понедельник, 05 сентября 2005
флафф, некрофилия
Иногда я жалею о своей неудачливости; нет, речь не идёт о каком-то глобальном невезении и запоротой карме, просто - не-удачливость, только и всего; но она удручает. Я не могу пожаловаться на то, что в моей жизни не происходит чудес, да нет же, происходят, и ещё какие. Но порой хочется самого банального (банального? - ха...) человеческого везения; скажем, я знаю, что никогда не выиграю джекпот, не найду бумажку в тысячу рублей, не вытащу из тридцати билетов тот единственный, который учила. Я понимаю, что это безумно глупо; понимаю, что если вдруг случись такое, ничего по большому счёту не изменилось бы; но было бы так здорово...
суббота, 03 сентября 2005
флафф, некрофилия
Бог есть.
Впервые в жизни выиграла у компьютера в маджонг)
Впервые в жизни выиграла у компьютера в маджонг)
четверг, 01 сентября 2005
флафф, некрофилия
У меня на компьютере имеется неплохая подборка работ художников ХХ века - в основном тех, что имеют хотя бы слабое отношение к фэнтези и фантастике. Начиная от иллюстраций - Толкин всякий, Пратчетт, Драгонлэнс - и концепт-арта к сериалам и закачивая сюрреалистами. Не помню, как всё это добро ко мне попало, но склад весьма внушительный. Иногда я ещё и подкладываю туда что-то новое. Но чаще просто захожу и смотрю. Как в музей. В настоящем-то музее я не была уже давно, месяца четыре как, ибо ленива я до ужаса... я ведь нижнюю часть тела отрывать от дивана не люблю (я - добуцу диванное), предпочитаю, чтобы какой-нибудь добрый человек пришёл в гости и принёс этот самый музей ко мне домой.
К чему это всё? Да ни к чему, наверное. Просто под впечатлением пишу, ибо только что вернулась с очередной такой "прогулки".
Много скучной пошлости, если не уровня Вальехо и Ройо, то близко к тому. Но есть и очень необычные и красивые вещи.
Иногда попадаются вещи пугающие. К примеру, по сравнению с этим или этим - ставшего классическим примером для подобных случаев Босха можно без зазрения совести приглашать на оформление детсадовского утренника. И ладно бы одна картина, ладно две, но вот когда у художника все без исключения работы - такие...
Оценить могу, восхиться могу. Красиво. Но - боюсь того, что творится у такого человека в голове.
Впрочем, то, что у другого человека в голове - это почти всегда очень страшно. Поэтому и не стоит выставлять тараканов своих на всеобщее обозрение. Если они, тараканы, такие здоровущие, голодные и недрессированные...
К чему это всё? Да ни к чему, наверное. Просто под впечатлением пишу, ибо только что вернулась с очередной такой "прогулки".
Много скучной пошлости, если не уровня Вальехо и Ройо, то близко к тому. Но есть и очень необычные и красивые вещи.
Иногда попадаются вещи пугающие. К примеру, по сравнению с этим или этим - ставшего классическим примером для подобных случаев Босха можно без зазрения совести приглашать на оформление детсадовского утренника. И ладно бы одна картина, ладно две, но вот когда у художника все без исключения работы - такие...
Оценить могу, восхиться могу. Красиво. Но - боюсь того, что творится у такого человека в голове.
Впрочем, то, что у другого человека в голове - это почти всегда очень страшно. Поэтому и не стоит выставлять тараканов своих на всеобщее обозрение. Если они, тараканы, такие здоровущие, голодные и недрессированные...
понедельник, 29 августа 2005
флафф, некрофилия
Нашла на дневниках себя; себя - года два-три назад. Совсем такое же мироощущение. Красиво, безумно трогательно - этакий светлячок в осеннем ночном тумане. Впрочем, если начистоту, то вряд ли у меня когда-нибудь получалось такой быть. Но - хотелось.
Чудесная девочка. Очень похоже на ту-меня-которая-в-Арте... на ту, какой она была когда-то. Подумала и удивилась: та я, оказывается, тоже взрослеет.
Это немного странно - я ведь не так уж часто о ней вспоминаю. Или всё-таки часто - для жизни, которая прожита и отброшена, как ставшая тесной одежда? Может даже - слишком часто? Ведь та жизнь не закончилась и не растворилась в других, она по-прежнему тянется параллельно моей и упорно перекликается с ней; только время там летит быстрее: у нас - год, у них - тысячелетие...
Та я, которая Тилле - сейчас в Нуменоре. Она, собственно, и не Тилле уже, она весело и с удовольствием играет роль придворной дамы, она - Айвэ Тинданьэллэ.
Она уже никому не плетёт венков из колокольчиков. И теперь уже никто не принимает её за лопоухого мальчишку с веснушками, хотя они никуда не делись, веснушки эти и лопоухость, и вздёрнутый нос, и слишком широкий рот.
Она по-прежнему носит чёрное - этот цвет ей к лицу больше всех остальных.
И по-прежнему любит мокнуть под дождём, гуляя по сырому булыжнику, но теперь это - набережная, или узенькие мостики, выгорбившиеся над рекой, которая бурлит и швыряет брызги в лицо. А снизу сильный ветер ударяет в юбку, и нужно крепко вцепиться в перила, иначе - подхватит и унесёт...
Она, как и раньше, пишет песни, но теперь думает о красоте слов, а не просто выплёскивает наружу то, о чём болит сердце. И сказки, которые она сочиняет - они похожи на сложные мозаики или на те самые шкатулочки, внутри которых прячутся шкатулочки поменьше, настоящее лакомство для ценителей литературы. И если напомнить ей о тех простых историях вроде сказок про принцессу Ливень, которыми она когда-то угощала приятелей, - она не смутится, не отведёт взгляд; кивнёт, улыбнётся с оттенком грусти, спокойно пожмёт плечами. Да. Было. Детство.
Она всё так же любит библиотеки и водить пальцем по корешкам книг.
Любит этот город, обречённый на гибель и сознающий это, но принимающий свою судьбу с достоинством, потому что его жители никогда и ни перед кем не склоняли головы.
Любит трубочное зелье из Ханатты, этот горько-сладкий дым, от которого кружится голова, - хотя как только мода на него пройдёт, она о нём, наверное, забудет.
Человек, которого она любит, хранит руну Аэт. Его волосы похожи на растрёпанные перья жемчужной птицы, он всегда мягко улыбается и никогда не повышает голоса; он - Фай Флуорайт, хотя там его, конечно, зовут по-другому.
Для того, чем они стали друг для друга, нет названия ни в одном языке; они не друзья, не влюблённые, не брат и сестра. Они понимают друг друга без взглядов и слов, глядятся друг в друга, как в зеркало, держатся за руки и кончиками пальцев слышат, что их сердца бьются в такт; но если судьба разлучит их, то они не будут тосковать друг о друге, потому что они свободны друг от друга, как ветер свободен от солнца, как море свободно от звёзд.
Да, она живёт так, как хотела бы жить я.
Но сама она иногда, по ночам, терзается смутной виной, - хотя умом понимает, что ничего особенного не случилось, просто она выросла, просто научилась справляться со всем одна, просто зарастила дыру в груди.
Чудесная девочка. Очень похоже на ту-меня-которая-в-Арте... на ту, какой она была когда-то. Подумала и удивилась: та я, оказывается, тоже взрослеет.
Это немного странно - я ведь не так уж часто о ней вспоминаю. Или всё-таки часто - для жизни, которая прожита и отброшена, как ставшая тесной одежда? Может даже - слишком часто? Ведь та жизнь не закончилась и не растворилась в других, она по-прежнему тянется параллельно моей и упорно перекликается с ней; только время там летит быстрее: у нас - год, у них - тысячелетие...
Та я, которая Тилле - сейчас в Нуменоре. Она, собственно, и не Тилле уже, она весело и с удовольствием играет роль придворной дамы, она - Айвэ Тинданьэллэ.
Она уже никому не плетёт венков из колокольчиков. И теперь уже никто не принимает её за лопоухого мальчишку с веснушками, хотя они никуда не делись, веснушки эти и лопоухость, и вздёрнутый нос, и слишком широкий рот.
Она по-прежнему носит чёрное - этот цвет ей к лицу больше всех остальных.
И по-прежнему любит мокнуть под дождём, гуляя по сырому булыжнику, но теперь это - набережная, или узенькие мостики, выгорбившиеся над рекой, которая бурлит и швыряет брызги в лицо. А снизу сильный ветер ударяет в юбку, и нужно крепко вцепиться в перила, иначе - подхватит и унесёт...
Она, как и раньше, пишет песни, но теперь думает о красоте слов, а не просто выплёскивает наружу то, о чём болит сердце. И сказки, которые она сочиняет - они похожи на сложные мозаики или на те самые шкатулочки, внутри которых прячутся шкатулочки поменьше, настоящее лакомство для ценителей литературы. И если напомнить ей о тех простых историях вроде сказок про принцессу Ливень, которыми она когда-то угощала приятелей, - она не смутится, не отведёт взгляд; кивнёт, улыбнётся с оттенком грусти, спокойно пожмёт плечами. Да. Было. Детство.
Она всё так же любит библиотеки и водить пальцем по корешкам книг.
Любит этот город, обречённый на гибель и сознающий это, но принимающий свою судьбу с достоинством, потому что его жители никогда и ни перед кем не склоняли головы.
Любит трубочное зелье из Ханатты, этот горько-сладкий дым, от которого кружится голова, - хотя как только мода на него пройдёт, она о нём, наверное, забудет.
Человек, которого она любит, хранит руну Аэт. Его волосы похожи на растрёпанные перья жемчужной птицы, он всегда мягко улыбается и никогда не повышает голоса; он - Фай Флуорайт, хотя там его, конечно, зовут по-другому.
Для того, чем они стали друг для друга, нет названия ни в одном языке; они не друзья, не влюблённые, не брат и сестра. Они понимают друг друга без взглядов и слов, глядятся друг в друга, как в зеркало, держатся за руки и кончиками пальцев слышат, что их сердца бьются в такт; но если судьба разлучит их, то они не будут тосковать друг о друге, потому что они свободны друг от друга, как ветер свободен от солнца, как море свободно от звёзд.
Да, она живёт так, как хотела бы жить я.
Но сама она иногда, по ночам, терзается смутной виной, - хотя умом понимает, что ничего особенного не случилось, просто она выросла, просто научилась справляться со всем одна, просто зарастила дыру в груди.
флафф, некрофилия
...Вот ведешь ты злосчастный этот дневник, и не сказать, чтобы осмысленно, и не сказать даже, чтобы очень прилежно. Черканёшь пару строк раз в несколько дней: от скуки, или оттого, что поплакаться в жилетку некому, или когда хочется записать что-то хорошее (но это - реже). Для себя вроде как пишешь. Чтобы не потеряться окончательно в просторах тырнета, не дать забыть, что ты ещё тут, вот она ты - портит глаза за компьютером и отстукивает на клавишах очередную бессмыслицу. Как-то уютнее от этого.
И время от времени настоящим шоком оказывается осознание (именно осознание, потому что каждый раз это переживается заново) того, что сетевой дневник - это всё-таки не тот милый сердцу бумажненький, что можно было запереть на замочек и упрятать в глубину стола. Что кто-то эти записи пролистывает небрежно и думает что-то наподобие "Милая девочка, но глупенькая" - это ничего, это не режет. А вот когда видишь, что кто-то (другой кто-то) это твоё самое заносит в цитатник, читает, перечитывает и осмысливает - вот это уже хорошо бьёт по голове.
Сразу думаешь: а кто ты такая, чтобы восхищать, вдохновлять и учить жить. Имеешь ли ты на это право, когда ты тварь дрожащая... или, по карйней мере, что-то вроде.
С другой стороны - учатся-то люди везде, всегда и всему сами, это их глубоко личное и суверенное дело - учиться или не учиться. И если так рассуждать, то можно дорассуждаться до того, что лучше и вовсе не жить, дабы не подавать другим своей далеко не образцовой жизнью дурной пример.
И тем не менее - очень странное и царапающее чувство.
Рефлексирую))
И время от времени настоящим шоком оказывается осознание (именно осознание, потому что каждый раз это переживается заново) того, что сетевой дневник - это всё-таки не тот милый сердцу бумажненький, что можно было запереть на замочек и упрятать в глубину стола. Что кто-то эти записи пролистывает небрежно и думает что-то наподобие "Милая девочка, но глупенькая" - это ничего, это не режет. А вот когда видишь, что кто-то (другой кто-то) это твоё самое заносит в цитатник, читает, перечитывает и осмысливает - вот это уже хорошо бьёт по голове.
Сразу думаешь: а кто ты такая, чтобы восхищать, вдохновлять и учить жить. Имеешь ли ты на это право, когда ты тварь дрожащая... или, по карйней мере, что-то вроде.
С другой стороны - учатся-то люди везде, всегда и всему сами, это их глубоко личное и суверенное дело - учиться или не учиться. И если так рассуждать, то можно дорассуждаться до того, что лучше и вовсе не жить, дабы не подавать другим своей далеко не образцовой жизнью дурной пример.
И тем не менее - очень странное и царапающее чувство.
Рефлексирую))
воскресенье, 28 августа 2005
флафф, некрофилия
- Что это ты радостная такая?
- Как же мне не радоваться, когда я только что два часа подряд любовалась на самого прекрасного мужчину в мире?
- Хм? И кто он?
- Он шоколадный бог!
*
Просматриваю рецензии во френдленте; половина пишет об "убогой морали", половина - о не менее убогих обывателях, которые не в силах понять глубокий посыл фильма. Это очень смешно читать. Осмелюсь высказать своё скромное мнение, хотя в нём, кажется, никто особо не заинтересован... но когда это меня останавливало, в конце концов.
Мне стыдно, но я не увидела в "Шоколадной фабрике" никакого особенно глубокого посыла. Книжку Даля я, кстати, не люблю, хотя Даль сейчас почему-то популярен и даже издаётся моей ненаглядной "Азбукой-классикой". Для сказки книжка слишком нравоучительна, для нравоучительной истории - слишком антигуманна, для любителя красиво нанизанных слов (такого, как я) - слишком неинтересно написана. Но фильм-то - это уже не Даль, это Бёртон. И настроение там совершенно иное, и смысловые акценты по-другому расставлены. А в фильмах Бёртона, по-моему, вообще никогда никакого посыла нет. Он всего-навсего пытается сотворить мир, который всем его устраивает - так же как, скажем, Эд Вуд или тот же Вилли Вонка.
Одним из немногих собственных положительных качеств (должны ведь у меня быть хоть какие-то положительные качества, ну а?) я всегда полагала умение... ну, не знаю, вжиться в описываемый мир, что ли, причём умение вжиться сразу и безоговорочно. Не обязательно полюбить, но принять таким, как он есть, не задавая дурацких вопросов. Где мысли, бурчит моя многоуважаемая френдлента, где психологизм? А вот нету психологизма. Это мир Бёртона. Там очень много условностей. Там совершенно особенная форма повествования, когда серьёзное и смешное друг от друга неотделимы. Там всё... именно так, как должно быть, - вот и всё. Впрочем, как и в любом персональном мире. Думаете, пословица про "в чужой монастырь со своим уставом" - не про это? Да про это самое, про что же ещё.
Это во-первых.
Во-вторых. К вопросу об отсутствии мыслей и убогости сюжета.
Начнём издалека. Есть у нас такой режиссёр - Сокуров. Последней его лентой, которую я смотрела, был "Молох", история странных отношений Гитлера с его окружением и Евой Браун. Это кино ещё более затянутое, тоскливое и неприятное, чем, скажем, "Солнце" из той же его трилогии о "людях власти". Фильм это непростой, мыслей там много. Но среди них нет ни одной новой или интересной... интересной мне, во всяком случае. Быть может, я неправа и многого не понимаю. И тем не менее: оно мне надо - когда вещь не даёт ничего ни уму, ни сердцу, - вообще ничего не даёт, кроме фирменного сокуровского ощущения гнилого подземелья? (Ах да, и кроме внезапно вспыхнувшей симпатии к Йозефу Геббельсу.%)
Так вот. Повторюсь - какой-то особенной глубины я в фильме не увидела. Я увидела фильм совершенно волшебный и феерически красивый, смешной, романтический, немного страшный, местами даже злой - и притом в целом очень добрый. Не гениальный. Но замечательный. Захватывает дух от всяких штучек вроде полётов на прозрачном лифте (интересно, это не может быть аллюзией на сказку Родари про лифт в небе?). Короче говоря, я смотрела блестя глазами и разинув рот, а кругом витали "самые чудесные запахи в мире: жареных кофейных зерен и жжёного сахара, жидкого шоколада и мяты, фиалок и дроблёного фундука, яблоневого цвета и лимонной цедры..." (с.) Ну, согласитесь, у такого кино гораздо больше права на существование, чем у фильмов, где дочёрта умных мыслей, но которые при этом не пахнут ничем, кроме киноплёнки.
Что ещё?
Эстетическое впечателние довольно странное. Лента будто состоит из двух половинок. Первая - город, дом Бакетов, картинки из детства Вонки и даже стиль повествования, который я обычно обзываю "кавайной готикой"%) - очень похожа на нежно любимые мною "33 несчастья" (даже рассказчика дублирует, кажется, тот же самый голос, что переводил Сникета). Вторая половинка - а именно сама шоколадная фабрика - чудовищными цветозвукоформами и общей безуминкой напомнила смИшной такой фильм "Кот в шляпе", который в российском прокате, насколько я знаю, называется просто "Кот". Представить зрителю эти режущие цветозвукоформы так, чтобы они вызвали бурю восторга, а не отторжение, - под силу, наверное, одному только Бёртону. Так же как и вообще умудриться склеить две таких половинки в одно.
Сам Чарли мне не очень понравился, а вот все остальные Бакеты - очень живые. Особенно отец и мать.
Про Деппа, его тросточку, цилиндр и губы я намеренно молчу, ибо, сами понимаете, от человека, расползающегося по креслу лужицей сладкой карамели при одном только взгляде на депповскую физиономию, адекватной реакции ждать глупо. ^_^
Ах... я счастливо.
Хочу большущий-пребольшущий плакат на стенку.
И посмотреть ещё раз.)
Нет, я, правда, готова поклясться, что в зале пахло шоколадом - и запах исходил вовсе не от плитки "Альпен Гольд", которую я грызла на протяжении сеанса.

- Как же мне не радоваться, когда я только что два часа подряд любовалась на самого прекрасного мужчину в мире?
- Хм? И кто он?
- Он шоколадный бог!
*
Просматриваю рецензии во френдленте; половина пишет об "убогой морали", половина - о не менее убогих обывателях, которые не в силах понять глубокий посыл фильма. Это очень смешно читать. Осмелюсь высказать своё скромное мнение, хотя в нём, кажется, никто особо не заинтересован... но когда это меня останавливало, в конце концов.
Мне стыдно, но я не увидела в "Шоколадной фабрике" никакого особенно глубокого посыла. Книжку Даля я, кстати, не люблю, хотя Даль сейчас почему-то популярен и даже издаётся моей ненаглядной "Азбукой-классикой". Для сказки книжка слишком нравоучительна, для нравоучительной истории - слишком антигуманна, для любителя красиво нанизанных слов (такого, как я) - слишком неинтересно написана. Но фильм-то - это уже не Даль, это Бёртон. И настроение там совершенно иное, и смысловые акценты по-другому расставлены. А в фильмах Бёртона, по-моему, вообще никогда никакого посыла нет. Он всего-навсего пытается сотворить мир, который всем его устраивает - так же как, скажем, Эд Вуд или тот же Вилли Вонка.
Одним из немногих собственных положительных качеств (должны ведь у меня быть хоть какие-то положительные качества, ну а?) я всегда полагала умение... ну, не знаю, вжиться в описываемый мир, что ли, причём умение вжиться сразу и безоговорочно. Не обязательно полюбить, но принять таким, как он есть, не задавая дурацких вопросов. Где мысли, бурчит моя многоуважаемая френдлента, где психологизм? А вот нету психологизма. Это мир Бёртона. Там очень много условностей. Там совершенно особенная форма повествования, когда серьёзное и смешное друг от друга неотделимы. Там всё... именно так, как должно быть, - вот и всё. Впрочем, как и в любом персональном мире. Думаете, пословица про "в чужой монастырь со своим уставом" - не про это? Да про это самое, про что же ещё.
Это во-первых.
Во-вторых. К вопросу об отсутствии мыслей и убогости сюжета.
Начнём издалека. Есть у нас такой режиссёр - Сокуров. Последней его лентой, которую я смотрела, был "Молох", история странных отношений Гитлера с его окружением и Евой Браун. Это кино ещё более затянутое, тоскливое и неприятное, чем, скажем, "Солнце" из той же его трилогии о "людях власти". Фильм это непростой, мыслей там много. Но среди них нет ни одной новой или интересной... интересной мне, во всяком случае. Быть может, я неправа и многого не понимаю. И тем не менее: оно мне надо - когда вещь не даёт ничего ни уму, ни сердцу, - вообще ничего не даёт, кроме фирменного сокуровского ощущения гнилого подземелья? (Ах да, и кроме внезапно вспыхнувшей симпатии к Йозефу Геббельсу.%)
Так вот. Повторюсь - какой-то особенной глубины я в фильме не увидела. Я увидела фильм совершенно волшебный и феерически красивый, смешной, романтический, немного страшный, местами даже злой - и притом в целом очень добрый. Не гениальный. Но замечательный. Захватывает дух от всяких штучек вроде полётов на прозрачном лифте (интересно, это не может быть аллюзией на сказку Родари про лифт в небе?). Короче говоря, я смотрела блестя глазами и разинув рот, а кругом витали "самые чудесные запахи в мире: жареных кофейных зерен и жжёного сахара, жидкого шоколада и мяты, фиалок и дроблёного фундука, яблоневого цвета и лимонной цедры..." (с.) Ну, согласитесь, у такого кино гораздо больше права на существование, чем у фильмов, где дочёрта умных мыслей, но которые при этом не пахнут ничем, кроме киноплёнки.
Что ещё?
Эстетическое впечателние довольно странное. Лента будто состоит из двух половинок. Первая - город, дом Бакетов, картинки из детства Вонки и даже стиль повествования, который я обычно обзываю "кавайной готикой"%) - очень похожа на нежно любимые мною "33 несчастья" (даже рассказчика дублирует, кажется, тот же самый голос, что переводил Сникета). Вторая половинка - а именно сама шоколадная фабрика - чудовищными цветозвукоформами и общей безуминкой напомнила смИшной такой фильм "Кот в шляпе", который в российском прокате, насколько я знаю, называется просто "Кот". Представить зрителю эти режущие цветозвукоформы так, чтобы они вызвали бурю восторга, а не отторжение, - под силу, наверное, одному только Бёртону. Так же как и вообще умудриться склеить две таких половинки в одно.
Сам Чарли мне не очень понравился, а вот все остальные Бакеты - очень живые. Особенно отец и мать.
Про Деппа, его тросточку, цилиндр и губы я намеренно молчу, ибо, сами понимаете, от человека, расползающегося по креслу лужицей сладкой карамели при одном только взгляде на депповскую физиономию, адекватной реакции ждать глупо. ^_^
Ах... я счастливо.
Хочу большущий-пребольшущий плакат на стенку.
И посмотреть ещё раз.)
Нет, я, правда, готова поклясться, что в зале пахло шоколадом - и запах исходил вовсе не от плитки "Альпен Гольд", которую я грызла на протяжении сеанса.

четверг, 25 августа 2005
18:14
Доступ к записи ограничен
флафф, некрофилия
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 24 августа 2005
флафф, некрофилия
Эй, бог, когда я говорила, что не против отправиться в путешествие, я вовсе не имела в виду, что хочу целый день таскаться по городу пешком по жаре.
...Зато не только всё успела, но и совершила попутно целых три добрых дела - сняла с дерева перепуганного кота, развлекла беседой старушку с третьего этажа того самого дома, где живёт тот кот, и, наконец, бойко оттарабанила свой телефон парню с собакой (после того как я погладила собаку, фыркнуть на парня и гордо удалиться стало уже как-то неудобно). Три добрых дела подряд - это вам не шутки шутить. Где моя волшебная палочка?
...Зато не только всё успела, но и совершила попутно целых три добрых дела - сняла с дерева перепуганного кота, развлекла беседой старушку с третьего этажа того самого дома, где живёт тот кот, и, наконец, бойко оттарабанила свой телефон парню с собакой (после того как я погладила собаку, фыркнуть на парня и гордо удалиться стало уже как-то неудобно). Три добрых дела подряд - это вам не шутки шутить. Где моя волшебная палочка?
флафф, некрофилия
Это игрушечный замок.
Вот игрушки, лежащие на полу игрушечного замка.
Вот скелет ребенка, плоть давно сгнила — смотри, можно взять его на руки, он такой маленький, такой хрупкий — он лежит позабытый среди груды плюшевых игрушек, он спрятан где-то в глубине игрушечного замка.
Вот тело ребенка (как странно похоже оно на скелет, который мы только что видели, смотри, оно такого же размера, и пропорции те же) лежит где-то в грязи, потому что они остановились, чтобы похоронить его, потому что человек с длинными красными волосами настоял на этом, потому что этот ребенок не вернулся в игрушечный замок.
Вот колокольчик, от которого исходил звук и боль, ритуальный предмет, превратившийся в смертоносную игрушку ребенка, которую он раскачивал с таким беззаботным энтузиазмом, и стены трескались, плоть разрывалась, звенел реквием, а сейчас он выпал из его рук — куда я положил его? Пожалуйста, учитель, подождите секунду, я положил его только что, я знаю, что найду его, если вы дадите мне время, но я так устал, я почти не дышу, и свет дробится надо мной — и сейчас он лежит среди других игрушек в игрушечном замке.
Вот четки, намотанные круг за кругом, ожерелье обещаний, средоточие снов, достаточно тугие, чтобы задушить человека, достаточно свободные, чтобы удержать мир мечты, достаточно длинные, чтобы обвиться вокруг ребенка и заставить его верить, что будущее в его руках, они рассыпались и укатились меж его пальцев — нет, подождите, учитель, я иду, но я должен подобрать их, подобрать их все, а они укатились и лежат среди игрушек на полу, они испачканы кровью, они тяжелые, и у меня больше нет сил их поднять, пожалуйста, учитель, подождите — и, возможно, если ты внимательно присмотришься, ты увидишь, какой узор они образуют на полу игрушечного замка.
Вот сутра, и ты читай ее внимательно, поэтому что она не обязательно то, чем кажется — это принцип, принявший форму слов, мысль, ставшая материальной, кусок вселенной, вывернутый и уменьшенный до размера бумаги — это не просто чья-то вещь, это не просто доказательство высокого ранга, это огромная тяжесть, давящая на плечи, и она разгоняет тьму, хотя она вовсе не обязательно оставляет тебе свет, когда все тени исчезают, и когда ее читают вслух, она сотрясает до основания игрушечный замок.
Вот человек, который приходил сюда дважды, оба раза, чтобы потребовать то, что потерял, и он не хочет быть тем, кто он есть, но он и не отрекается от этого, и он яростно протестует, когда у него это забирают. Он ревностно относится к вещам, к которым он не позволяет себе привязаться, но никто не говорил, что жизнь дожна быть простой, легкой и безболезненной. Его пригласили, его ждали, его развлекали, но почему-то он не хочет остаться, и идет вниз по ступеням, ведущим прочь из игрушечного замка.
Вот ребенок, которому принадлежит игрушечный замок. Сейчас он лежит на полу среди своих игрушек и смотрит снизу вверх на человека, который стоит перед ним и все еще улыбается своей обычной улыбкой, и в его голосе все еще та же спокойная насмешка, что и прежде. Его одежды залиты кровью. Свет темнеет в его глазах, и он думает о боге. Он видит, как витражи над головой трескаются, разбиваются и сыпятся вниз, как радуга, и слушает, как рушится мир. Он мог бы многое сказать — учитель, заберите меня отсюда, исцелите меня, помогите мне, обнимите меня, пожалуйста, обнимите меня — но они застревают у него в горле от кровавого кашля и от знания. Он наконец достиг сатори, осознав, что его учитель отдал ему все, что у него было, а взамен он отдал, все, что у него могло бы быть, и в свете этого знания остается только лежать здесь и расплачиваться за проигрыш. Взрослые пришли и забрали его игрушки, время игр закончено, и теперь ему пора спать. И свет обрушивается на игрушечный замок.
Вот священник, который не священник, Санзо, который не Санзо, человек, которому принадлежит слово, гласящее, что бога нет, и его лоб не отмечен прикосновением Небес. Он пришел посмотреть, чем закончилась игра, потому что люди, у которых есть игрушки, всегда хотят видеть, что с ними сделали другие люди, и потому что ему скучно, и потому что ему любопытно, и потому что он хотел в последний раз увидеть того, кто объединяет в себе свет и тьму. Для него все одинаково; рушащийся замок, умирающий ребенок, бьющеся стекло, разбросанные игрушки, кровь, свет, воздух. Он возьмет то, что осталось, и пойдет своим путем, улыбаясь, священник, которому принадлежит ребенок, которому когда-то принадлежал игрушечный замок.
Вот дракон, летящий над игрушечным замком, наблюдающий, как он рассыпается, словно колода карт. В свое время он видел, как рассыпались куда более великие вещи. Когда-то он сам был великим. Сейчас он смотрит вниз, на руины игрушечного замка.
Потому что игрушечного замка больше нет.
(с) не моё.
так и только так можно писать фанфикшн по аниме.
Вот игрушки, лежащие на полу игрушечного замка.
Вот скелет ребенка, плоть давно сгнила — смотри, можно взять его на руки, он такой маленький, такой хрупкий — он лежит позабытый среди груды плюшевых игрушек, он спрятан где-то в глубине игрушечного замка.
Вот тело ребенка (как странно похоже оно на скелет, который мы только что видели, смотри, оно такого же размера, и пропорции те же) лежит где-то в грязи, потому что они остановились, чтобы похоронить его, потому что человек с длинными красными волосами настоял на этом, потому что этот ребенок не вернулся в игрушечный замок.
Вот колокольчик, от которого исходил звук и боль, ритуальный предмет, превратившийся в смертоносную игрушку ребенка, которую он раскачивал с таким беззаботным энтузиазмом, и стены трескались, плоть разрывалась, звенел реквием, а сейчас он выпал из его рук — куда я положил его? Пожалуйста, учитель, подождите секунду, я положил его только что, я знаю, что найду его, если вы дадите мне время, но я так устал, я почти не дышу, и свет дробится надо мной — и сейчас он лежит среди других игрушек в игрушечном замке.
Вот четки, намотанные круг за кругом, ожерелье обещаний, средоточие снов, достаточно тугие, чтобы задушить человека, достаточно свободные, чтобы удержать мир мечты, достаточно длинные, чтобы обвиться вокруг ребенка и заставить его верить, что будущее в его руках, они рассыпались и укатились меж его пальцев — нет, подождите, учитель, я иду, но я должен подобрать их, подобрать их все, а они укатились и лежат среди игрушек на полу, они испачканы кровью, они тяжелые, и у меня больше нет сил их поднять, пожалуйста, учитель, подождите — и, возможно, если ты внимательно присмотришься, ты увидишь, какой узор они образуют на полу игрушечного замка.
Вот сутра, и ты читай ее внимательно, поэтому что она не обязательно то, чем кажется — это принцип, принявший форму слов, мысль, ставшая материальной, кусок вселенной, вывернутый и уменьшенный до размера бумаги — это не просто чья-то вещь, это не просто доказательство высокого ранга, это огромная тяжесть, давящая на плечи, и она разгоняет тьму, хотя она вовсе не обязательно оставляет тебе свет, когда все тени исчезают, и когда ее читают вслух, она сотрясает до основания игрушечный замок.
Вот человек, который приходил сюда дважды, оба раза, чтобы потребовать то, что потерял, и он не хочет быть тем, кто он есть, но он и не отрекается от этого, и он яростно протестует, когда у него это забирают. Он ревностно относится к вещам, к которым он не позволяет себе привязаться, но никто не говорил, что жизнь дожна быть простой, легкой и безболезненной. Его пригласили, его ждали, его развлекали, но почему-то он не хочет остаться, и идет вниз по ступеням, ведущим прочь из игрушечного замка.
Вот ребенок, которому принадлежит игрушечный замок. Сейчас он лежит на полу среди своих игрушек и смотрит снизу вверх на человека, который стоит перед ним и все еще улыбается своей обычной улыбкой, и в его голосе все еще та же спокойная насмешка, что и прежде. Его одежды залиты кровью. Свет темнеет в его глазах, и он думает о боге. Он видит, как витражи над головой трескаются, разбиваются и сыпятся вниз, как радуга, и слушает, как рушится мир. Он мог бы многое сказать — учитель, заберите меня отсюда, исцелите меня, помогите мне, обнимите меня, пожалуйста, обнимите меня — но они застревают у него в горле от кровавого кашля и от знания. Он наконец достиг сатори, осознав, что его учитель отдал ему все, что у него было, а взамен он отдал, все, что у него могло бы быть, и в свете этого знания остается только лежать здесь и расплачиваться за проигрыш. Взрослые пришли и забрали его игрушки, время игр закончено, и теперь ему пора спать. И свет обрушивается на игрушечный замок.
Вот священник, который не священник, Санзо, который не Санзо, человек, которому принадлежит слово, гласящее, что бога нет, и его лоб не отмечен прикосновением Небес. Он пришел посмотреть, чем закончилась игра, потому что люди, у которых есть игрушки, всегда хотят видеть, что с ними сделали другие люди, и потому что ему скучно, и потому что ему любопытно, и потому что он хотел в последний раз увидеть того, кто объединяет в себе свет и тьму. Для него все одинаково; рушащийся замок, умирающий ребенок, бьющеся стекло, разбросанные игрушки, кровь, свет, воздух. Он возьмет то, что осталось, и пойдет своим путем, улыбаясь, священник, которому принадлежит ребенок, которому когда-то принадлежал игрушечный замок.
Вот дракон, летящий над игрушечным замком, наблюдающий, как он рассыпается, словно колода карт. В свое время он видел, как рассыпались куда более великие вещи. Когда-то он сам был великим. Сейчас он смотрит вниз, на руины игрушечного замка.
Потому что игрушечного замка больше нет.
(с) не моё.
так и только так можно писать фанфикшн по аниме.
флафф, некрофилия
Опять снился Сюань-цзан.
Впрочем, нет, вру. Снился Конзен, потому что я читаю Сайюки Гайден. Эру мой, как же я его ненавижу. Он блондинка и истеричка. Более того, он жестокая пародия на Санзо, и я не могу этого вынести. Санзо - Санзо, да, к чёрту эту китайщину, - у меня один из самых любимых анимешных персонажей. Я его... нет, не то чтобы уважаю. Но я в него верю. Он выпендрёжный, но настоящий. Он светится, что бы это не значило. (Угу-угу: "Вы твёрдо убеждены, что все буддийские монахи пьют, курят, сквернословят и стреляют из пистолета по йокаям. В противном же случае они не тру." (с.))
А Конзен пустышка. Он не имеет права на такой характер. Он местами обаятелен, но он, чёрт возьми, попросту не имеет права на существование. у него нет судьбы, нет нормальных человеческих чувств, у него вообще ничего кроме божественной скуки нет.
Гайден вообще довольно часто оставляет ощущение недоговорённости или даже фальши.
Не понимаю.
Впрочем, нет, вру. Снился Конзен, потому что я читаю Сайюки Гайден. Эру мой, как же я его ненавижу. Он блондинка и истеричка. Более того, он жестокая пародия на Санзо, и я не могу этого вынести. Санзо - Санзо, да, к чёрту эту китайщину, - у меня один из самых любимых анимешных персонажей. Я его... нет, не то чтобы уважаю. Но я в него верю. Он выпендрёжный, но настоящий. Он светится, что бы это не значило. (Угу-угу: "Вы твёрдо убеждены, что все буддийские монахи пьют, курят, сквернословят и стреляют из пистолета по йокаям. В противном же случае они не тру." (с.))
А Конзен пустышка. Он не имеет права на такой характер. Он местами обаятелен, но он, чёрт возьми, попросту не имеет права на существование. у него нет судьбы, нет нормальных человеческих чувств, у него вообще ничего кроме божественной скуки нет.
Гайден вообще довольно часто оставляет ощущение недоговорённости или даже фальши.
Не понимаю.
вторник, 23 августа 2005
флафф, некрофилия
Я в двух мирах сразу, но в этом третьем - только телом.
Есть такое время года - когда деревья ещё зелёные, а воздух уже холоден, какая-то стылость и тоска в нём. Нет солнца. Что-то такое тревожное, серебрящееся, ивовое. Ветер в ивах... только не такой, как у Грэхема. Непокой. Хочется сложить вещи в рюкзак и уйти. Навсегда. Если уходишь, это каждый раз - навсегда, потому что тот, кто возвращается - уже не ты. Так Макс Фрай объяснял, и он прав совершенно. Другими словами, если хочется уйти - значит, хочется бросить себя такого, какой ты есть сейчас, и найти какого-то другого себя. И за этим скрывается недовольство собой, а недовольство собой - это не есть хорошо. Да, да, я недовольна собой. В то время как той собой, которая существовала ещё неделю назад, я была довольна. Чёрт, ненавижу меняться, да ещё с такой скоростью.
Недавно говорила одному человеку о себе и о лете. О том, что летом мне всегда надо быть с кем-то, потому что всё в моей жизни, что было связано со смертью, происходило летом; от воспоминаний остался какой-то неприятный запах, следковатый и прелый, напоминающий запах гнили, и сильнее всего он к вечеру, - и только если я не одна, я о нём забываю. Но сейчас, кажется, это уже прошло, сейчас - другое. Сейчас что с кем-то, что без никого - всё одно: курю как паровоз и мрачно зыркаю на окружающих. Пора путешествий. Почему хомсы никогда не становятся снусмумриками, а.
Хорошо бы и правда уехать на несколько дней. В тот же Приозерск хотя бы. А лучше в какое-нибудь совсем новое место, где я никогда не была.
Пусть только завтра не будет дождя. Завтра много дел, мне обязательно нужно немнжко солнца, чтобы ненадолго очнуться для реальности и пережить это безболезненно.
...Из одного мира в другой, туда-сюда. Как на качелях, от одной точки взлёта к другой, а реальность где-то посередине - внизу, и поджимаешь ноги, чтобы случайно к ней не прикоснуться.
Есть такое время года - когда деревья ещё зелёные, а воздух уже холоден, какая-то стылость и тоска в нём. Нет солнца. Что-то такое тревожное, серебрящееся, ивовое. Ветер в ивах... только не такой, как у Грэхема. Непокой. Хочется сложить вещи в рюкзак и уйти. Навсегда. Если уходишь, это каждый раз - навсегда, потому что тот, кто возвращается - уже не ты. Так Макс Фрай объяснял, и он прав совершенно. Другими словами, если хочется уйти - значит, хочется бросить себя такого, какой ты есть сейчас, и найти какого-то другого себя. И за этим скрывается недовольство собой, а недовольство собой - это не есть хорошо. Да, да, я недовольна собой. В то время как той собой, которая существовала ещё неделю назад, я была довольна. Чёрт, ненавижу меняться, да ещё с такой скоростью.
Недавно говорила одному человеку о себе и о лете. О том, что летом мне всегда надо быть с кем-то, потому что всё в моей жизни, что было связано со смертью, происходило летом; от воспоминаний остался какой-то неприятный запах, следковатый и прелый, напоминающий запах гнили, и сильнее всего он к вечеру, - и только если я не одна, я о нём забываю. Но сейчас, кажется, это уже прошло, сейчас - другое. Сейчас что с кем-то, что без никого - всё одно: курю как паровоз и мрачно зыркаю на окружающих. Пора путешествий. Почему хомсы никогда не становятся снусмумриками, а.
Хорошо бы и правда уехать на несколько дней. В тот же Приозерск хотя бы. А лучше в какое-нибудь совсем новое место, где я никогда не была.
Пусть только завтра не будет дождя. Завтра много дел, мне обязательно нужно немнжко солнца, чтобы ненадолго очнуться для реальности и пережить это безболезненно.
...Из одного мира в другой, туда-сюда. Как на качелях, от одной точки взлёта к другой, а реальность где-то посередине - внизу, и поджимаешь ноги, чтобы случайно к ней не прикоснуться.
понедельник, 22 августа 2005
флафф, некрофилия
Снилось: лечу на громадном бумажном самолёте, который кренится на один бок и вот-вот рухнет на землю
у моей кошки блохи, ей нравится валяться в песке, она прорывает песчаные горы насквозь
где-то на полдороге между Питером и Сестрорецком
там есть салон игровых автоматов, я несу туда все свои деньги, уповав на везение новичка, и, естественно, проигрываюсь, проигрываюсь снова и снова, но никак не могу бросить игру
что-то про Ба-цзе и Сюань-цзана, - кажется, ненавижу первого за то, что он всегда выигрывает в азартные игры (а я всё играю и играю, и деньги мои утекают от меня широкой рекой), а второго - из ревности
а может, первого - из ревности, чёрт его знает, это всё так запутано.-(
у моей кошки блохи, ей нравится валяться в песке, она прорывает песчаные горы насквозь
где-то на полдороге между Питером и Сестрорецком
там есть салон игровых автоматов, я несу туда все свои деньги, уповав на везение новичка, и, естественно, проигрываюсь, проигрываюсь снова и снова, но никак не могу бросить игру
что-то про Ба-цзе и Сюань-цзана, - кажется, ненавижу первого за то, что он всегда выигрывает в азартные игры (а я всё играю и играю, и деньги мои утекают от меня широкой рекой), а второго - из ревности
а может, первого - из ревности, чёрт его знает, это всё так запутано.-(
воскресенье, 21 августа 2005
флафф, некрофилия
Играю уже два дня. Вся - там.
Я прекрасна, я прекраснее всех, гибкая и лёгкая, с двумя косами-щупальцами, от тяжести которых болит голова; длинные тонкие пальцы, прохладная кожа, а пятнышки на щеках - тёмные, тёплые, - чуть шершавые на ощупь, они как будто две крохотные бархатные пуговицы на зеленоватом атласе кожи. У меня есть имя - Джейден, и я люблю это имя, оно подходит к этому лицу. Ещё у меня есть лайтсабер, самый настоящий, шипящий и тяжёлый, и ничего, что цвет клинка напоминает разбушевавшийся апельсин. Джейден - джедай. Рыцарь-джедай. Я проговариваю это снова и снова, пока слова не теряют вкус и смысл; на самом деле я всего только крестьянская девчонка, возомнившая себя кем-то большим лишь потому, что мне не нужны руки, чтобы поднимать и швырять камни. Глупо.
На Йавине IV - серо и сыро, там развалины храмов и оплетающие их лианы, и полуобвалившиеся мосты над пропастями, в которых дремлет туман. Туман оседает клочьями на волосах и коже, я высовываю кончик языка - и он капельками ложится на язык. Повсюду вода. В каплях воды отражается пламя факелов.
На Татуине горячий ветер бросает в лицо горсти песка, это скверный мир, я задыхаюсь в нём - задыхаюсь оттого, что моя нежная кожа пересыхает от жары, и ещё больше - оттого, что этот мир умирает. Я не знаю, ненавидеть его или жалеть; там тускены, чёртовы тускены - чёртовы глупые твари, не желающие понять, что их единственное преимущество - в численности. А они ходят крошечными группами, и даже такой неудачнице, как я, ничего не стоит аккуратно, прицельно перестрелять их всех поодиночке. Они совсем нестрашные, только иногда бывают похожи на жестоких заигравшихся детей. Джавы гораздо страшнее; какой-то холод исходит от них, хотя они тоже жалки, они тоже похожи на детей, но - на печальных детей, таких детей, на которых взрослые никогда не обращают внимания, которые слышат что-то такое, чего мы не слышим, и чувствуют какую-то боль, которую другие не чувствуют, - на преждевременно состарившихся детей похожи.
Самая страшная миссия - Кореллия, и самый страшный звук во всём мире - свистящий хрип твоего собственного светового меча, когда клинок выскальзывает из эфеса или случайно касается какого-нибудь предмета. Одно только это гудение, ничего больше, боже, как оно режет уши; ты одна-одинёшенька во всём мире, а весь мир против тебя; не можешь взять в толк, куда идти и что делать, а на каждом углу караулит наёмник.
У меня дрожат пальцы и сердце стучит как сумасшедшее. Тут, в жизни я очень спокойный человек, и моё сердце никогда так не стучит. Там, в игре, я-которая-Джейден только хочет казаться очень смелой и решительной, а на самом деле боится, как принято говорить, даже собственной тени, и если это и гипербола, то совсем чуть-чуть.
Мы обе трусихи.
Я хотела быть похожей на Тионн, но та целыми днями напролёт сидела в библиотеке и думала о смысле всего сущего, а я пропадаю в коридорах незнакомого корабля, машу световым мечом, который не умею даже держать как следует, и пытаюсь справиться с ситхом, который смеётся над моей неуклюжестью.
Я решительно не понимаю людей, добровольно идущих в джедаи. Возникни у меня желание написать что-нибудь по миру Звёздных войн, я писала бы историю девушки, которая стала джедаем случайно. Словом, влипла. А как выпутываться - не знает.
Второй ученик мастера Кайла - предатель, я чувствую это кожей, но не знаю, как сказать, чтобы учитель не разгневался и не огорчился.
Я прекрасна, я прекраснее всех, гибкая и лёгкая, с двумя косами-щупальцами, от тяжести которых болит голова; длинные тонкие пальцы, прохладная кожа, а пятнышки на щеках - тёмные, тёплые, - чуть шершавые на ощупь, они как будто две крохотные бархатные пуговицы на зеленоватом атласе кожи. У меня есть имя - Джейден, и я люблю это имя, оно подходит к этому лицу. Ещё у меня есть лайтсабер, самый настоящий, шипящий и тяжёлый, и ничего, что цвет клинка напоминает разбушевавшийся апельсин. Джейден - джедай. Рыцарь-джедай. Я проговариваю это снова и снова, пока слова не теряют вкус и смысл; на самом деле я всего только крестьянская девчонка, возомнившая себя кем-то большим лишь потому, что мне не нужны руки, чтобы поднимать и швырять камни. Глупо.
На Йавине IV - серо и сыро, там развалины храмов и оплетающие их лианы, и полуобвалившиеся мосты над пропастями, в которых дремлет туман. Туман оседает клочьями на волосах и коже, я высовываю кончик языка - и он капельками ложится на язык. Повсюду вода. В каплях воды отражается пламя факелов.
На Татуине горячий ветер бросает в лицо горсти песка, это скверный мир, я задыхаюсь в нём - задыхаюсь оттого, что моя нежная кожа пересыхает от жары, и ещё больше - оттого, что этот мир умирает. Я не знаю, ненавидеть его или жалеть; там тускены, чёртовы тускены - чёртовы глупые твари, не желающие понять, что их единственное преимущество - в численности. А они ходят крошечными группами, и даже такой неудачнице, как я, ничего не стоит аккуратно, прицельно перестрелять их всех поодиночке. Они совсем нестрашные, только иногда бывают похожи на жестоких заигравшихся детей. Джавы гораздо страшнее; какой-то холод исходит от них, хотя они тоже жалки, они тоже похожи на детей, но - на печальных детей, таких детей, на которых взрослые никогда не обращают внимания, которые слышат что-то такое, чего мы не слышим, и чувствуют какую-то боль, которую другие не чувствуют, - на преждевременно состарившихся детей похожи.
Самая страшная миссия - Кореллия, и самый страшный звук во всём мире - свистящий хрип твоего собственного светового меча, когда клинок выскальзывает из эфеса или случайно касается какого-нибудь предмета. Одно только это гудение, ничего больше, боже, как оно режет уши; ты одна-одинёшенька во всём мире, а весь мир против тебя; не можешь взять в толк, куда идти и что делать, а на каждом углу караулит наёмник.
У меня дрожат пальцы и сердце стучит как сумасшедшее. Тут, в жизни я очень спокойный человек, и моё сердце никогда так не стучит. Там, в игре, я-которая-Джейден только хочет казаться очень смелой и решительной, а на самом деле боится, как принято говорить, даже собственной тени, и если это и гипербола, то совсем чуть-чуть.
Мы обе трусихи.
Я хотела быть похожей на Тионн, но та целыми днями напролёт сидела в библиотеке и думала о смысле всего сущего, а я пропадаю в коридорах незнакомого корабля, машу световым мечом, который не умею даже держать как следует, и пытаюсь справиться с ситхом, который смеётся над моей неуклюжестью.
Я решительно не понимаю людей, добровольно идущих в джедаи. Возникни у меня желание написать что-нибудь по миру Звёздных войн, я писала бы историю девушки, которая стала джедаем случайно. Словом, влипла. А как выпутываться - не знает.
Второй ученик мастера Кайла - предатель, я чувствую это кожей, но не знаю, как сказать, чтобы учитель не разгневался и не огорчился.
суббота, 20 августа 2005
флафф, некрофилия
Вышла на балкон покурить - а там луна, огромная такая, круглая, сырно-жёлтая. И в лёгкой дымке тумана (всё как полагается). Прямо-таки демоническая какая-то луна. Такой вот её очень любят рисовать разномастные художники-фэнтэзисты, - потому, видно, и демоническая. Но она действительно немного странная, я под этой аппетитной жёлтой луной весь свой проспект увидела как-то иначе; голова никак не может перестать кружиться; впрочем, я не спала уже тридцать шесть часов, может быть, она и должна кружиться.%) А спать всё равно не хочется.%)
флафф, некрофилия
...как странно ветер поёт,
меня с собою зовёт
уйти налегке
как странно знать наперёд,
когда и что тебя ждёт,
и в чьей ты руке
серебряный сентябрь
(с.)
меня с собою зовёт
уйти налегке
как странно знать наперёд,
когда и что тебя ждёт,
и в чьей ты руке
серебряный сентябрь
(с.)
среда, 17 августа 2005
флафф, некрофилия
Болезнь. Пряники. Обида.
Разметочные флажки переживаемого напоминают оглавление романа, - но это скорее Зюскинд, будничный и изматывающий, чем какой-нибудь Кортасар.-(
Разметочные флажки переживаемого напоминают оглавление романа, - но это скорее Зюскинд, будничный и изматывающий, чем какой-нибудь Кортасар.-(
суббота, 13 августа 2005
флафф, некрофилия
Очень любопытно, что было в голове у архитекторов, застраивающих Васильевский остров; судя по результатам их работы - что-то вроде прозака, только, разумеется, на старинный лад. Если пойти в одну сторону, попадёшь в прямо противоположную. Улицы похожи на клубок. И повсюду там - кошки, целые полчища кошек, атакующих мои ноги и уши. Есть старая разбитая машина, в которой живут несколько из них. Кошки и дворы-колодцы - вот и весь Васильевский. Невыразимо странное место. Есть дворик, будто бы вырванный из какой-нибудь книги Крапивина, там тополя, с которых летит пух, и бельё, вывешенное на просушку.
Я кое-как запомнила дорогу в нужное мне место, но пройти туда другим путём или представить весь остров сверху, в перспективе - выше моих скромных возможностей.
*
- ...Вы любите что-нибудь из японской литературы?
- Акутагаву люблю. Ещё Мисиму, да, я очень много читала Мисимы, но он мне всё равно чужой.
- Да-да, Мисима. Это сейчас модно. А как же Кобо Абэ?
- "Чужое лицо".
(Я думаю, что каким-то образом умудрилась забыть о Сэй Сёнагон, которую люблю гораздо больше Акутагавы и, конечно, больше Мисимы, - но поздно.)
Он просматривает мой тест. Начинает нервничать, просматривает ещё раз.
- Вы что, английскую школу заканчивали?
- Да.
- Ну, чёрт с вами. Здесь очень, очень сложно учиться, вы это понимаете?
- Да, я понимаю.
(Ничего я не понимаю на самом деле, разумеется; уверена, что учиться здесь будет легко. Мне - легко.)
- Надеюсь, это осознанный выбор.
- О да, вполне осознанный.
*
Кадр из жизни Васильевского острова: один из тех самых дворов-колодцев, которым скорее бы подошло определение лабиринтов. На карнизе валяется, раскинув лапы, страдающая от любви кошка. За стеклом - печальное, влюблённое лицо кота; в глазах плещется огромное, не кошачье по размерам своим непонимание и возмущение несправедливостью жизни.
*
Небо закрыто грязно-белыми тучами, похожими на сугробы подтаявшего февральского снега. Каждый вечер я выхожу на балкон с надеждой, что небо хоть капельку прояснилось, но увы. Я уже не мечтаю, чтобы мне подарили телескоп, - пора моего бешеного увлечения астрономией давным-давно осталась позади; но в эти дни августа по ночам с неба падают звёзды, то есть, я хочу сказать, это в других городах они падают, но только не у нас, хотя в этом есть какая-то чудовищная нечестность - ведь мы же пролетаем через Персеиды вместе со всеми. В Петербурге мечтать о телескопе - бессмысленно, тут над головой талые сугробы вместо звёзд.
Зато у нас есть планетарий; там звёзды неживые, но всё равно очень красивые. Он немного лечит от расстройства, но не полностью, конечно, не полностью.
*
Эрленд Лу в сумке.
*
Шоколадная фабрика откроется 24 августа в полночь; по крайней мере, так написано на плакатах. Я в нерешительности, я не хочу возвращаться одна домой в третьем часу ночи, и брать с собой кого-то - не хочу тоже. Потому что на "Шоколадную фабрику" надо идти с кем-то, кто понимает, а единственного человека, который понимает, в это время тут не будет.
Я кое-как запомнила дорогу в нужное мне место, но пройти туда другим путём или представить весь остров сверху, в перспективе - выше моих скромных возможностей.
*
- ...Вы любите что-нибудь из японской литературы?
- Акутагаву люблю. Ещё Мисиму, да, я очень много читала Мисимы, но он мне всё равно чужой.
- Да-да, Мисима. Это сейчас модно. А как же Кобо Абэ?
- "Чужое лицо".
(Я думаю, что каким-то образом умудрилась забыть о Сэй Сёнагон, которую люблю гораздо больше Акутагавы и, конечно, больше Мисимы, - но поздно.)
Он просматривает мой тест. Начинает нервничать, просматривает ещё раз.
- Вы что, английскую школу заканчивали?
- Да.
- Ну, чёрт с вами. Здесь очень, очень сложно учиться, вы это понимаете?
- Да, я понимаю.
(Ничего я не понимаю на самом деле, разумеется; уверена, что учиться здесь будет легко. Мне - легко.)
- Надеюсь, это осознанный выбор.
- О да, вполне осознанный.
*
Кадр из жизни Васильевского острова: один из тех самых дворов-колодцев, которым скорее бы подошло определение лабиринтов. На карнизе валяется, раскинув лапы, страдающая от любви кошка. За стеклом - печальное, влюблённое лицо кота; в глазах плещется огромное, не кошачье по размерам своим непонимание и возмущение несправедливостью жизни.
*
Небо закрыто грязно-белыми тучами, похожими на сугробы подтаявшего февральского снега. Каждый вечер я выхожу на балкон с надеждой, что небо хоть капельку прояснилось, но увы. Я уже не мечтаю, чтобы мне подарили телескоп, - пора моего бешеного увлечения астрономией давным-давно осталась позади; но в эти дни августа по ночам с неба падают звёзды, то есть, я хочу сказать, это в других городах они падают, но только не у нас, хотя в этом есть какая-то чудовищная нечестность - ведь мы же пролетаем через Персеиды вместе со всеми. В Петербурге мечтать о телескопе - бессмысленно, тут над головой талые сугробы вместо звёзд.
Зато у нас есть планетарий; там звёзды неживые, но всё равно очень красивые. Он немного лечит от расстройства, но не полностью, конечно, не полностью.
*
Эрленд Лу в сумке.
*
Шоколадная фабрика откроется 24 августа в полночь; по крайней мере, так написано на плакатах. Я в нерешительности, я не хочу возвращаться одна домой в третьем часу ночи, и брать с собой кого-то - не хочу тоже. Потому что на "Шоколадную фабрику" надо идти с кем-то, кто понимает, а единственного человека, который понимает, в это время тут не будет.
вторник, 09 августа 2005
флафф, некрофилия
К восемнадцати годам у меня взяло и выросло откуда-то чувство собственного достоинства.) Главным образом сие замечательнейшее свойство человеческой души выражается в том, что я наконец-то научилась понимать, чего мне хочется, - а с этим у меня всегда было очень-очень трудно, да.
суббота, 06 августа 2005
флафф, некрофилия
Вот я написала: "Ты должен переплыть это море"; и думаю, что это - ложь. Каждый человек - это остров, об этом ещё Джон Донн писал, а у островов, увы, нет ни ног, ни ласт. Мы сколько угодно можем думать, что движемся навстречу друг другу и переплываем моря и целые океаны, но на самом-то деле мы остаёмся на месте, не становясь ближе друг к другу ни на дюйм, - мы одиноки, как устрицы, запертые в своих раковинах. И даже само слово "мы" - точно такой же самообман, как мысли о пересечённом море; жестокий самообман: так страшно вдруг увидеть это море, эту пропасть, что лежит между тобой и другим человеком, - в особенности когда ты уже поверил, что никакого моря нет и не было никогда, что вы рядом и держитесь за руки. А море-то здесь, оно расстилается от одного горизонта до другого, а ты стоишь посредине на своём острове, одинокий и испуганный. И все это знают, и все уже к этому привыкли, и всё равно продолжают говорить "мы". Мы должны переплыть это море, каждый своё... - и я не буду ничего зачёркивать: эти слова внушают мне некую не вполне ясную мне самой надежду.
среда, 03 августа 2005
флафф, некрофилия
У слова "ролёвка" аромат чего-то трогательно-детского - вроде нестираных носочков. Несвежие носочки, да. И переваренные макароны или недоваренная гречка напополам с заплывшей жиром тушёнкой. И искусанные комарами и прочими божьими тварями руки-ноги. И чай, припорошенный пеплом. И спать втроём в одноместной палатке, это - всенепременно, это свято почти так же, как и тушёнка. И одежда, насквозь пропахшая дымом.
И это всё было, да. И это всё было здорово.%)
На саму игру мы не остались: мы видели начало, и того, что мы успели увидеть, нам хватило с головой. Хотелось не испортить, сберечь впечатления от поездки, от людей - от целой галереи замечательнейших людей, которые отнюдь не заслужили, чтобы я начала сравнивать их с их игровыми прототипами и тут же возненавидела. Был, например, Рубака, тощий и меланхоличный, с волной седых волос до пояса и в чёрном плаще; владыка сит или Люциус Малфой - о, да, но не Рубака ни разу, и слава всем богам, что нет, потому что никогда он мне не нравился.
На третий день из рюкзаков начали появляться уши - картон, пластырь да тональный крем. Большие такие, острые уши. "Иду по лесу и ушами за ветки задеваю" (Звездочёт...). За это я, наверное, и не люблю ролевые игры - за приклеенные уши, за неуклюжие мечи, за катастрофичное нессответствие людей и отыгрываемых персонажей - а может, и не за это вовсе, но это тоже пахнет несвежими носочками. Почему бы не придумывать собственных персонажей, ведь так, казалось бы, было намного интереснее. Но ролевой народ этого не любит, - а я не люблю, когда то, что мною уважаемо и ценимо, превращается в неумелый фарс. Носки, господи, несвежие носки, и не избавиться мне от них, не избавитья от этого двойственного отношения к ролевикам никогда...
Неважно. Я ведь хотела - о другом.
Ведь там было ещё... ох. Такая удивительная, такая невероятная красота там была, что голову кружило и ноги подкашивались: закаты и восходы; и вода-вода-вода кругом, и в воде отражается небо. Столько воды бывает только в море, и такие волны - когда поднимается ветер - тоже бывают только в море. И острова. И скалы. Огромные валуны, поросшие мхом и лишайником, - то ли развалины крепостей, то ли тело гигантского дракона, уснувшего у воды и не знающего, что над ним пролетают годы и века, и из его чешуи успел вырасти целый лес. Или - или-или-или. Это всё равно что на облака смотреть: целыми днями напролёт можно говорить про эти камни.
Была земляника между камнями, крупная и сладкая, и болота с их туманами и их ворожбой. И сосны - рыжие, как веснушки. Есть такая старая-престарая песенка про Карелию, про ресницы остроконечных елей над голубыми глазами её озёр. Там, в Приозерске, ели и сосны как нигде больше похожи на эти самые ресницы: видно, как они царапают небо.
Сосны и ели, и ветер, - "Мой холодный, но дорогой Север"; не знаю, откуда это, но я твердила это про себя не переставая. Всё оказалось так просто - а я ведь собственными руками рисовала карту, но так ничего и не поняла: Карелия - это и есть наш Север, мой Север, а Ард'аэлинир Тэссэа, Страна Тысячи Озёр, - это, конечно же, Финляндия. (Вероятно, я до конца дней своих останусь ниэнновской девАчкой, и ничего с этим не поделаешь.) Мой холодный, мой дорогой Север; я сидела на носу байдарки, пытаясь запомнить всё-всё, что вокруг. Немного больно, когда смотришь и знаешь, что никогда не сумеешь это нарисовать. Когда нет даже фотоаппарата.
И вот что я подумала: если мне таки удастся восстановить то, что было на сгоревшем винчестере, то я непременно найду несчастные страницы, когда-то выпившие из меня столько сил, а теперь заброшенные куда-то на пыльные антресоли - если, конечно, допустить существование антресолей внутри винчестера, - словом, лежащие бесполезным грузом и за давностью кажущиеся такими нелепыми. Я найду их и закончу, и, может, даже повешу где-нибудь в сети, чтоб не пропадали больше. Потому что всё это - я, и неправда, что я выросла из этого мира, я вообще плохо расту. Это - я, это мой Север, мои сосны, мой вереск и моя (тьфутыгосспади) полынь, - вот так я и рассуждала, валяясь на нагретых солнцем скалах возле троллячьего лагеря и нюхая тот самый злосчастный цветущий вереск самым что ни на есть ниеннистско-девАческим образом. И никому я это не отдам, ни сгоревшей электронике, ни собственному прошлому.
...И ещё, разумеется, песни около костра были. Под гитару и глинтвейн. Замечательные песни, Хелависа и Тикки, и ещё всякие Иллет и Тэм по мелочи, и песни неопределённого авторства, вроде "Мории", может, и не столь замечательные, как Тикки, но оттого не менее родные. Впрочем, нет, вру: была и вовсе незнакомая песня, и пела мне её девушка, которая только учится обращаться с гитарой и потому беспрестанно смущается, девушка с тихим-тихим голосом и до странности знакомым лицом. А знакомое лицо - это, как я думаю, гораздо важнее, чем имя, которое я, увы, почти сразу забыла.
Отчего на голове не растут цветочки -
А растут они в траве, и на каждой кочке?
Если волосы растут, значит их сажают,
Почему сажать цветы мне не разрешают?
Хорошо бы сделать так: срезать все кудряшки,
На макушке красный мак, а вокруг ромашки.
И это всё было, да. И это всё было здорово.%)
На саму игру мы не остались: мы видели начало, и того, что мы успели увидеть, нам хватило с головой. Хотелось не испортить, сберечь впечатления от поездки, от людей - от целой галереи замечательнейших людей, которые отнюдь не заслужили, чтобы я начала сравнивать их с их игровыми прототипами и тут же возненавидела. Был, например, Рубака, тощий и меланхоличный, с волной седых волос до пояса и в чёрном плаще; владыка сит или Люциус Малфой - о, да, но не Рубака ни разу, и слава всем богам, что нет, потому что никогда он мне не нравился.
На третий день из рюкзаков начали появляться уши - картон, пластырь да тональный крем. Большие такие, острые уши. "Иду по лесу и ушами за ветки задеваю" (Звездочёт...). За это я, наверное, и не люблю ролевые игры - за приклеенные уши, за неуклюжие мечи, за катастрофичное нессответствие людей и отыгрываемых персонажей - а может, и не за это вовсе, но это тоже пахнет несвежими носочками. Почему бы не придумывать собственных персонажей, ведь так, казалось бы, было намного интереснее. Но ролевой народ этого не любит, - а я не люблю, когда то, что мною уважаемо и ценимо, превращается в неумелый фарс. Носки, господи, несвежие носки, и не избавиться мне от них, не избавитья от этого двойственного отношения к ролевикам никогда...
Неважно. Я ведь хотела - о другом.
Ведь там было ещё... ох. Такая удивительная, такая невероятная красота там была, что голову кружило и ноги подкашивались: закаты и восходы; и вода-вода-вода кругом, и в воде отражается небо. Столько воды бывает только в море, и такие волны - когда поднимается ветер - тоже бывают только в море. И острова. И скалы. Огромные валуны, поросшие мхом и лишайником, - то ли развалины крепостей, то ли тело гигантского дракона, уснувшего у воды и не знающего, что над ним пролетают годы и века, и из его чешуи успел вырасти целый лес. Или - или-или-или. Это всё равно что на облака смотреть: целыми днями напролёт можно говорить про эти камни.
Была земляника между камнями, крупная и сладкая, и болота с их туманами и их ворожбой. И сосны - рыжие, как веснушки. Есть такая старая-престарая песенка про Карелию, про ресницы остроконечных елей над голубыми глазами её озёр. Там, в Приозерске, ели и сосны как нигде больше похожи на эти самые ресницы: видно, как они царапают небо.
Сосны и ели, и ветер, - "Мой холодный, но дорогой Север"; не знаю, откуда это, но я твердила это про себя не переставая. Всё оказалось так просто - а я ведь собственными руками рисовала карту, но так ничего и не поняла: Карелия - это и есть наш Север, мой Север, а Ард'аэлинир Тэссэа, Страна Тысячи Озёр, - это, конечно же, Финляндия. (Вероятно, я до конца дней своих останусь ниэнновской девАчкой, и ничего с этим не поделаешь.) Мой холодный, мой дорогой Север; я сидела на носу байдарки, пытаясь запомнить всё-всё, что вокруг. Немного больно, когда смотришь и знаешь, что никогда не сумеешь это нарисовать. Когда нет даже фотоаппарата.
И вот что я подумала: если мне таки удастся восстановить то, что было на сгоревшем винчестере, то я непременно найду несчастные страницы, когда-то выпившие из меня столько сил, а теперь заброшенные куда-то на пыльные антресоли - если, конечно, допустить существование антресолей внутри винчестера, - словом, лежащие бесполезным грузом и за давностью кажущиеся такими нелепыми. Я найду их и закончу, и, может, даже повешу где-нибудь в сети, чтоб не пропадали больше. Потому что всё это - я, и неправда, что я выросла из этого мира, я вообще плохо расту. Это - я, это мой Север, мои сосны, мой вереск и моя (тьфутыгосспади) полынь, - вот так я и рассуждала, валяясь на нагретых солнцем скалах возле троллячьего лагеря и нюхая тот самый злосчастный цветущий вереск самым что ни на есть ниеннистско-девАческим образом. И никому я это не отдам, ни сгоревшей электронике, ни собственному прошлому.
...И ещё, разумеется, песни около костра были. Под гитару и глинтвейн. Замечательные песни, Хелависа и Тикки, и ещё всякие Иллет и Тэм по мелочи, и песни неопределённого авторства, вроде "Мории", может, и не столь замечательные, как Тикки, но оттого не менее родные. Впрочем, нет, вру: была и вовсе незнакомая песня, и пела мне её девушка, которая только учится обращаться с гитарой и потому беспрестанно смущается, девушка с тихим-тихим голосом и до странности знакомым лицом. А знакомое лицо - это, как я думаю, гораздо важнее, чем имя, которое я, увы, почти сразу забыла.
Отчего на голове не растут цветочки -
А растут они в траве, и на каждой кочке?
Если волосы растут, значит их сажают,
Почему сажать цветы мне не разрешают?
Хорошо бы сделать так: срезать все кудряшки,
На макушке красный мак, а вокруг ромашки.