наладить вентиляцию! – ехидно добавил Кёраку. – Седьмому и восьмому – возместить ущерб оранжереям четвертого отряда. Нанао-тян, через час ко мне с отчетом. Я хорошо отдохнул и готов заниматься делами. А вы думали – в сказку попали?!
Старейший в мире художник Моисей Фейгин, занесенный в Книгу рекордов Гиннесса как «самый старый работающий профессиональный художник», скончался в Москве на 104-м году жизни.
читать дальшеКак сообщает РИА Новости, Фейгин ушел из жизни в минувшую субботу, 26 апреля, в 09.30 утра. Российский художник Моисей Александрович Фейгин родился 23 октября 1904 года. Он последний из участников художественной группы начала 20-го века «Бубновый валет». Его последняя выставка прошла в Москве в Центральном Доме Художника с 27 апреля по 10 мая 2007 года. На тот момент художнику было 102 года и 199 дней. На этом основании после процедуры сертификации Фейгин был занесен в Книгу рекордов Гиннесса в феврале 2008 года, сообщила РИА Новости представитель Книги рекордов Гиннесса Беатрис Фернандес. Прошедшая весной 2007 года в ЦДХ выставка «103 года художественного подвига Моисея Фейгина» объединила картины художника, написанные им за последние годы, уже после его 100-летнего юбилея. Одна из центральных тем его творчества — портреты музыкантов, поэтов, актеров. Среди выдающихся творцов 20-го века, чьи образы он воплотил в своих работах, были Чарли Чаплин и Владимир Маяковский.
Белтейном зовётся один из древнейших праздников, отмечаемый 1 мая. На Белтейн среди людей появляются фейри: они пируют со смертными и похищают красивых девушек, на которых впоследствии женятся. Чтобы уберечься от проказ фейри, люди в этот день носят с собой и развешивают в домах веточки рябины. Главное же событие Белтейна - большой костёр, который разжигают на вершине холма. Пламя костра уничтожает все злые чакры и отпугивает фейри. Что любопытно, Белтейн по времени совпадает со знаменитой Вальпургиевой ночью. В ночь с 30 апреля на 1 мая проходит ежегодный шабаш ведьм, которые слетаются на гору Брокен в Германии вместе с другой нечистью. В эту ночь люди во многих местностях устраивают изгнание нечистой силы.
Дочь фараонова Ра-Менеис была гордой царицей, Так хороша и страшна, как Урея, змея золотая, Что обвивала собою венец двух Египтов. Как из алмаза чело ее было, а очи – из темных рубинов. Нравом царица была, словно Нила коварные воды, Что вытекают из тайных ключей, никому не известных; Власть у царицы была, словно Африки знойное солнце, Как могучий самум, засыпающий даже руины. Весь Египет стонал, как могучий колосс над пустыней, Тяжкою властью томясь царственной Ра-Менеис; Он порой шевелился, как лев, что цепями прикован, Глухо рычал иногда, как подземный огонь, Крепко придавленный гнетом горы каменистой. Стоило ж только народу увидеть царицу С гордым, как будто алмазным челом, и как только В темных карих очах начинали искриться рубины, Мигом лев тот народный царице к ногам припадал, С улыбкою сфинкса царица ему наступала на шею.
читать дальшеРа-Менеис даже в храме хотела быть равной богам. Изваянья богинь по ее создавались подобью, И мастера поселили возле Египта в пустыне Толпы колоссов, похожих на гордую Ра-Менеис. И не осталось единой струны на египетских арфах, Что не звучала б хвалой полновластной царице Египта. Строила Ра-Менеис для себя пирамиду в пустыне – Больше легло там людей, чем камней раскаленных под солнцем. Но не успела еще заостриться вверху пирамида, Как над Египтом осталось одно только солнце на небе: Ра-Менеис на пурпурное ложе легла и не встала. Тихо лежала царица в свивальниках, полных бальзама, С бледным лицом золотистым, как будто из кости слоновой, А над челом, как и прежде, сияла корона, Двух Египтов венец, и змея золотая Урея…
Ра-Менеис положили в высокую красную барку, И понесли ее, тихо качая, все дальше и дальше Мутные воды священного желтого Нила. В белых одеждах жрецы на серебряных систрах играли, Черные женщины, плачем великим рыдая, Платья свои разрывали и ранили тело до крови; Красные капли густые падали в желтую воду; Арфы печально рыдали, египтянки жалобно пели, Лотоса цвет голубой к земле, увядая, склонялся. И плыла эта красная барка, как солнце, на запад. Но как только на берег песчаный, где были видны издалека Царские горы-могилы, вынесли тело царицы, Встал на дороге народ. Видел лев, что разорваны цепи. Белых жрецов разогнал, утопил чернокожих невольниц, Лотоса цвет растоптал и предал сожжению барку, Тело царицы забросил далеко в пустыню, в пески. Год за годом ей вихри могилу сыпучую там возводили, Солнце палящий бальзам на умершую дочь проливало.
Время шло, пронеслись над Египтом века за веками. Уж могилы царей превращаться в развалины стали, Уж царей имена предавались в народе забвенью, Разрушать стали руки безбожных границы и храмы, И как только рука, или воздух, иль солнце касались Тысячелетнего трупа, он, словно пыль, рассыпался. И смеялись потомки тогда, что и мумии предков не вечны. Как-то к северу шел караван, чтоб отправить за море Драгоценную кладь из руин фараонов забытых. Саркофаг впереди возвышался пустой и огромный; Черный камень на солнце блестел раскаленною бронзой, Еле двигали десять верблюдов тот груз накаленный. Вдруг человек, погонявший верблюдов, споткнулся, Вниз посмотрел и отпрянул, ужаленный страхом, - Он головку змеи у себя под ногами увидел, И в глазах ее красные искры пылали на солнце. «Ля илляга! – сказал ему шейх каравана. – Не пугайся ее: правоверным она не опасна. Видишь, она золотая, глаза ж у нее из рубинов».
Стал поднимать он руками с земли ту змею золотую, Но неожиданно вслед за змеей поднялась над песками, С мертвым лицом и с двойною короной Египта, Ра-Менеис поднялась, нетленная в смерти царица. И казалось, что взгляд ее тайный скрывают недвижные веки И злая улыбка дрожит на устах ее бледных. И застыли погонщики перед нетленной царицей. Только шейх правоверный остался, как прежде, спокоен, - Никогда не боялся он женщин живых или мертвых, Только привык он оценивать их на базарах. «Нет цены в нашем крае, - подумал он, - женщине этой; Значит, безумные джавры заплатят безумные деньги». И приказал ту царицу с песка он поднять осторожно, Положить в саркофаг и не грабить камней самоцветных. Царским ложем гробница тяжелая стала казаться, Чуть заблистала над нею змея золотая Урея. Но опустилась со скрежетом крышка из камня, Скрылась навеки царица от ясного солнца пустыни… Дальше песками сыпучими к морю пошел караван. Без приключений он прибыл в порт многолюдный и шумный. Шейх не ошибся в расчетах: и вправду безумные джавры Деньги безумные дали за мертвое тело царицы И повезли ее вдаль, через море, на север. В северном крае далеком, в том городе вьюг и туманов, Где так стремительна жизнь, как холодная горная речка, Храм для богов всего мира поставили севера люди. Он же гробницею был для всего, что когда-то царило, Только уж не были боги богами, а все неживое Там потеряло навеки надежду воскреснуть для жизни. В этот храм положить захотели гордую Ра-Менеис. Плыл, пробиваясь сквозь волны, корабль и ночами и днями, Выдержал бури, не сбился в тумане с дороги, В море он штиль переждал, миновал все подводные скалы, Дальше и дальше все мчался, пронизанный ветром холодным. И чем дальше на север плыла неживая царица, Тем холодней становилась гробница, нагретая солнцем, И выступали по черному камню соленые слезы. И привезли саркофаг к преддверию нового храма; Был он холодный, тяжелый, как льдина на северном море; Подняли руки рабов его белых, чтоб в храм отнести и поставить, Но удержать не смогли – он упал, и земля застонала. Десять рабов искалечил и надвое сам раскололся. Горе! То ложе разбилось царственной Ра-Менеис. И друг другу промолвили новых времен фараоны, Те, что безумной ценой за нее заплатили арабам: «Пусть этот гроб раскололся, но наша царица осталась, Тысячелетья прошли, но она и сейчас неизменна, Наша царица прекрасная, гордая Ра-Менеис»,- И приоткрыли разбитую крышку того саркофага. Что же там было? Остатки свивальников тонких, тугих от бальзама, Желтые кости, покрытые влажною пылью, Черные пряди волос; между прядями теми Матовым блеском сияла двойная корона Египта, Рубинами глаз полыхала змея золотая Урея. Холод жестокий безжалостен был к той нетленной царице, Что пролежала века под египетским солнцем палящим, Черпая в волнах лучистых свою красоту и бессмертье. Ра, бог полдневного солнца, в полуночном крае не правил, Правил там холод свирепый и едкая сырость туманов. В землю навеки вернулась гордая Ра-Менеис.
Леся Украинка. Избранные произведения. – Ленинград: «Советский писатель», - 1951. – С. 334-337. Русский перевод Н.Браун
По мнению корейских бизнесменов, работающих с китайцами. Русские и китайцы оказывается очень похожи)))
1. Возможно всё. 2. Ничто не делается легко. 3. Западная деловая логика не применима. 4. Всё идёт «гладко», пока не поставлен жёсткий срок. 5. Если ты настойчив, то всё, в конечном счёте, будет по-твоему. 6. Терпение – секрет успеха. 7. «Вы не знаете Китая» означает «Мы с тобой не согласны». 8. «Новые правила» означает «Мы придумали, как избавиться от обязанности делать что-то». 9. «Внутренние правила» означает «У тебя большие проблемы». 10. «Нет проблем» означает «У тебя большие проблемы». 11. Когда ты настроен оптимистически, вспомни правило №2 12. Когда ты в унынии, вспомни правило №1
Немелкая статьяСреди созданных японским народом художественных шедевров, высоко почитавшихся в прошлом, а ныне официально зачисленных в реестр национальных сокровищ, наряду с памятниками архитектуры, скульптуры и живописи стоят произведения прикладного искусства. Многие из них созданы неизвестными мастерами, на некоторых стоит подпись знаменитых художников – Хонами Коэцу, Огата Корина и др.
Отношение к предметному творчеству как «высокому искусству», способному выразить разные стороны духовной жизни человека, можно назвать важнейшей особенностью японской художественной культуры.
Исторические корни этого явления уходят в глубокую древность. Культивировавшееся синтоизмом поклонение природе во всех её проявлениях, будь то гора, водопад, дерево или травинка, постепенно воспитывало внимательное и почтительное отношение буквально ко всему, что окружает человека. Поклона и длительно созерцания удостаивались камни в саду, букет в вазе, чашка для чайной церемонии. Ощущение человеком своей слитности с миром, своего единства с ним, идущее ещё от древнего анимизма, получило выражение в его художественном творчестве.
Если сравнивать художественную культуру европейских народов и Японии, то в самой их структуре заметны существенные различия. Европейскую историю искусства открывают многочисленные имена великих зодчих, а японская архитектура в основном безымянна. Сравнительно немного известно японских скульпторов, зато сотни имён поэтов, каллиграфов и живописцев украшают антологии и художественные коллекции. По сравнению с Европой в Японии гораздо большим почётом и известностью пользовались мастера, изготовлявшие мечи, лаковые шкатулки, бумагу, кисти, изделия из керамики. Их ремесло рассматривалось как искусство, равное созданию картин или стихов.
Внимательное отношение к каждому отдельному предмету, стремление запечатлеть в памяти его неповторимые особенности проявилось в самой атмосфере традиционного японского дома, где весь бытовой, вещный мир скрыт от глаз человека, а в специальной нише помещена одна картина, или один букет, или одна ваза. Всегда ценилось и нечто другое – особый контекст бытования каждого предмета, образованный и его историей (кем и когда сделан, в чьих руках находился и т.п.), и той возможной цепью поэтических ассоциаций, которые возникают у человека, пользующегося или созерцающего его. Культура созерцания, когда важно не что изображено, а как это сделано, развивавшаяся на протяжении многих веков, также способствовала умению видеть прекрасное в самых обыденных вещах – поверхности неокрашенного, потемневшего от времени дерева, из которого построен дом, бамбуковой изгороди, простой керамической утвари.
Распространение искусства чайной церемонии особенно способствовало осознанию предметного творчества как равновеликого всякому другому. Железный котелок, керамическая чайница могли вызвать восторженное преклонение и цениться дороже многих сокровищ.
Посетившие Японию в XVI в португальские миссионеры отмечали это в своих записках как курьёз: «Вы, очевидно, знаете, что во всех районах Японии они пьют напиток, приготовленный из горячей воды и растёртой в порошок травы, называемый чай… Поскольку они придают большое значение питью этого напитка, у них чрезвычайно ценятся чашки и сосуды, которые используются в этой церемонии… Нередко всего один из этих сосудов, треножников, чашек или чайниц можно приобрести за три, четыре или даже шесть тысяч дукатов, хотя, на наш взгляд, они не стоят абсолютно ничего. …Когда мы спрашиваем их, почему они тратят так много денег на эти предметы, которые сами по себе ничего не стоят, они отвечают, что они делают это по той же причине, по которой мы покупаем за большие деньги алмаз или рубин, что вызывает у них не меньшее удивление…»
Однако те же миссионеры отмечали, что японцы ценят не всякую керамическую чашку, что их натренированный взгляд выделяет среди множества чашек одну, сделанную действительно выдающимся мастером, подобно тому как ювелир с лёгкостью отличает поддельные драгоценности от настоящих.
Как раз в конце XVI – начале XVII вв в Японии жил художник, творчество которого позволяет с наибольшей ясностью раскрыть ту органичность в создании предмета наряду с созданием картины или стихов, которая была универсальной особенностью картины японской художественной культуры всего периода феодализма. Это Хонами Коэцу (1558 – 1637)
История японского искусства блистает именами многих поистине великих мастеров. Но даже среди них Хонами Коэцу выделяется своей универсальной одарённостью, позволяющей сравнивать его с титанами эпохи Возрождения. Он прославился как один из самых великих каллиграфов Японии, живописец и поэт, керамист и мастер лаков. В каждой области своей деятельности он достиг столь высокого совершенства, что оставленные им творения по праву считаются шедеврами.
Его деятельность была выражением характерных особенностей японского искусства в целом, в том числе предметного творчества, создания вещей, отмеченных причастностью не только к миру красоты, но и к миру высокой духовности. Особенно ценятся созданные Коэцу чашки для чайной церемонии. Каждая из них, подобно картине, имеет название, например: «Снежный пик», «Осенний дождь», «Гора Фудзи», хотя ни на одной из них нет изобразительного мотива или даже орнамента. Имя чашки связывается с её образным смыслом, с теми ассоциациями, которые могут быть вызваны формой, цветом, фактурой поверхности.
Не менее знамениты шкатулки для письменных принадлежностей, выполненные Коэцу из лака с инкрустацией перламутром и металлическими сплавами. Их декор, включающий строки стихов, характеризуется той сложной образностью, которая была отличительной чертой поэтического мышления этого художника.
Расцвет деятельности Коэцу приходился на первые десятилетия XVII в, когда заканчивалась эпоха Момояма (1573 – 1615), одна из наиболее ярких и бурных в истории Японии, и начиналась гораздо более стабильная, тяготевшая не только к упорядоченности, но и к строгой регламентации всех сфер жизни эпоха Токугава (1615 – 1868). По своему происхождению Коэцу был связан с элитой нового городского сословия, которое выдвинулось и разбогатело в период междоусобных войн и военных диктатур XVI столетия. Предки Коэцу занимались ковкой мечей – ремеслом, особо почитавшимся в средневековой Японии. Высокообразованный и достаточно богатый, он жил как человек свободной профессии в своём родном городе Киото, тогдашней столице страны, и мог себе позволить культивировать изощрённый артистизм в разных сферах творческой деятельности. Одной из них была работа в керамике. Этому он посвятил последние 20 лет жизни, здесь воплотился его многогранный опыт, чутьё и мудрость художника.
На окраине Киото Коэцу создал своеобразную артистическую колонию, собрав вместе поэтов, живописцев и каллиграфов, гончаров и лакировщиков, знаменитых мастеров по изготовлению бумаги и кистей. Имение Коэцу стало местом возникновения новых художественных идей своего времени.
Не только яркая одарённость, но и независимость от цеховых профессиональных ограничений, присущих средневековой организации ремесленного труда и предписывавших мастеру следовать типологическим образцам, позволили Коэцу стать новатором в создании керамических и лаковых изделий, бронзовом литье и резьбе по дереву, в оформлении книг. Он использовал новые технические приёмы, позволявшие ему со всей полнотой реализовывать свою творческую фантазию. Но преклонение перед классическим искусством прошлого и его глубокое понимание давали возможность художнику, даже будучи новатором, оставаться традиционным в образном строе своих произведений. Так, например, блистательно овладев искусством «кисти и туши», Коэцу-каллиграф переписал стихи из древних поэтических антологий, стараясь в самой выразительности письма раскрыть дух этой поэзии. Но, кроме того, он расположил стихи на специально декорированной бумаге, дававшей дополнительное ощущение красоты и скрытого смысла образов древних поэтов. Сопроводив классические стихи изысканной росписью, Коэцу предлагал читателю-зрителю собственное переживание этой поэзии.
Тем же путём шёл Коэцу и в предметном творчестве – в создании лаковых и керамических изделий. В устоявшееся, отобранное традицией он вносил новое и современное ощущение формы, окрашенное личным чувством и потому более остро воздействовавшее на зрителя. Общеизвестными приёмами он умел передать неповторимый «дух» каждой вещи, её индивидуальную образность. Это особенно ясно видно в его знаменитых керамических чашках для чайной церемонии.
Высокий расцвет керамических производств в Японии начался со второй половины XVI в и в значительной мере был связан с распространением так называемого чайного культа. Мастера чая особенно ценили и любили керамические изделия Раку. Керамика Раку была новым явлением в японском искусстве того времени не столько в силу особенностей формы изделий ( в них ощущались традиции других керамических центров – Карацу, Сино, Сэто), сколько потому, что впервые возникли городские мастерские, где работали ремесленники-художники, подписывавшие свои работы.
Линия многих поколений гончаров Раку начинается с Танака Тёдзиро (1516 – 1592), чьи произведения привлекли внимание знаменитого мастера чая Сэн-но Рикю. Название «Раку» происходит от печати с иероглифом «раку» - «удовольствие», которую получил разрешение ставить на своих изделиях второй после Тёдзиро мастер – Дзёкай, ставший учителем Коэцу в области керамики. Главная особенность керамических чашек Раку, проявившаяся ещё в работах Тёдзиро,- трактовка каждого изделия как уникального, неповторимого. Поэтому мастера Раку отказались от гончарного круга и лепили каждую чашку от руки, в полном смысле ваяли её, добиваясь скульптурной выразительности. Чашки Раку выполнялись из красной, чёрной, реже – белой глины, обжигались при сравнительно низкой температуре и покрывались глазурями спокойных, мягких тонов. Края их бывают слегка неровными, иногда чуть загнутыми наружу или внутрь. При огромном множестве чашек Раку (достаточно сказать, что традиция передавалась в течении 14 поколений вплоть до современности) невозможно найти двух абсолютно одинаковых.
При этом высокий артистизм личности художника, проявлявшийся в мастерстве исполнения каждого произведения со всей его неповторимостью, соединялся с чертами глубоко традиционными и одновременно характерными для всей керамики Раку. Художественные качества чашек Коэцу, их сложную образность можно понять и сполна оценить, лишь представляя хотя бы в общих чертах каноны чайной церемонии.
Выбор чашки для каждой конкретной церемонии полон значения. Переходя из рук в руки во время ритуала, чашка символически связывала всех участников. Она была предметом, который должен был концентрировать на себе «энергию созерцания и эстетического переживания». Одновременно она организовывала действо в пространстве, становилась его перемещающимся «эпицентром». Эта её функция, а не только эстетические каноны чайного культа требовали особой формы, фактуры, цвета – общей значительности пластического объёма.
Когда чай был выпит, чашка как бы повторно осваивалась участниками церемонии уже как чисто художественный феномен. Гость брал чашку в руки и наслаждался ею ещё и через осязание, ощупывая её поверхность, воспринимая её массивность, плотность, фактуру материала.
Чайная церемония как целое сама была «произведением» подобно театральному спектаклю, разыгрываемому всякий раз заново и существующему в пределах определённого ограниченного времени. Чашка являлась одним из «персонажей» этого театрализованного действа. И не случайно, что такой всесторонне одарённый художник, как Хонами Коэцу, посвятил значительную часть своей творческой деятельности созданию чашек для чайной церемонии.
Коэцу относился к чашке как к скульптуре, и не только потому, что лепил её пластический объём и добивался её индивидуальной выразительности. Она была для него как бы живым существом, готовым вступить в диалог с человеком, открыть ему свою «душу», свою скрытую красоту.
Но в отличие от живописного или каллиграфического свитка чашка должна была соответствовать своему утилитарному назначению. И художник обращал самое тщательное внимание на соответствие её внешнего объёма человеческой руке, на верхний край, который должен был быть приятен для губ при питье, и т.п. Так, исходя из функциональных особенностей формы чашки, её размера, художнику нужно было весьма скупыми средствами добиться неповторимой оригинальности вещи и вместе с тем образности традиционной, построенной на ассоциативных связях, легко открываемых и знакомых всякому. Гора Фудзи как воплощение возвышенно чистой красоты и цветущая вишня как образ красоты преходящей, почти мимолётной – это постоянные образы японской поэзии, ставшие органичной частью художественного мышления народа, устойчивые знаки, мгновенно воссоздающие нужную цепь значений.
Одна из самых знаменитых чашек Коэцу называется «Фудзи-сан», хотя мы не увидим здесь этого национального символа Японии, как и другого какого-нибудь изобразительного мотива. Образ предмета весь ориентирован на активность восприятия, на творческую фантазию зрителя. Силуэт, оттенки цвета, фактура поверхности – главные элементы выразительности вещи, её неповторимого очарования. Слегка приподнятый на кольцевой ножке сосуд массивен и устойчив, но не тяжеловесен из-за того, что не касается туловом поверхности, на которой стоит. Край его широк и чуть неровен. Он ассиметричен и в форме и особенно в расположении декора, состоящего из глазури светло-песочного цвета в верхней части чашки и более тёмного, почти бурого внизу.
При каждом повороте чашки декор меняется, давая возможность представить себе то подножие знаменитой горы с окутанной туманом вершиной, то уходящие вдаль просторы, где, может быть, вот-вот возникнет снежная глава Фудзи. Но при этом рафинированная изысканность произведения Коэцу в соответствии с эстетическими нормами чайного культа не оставляет ощущения искусственной сделанности. В зрительном облике вещи преобладает естественность, непринуждённость, «случайность».
Если в чашке «Фудзи-сан» - красота возвышенная и утончённая, то в другой, названной «Отогодзе», главным свойством, определяющим образный строй вещи, становится непритязательная простота, даже неуклюжесть. Кажется, что, создавая её, художник почти не прилагал усилий, что она «возникла» в его руках сама собой. Это особая лёгкость в творчестве всегда высоко ценилась в японском искусстве – в каллиграфии и живописи, искусстве садов и керамике.
Сосуд-скульптура, индивидуальный в своей пластике, вызывающий неповторимые ощущения – такова каждая из чашек Коэцу.
Сейчас я буду допечатывать жуууть про чашки для чайной церемонии. Эта статья ест мой бедный моск. Моск хочет нечеловеческий пейринг (хотя и заявленный в каноне) Укитаке/чашка для чайной церемонии. Я маньяГ.
[Однажды] она соткала мужу прекрасную одежду из конопли. Цвет и узор были несравненны. В то время управителем провинции служил [чиновник] из [рода] Вакасакурабэ. Управитель провинции увидел на управителе уезда красивую одежду и отобрал её, сказав: «Ты не должен носить такую одежду».
Жена спросила Кукури: «Что случилось с одеждой?» Он ответил: «Её забрал управитель провинции». Ещё раз спросила: «Тебе жалко одежду?» Он ответил: «Очень жалко».
Понимаю, что моя реакция на одежду из конопли не адекватна, но ничего с собой поделать не могу))))