— Ать-два! Ать-два!
Голос офицера отдает жестью. Точь-в-точь как в мастерской, когда бьют киянкой по мятому куску обшивки.
— Ать-два! Ать-два!
Бух! Бух! — грохочут тяжеленные сапоги, взметая чудовищные клубы пыли, душным маревом надолго повисающей в воздухе.
— Ать-два! Ать-два!
Прет через плавящийся на солнце городишко мокрое, пропотевшее насквозь, многоногое чудище.
Прет, дробя жалкие остатки мостовой. Мимо глухих стен домов, таких же серых, как окрестные скалы. Мимо кособоких утлых лабазов. Мимо крошечных, заваленных разномастным товаром прилавков. Мимо немногочисленных — по послеполуденной-то жаре — прохожих. Мимо разморенных торговок, укрывшихся под неказистыми своими навесами. Мимо совсем юной еще пары: высокий чернявый парень осторожно сжимает хрупкую ладошку спутницы (и оба по-разному, но в равной мере, чужды этой пыльной душной улице). И мимо замершего на углу тощего босоногого мальчишки в засаленной сверх всякой возможности куртке из тех, что так любят механики — за грубую, но поистине неснашиваемую ткань и множество крупных карманов. Куртка мальчишке безбожно велика. Нижний край, оттянутый плотно набитыми чем-то металлически позвякивающим карманами, опасно путается между мосластыми, сизыми от не сходящих синяков коленями. Но мальчишка не замечает ни этого, ни жары, ни ужасающей пылищи, заполонившей улицу. Сияющие от восторга глаза прикованы к мерно шагающим мимо шеренгам анатольских стрелков. Но даже их паренек не видит по-настоящему. Не видит потных, посеревших от пыли лиц и таких же мундиров. О нет! Такого просто не может быть. Мундиры бывают только лазоревые, как небо, с которого не иначе как чудом спустились в жалкий городишко эти полубоги. Лазоревые мундиры с белыми обшлагами. И среди этой лазури редкими золотыми искрами — наградные планки. Одна большая. Или хотя бы четыре в четверть. Промелькнули две больших. Или показалось? Мальчишка сунулся было следом за завернувшей за угол шеренгой — и тут же ткнулся в носом в выгоревший, потрепанный и теперь уже совершенно не похожий на небесную лазурь бок.
— Орлы! — скрипучим басом изрекает бок. То есть не бок, конечно, а его обладатель.
Мальчишка задирает голову вверх. Там обнаруживается острое худое плечо с неровно свисающим эполетом, торчащий из-за него сизый нос в красных прожилках, с полуседой щеткой усов снизу, и совершенно лысый череп с оттопыренным ухом и блеклыми старческими веснушками.
Старик Этланд. Очень уважаемый человек в городе. Ему даже «У Вилли» наливают бесплатно. Он тоже когда-то был стрелком. Ветеран! Вон как сияют золотом на солнце пять больших наградных планок! У мальчишки захватывает дух всякий раз, когда он их видит. Вот бы и…
— Простите, господин Этланд, — торопливой скороговоркой выпаливает мальчишка, но дед его, похоже, не слышит. «И то верно, он же почти глухой», — спохватывается сорванец и громко повторяет:
— Извините, господин Этланд!
— Что, сынок, хороши? А вот в моё время… — изрекает дед, кося на внезапного собеседника выцветшим слезящимся глазом.
Все в городе знают эту присказку, с которой начинаются все истории старого стрелка. Да и сами истории уже знают мало не наизусть. И только малолетний помощник механика из ангара все еще готов часами слушать их, сидя на ржавом остове ваншипа, который уже не первый год врастает в землю в тени ангара. Но и этому бессменному слушателю сейчас недосуг. Ведь вон она, живая сказка и заветная мечта, грохает тяжеленным сапогами по облезлым камням, бурлит лазурной рекой мундиров, то и дело отблескивает золотом.
— Ать-два! Ать-два!
Бух! Бух! Мальчишка смотрит, разинув рот. И дела ему нет до того, что какой-то старик желает общения. Старика это, конечно, злит. И вот, когда почти весь синий грохочущий змей уже утягивается за очередной изгиб кривой улочки, а пацан готов последовать за ним (ведь еще три квартала и целый пустырь между крайними домами и площадкой, где садятся катера с гигантских военных кораблей)… Именно в этот момент дед решается на крайнее средство:
— Хочешь так же?
Мальчишка опускает уже занесенную для шага ступню, серую от пыли. Недоверчиво косится на старикана. Ничего подобного тот ему еще никогда не говорил. А вдруг и правда знает что-то такое…
— Ать-два! Ать-два! — уже начинает затихать в дальнем конце улицы.
Пацан окидывает пытливым взглядом ветхую, чуть кособокую фигуру старика, изрядно присыпанную пылью, и вздыхает: «Да нет. Откуда? А может, всё же…».
— Еще как, — безрезультатно пытаясь скрыть волнение, выдавливает мальчик. — Да только там же страшно высоко, наверное… и вообще страшно.
Мальчишка не боится показаться трусом. Он ведь не трус! Стал бы трус на спор прыгать с одной крыши ангара на другую. Никто кроме него, между прочим, не отважился!
— Это если не знать верного наговора, — скрипучий голос заговорщически понижается до шелестящего шепота, и малец невольно подается навстречу деду.
— А вы… знаете? — голос всё-таки срывается.
— А то, — хитро щурится старик.
— А… а расскажете?! — вид у мальчишки настолько потешно решительный, что старик едва приметно усмехается в пыльные усы, отчего тут же и закашливается, тяжело хлопая себя ладонью по впалой груди. Мальчишка ждет, пока его отпустит, нетерпеливо перекатываясь с носка на пятку и обратно.
— Только если поклянешься самой чистой водой, что никому и никогда не расскажешь того, что услышишь сейчас, — скрип стариковского голоса становится очень грозным.
Но мальчишка не боится, только торопливо кивает. Над вихрастой макушкой взметается облачко пыли.
— Тогда слушай, — две головы, седая от старости и седая от пыли, уже почти соприкасаются, — и запоминай!
— Я запомню! — горячий детский шепот обжигает заросшую щетиной впалую щеку.
— Каждый раз перед боем постоянно повторяй про себя или так тихо, чтобы никто не услышал… Тебя как зовут? — интересуется вдруг старик совершенно будничным тоном, сбивая всю торжественность момента.
— Да вы же… Моран меня зовут, — вздыхает мальчишка, припоминая услышанное от господина врача Мидуэя мудреное и непроизносимое слово: ска-ре-лоз?
— Ну вот, Моран, — снова таинственным шепотом продолжил дед. — Повторяешь, значит… А фамилия как?
— Шетланд, — тяжелый нервный вздох.
— А не родственник ли ты…
— Нет! — мальчишка уже откровенно злится. — Господин Этланд, вы мне что-то важное сказать хотели.
— Я? Ага, ну да. Хотел, — дед кивает. — Значит, так и говоришь: «Пули Дизита не коснутся тела Морана Шетланда». И повторяешь, пока язык не заболит. И ни одна пуля тебя не найдет.
— И всё?
— И всё. Верное средство. Посмотри на меня.
— А как же сила? Всякие умения? Стрелять там… или еще чего, — мальчишка неопределенно возит в пыли ногой. Вид у него довольно разочарованный.
— Это всё дело десятое, — неожиданно грустно отвечает дед. — На войне главное что?
— Смелость?
Старик горько усмехается:
— На войне главное — не сдохнуть. А мой наговор на удачу самый верный. Верней не бывает.
— Спасибо вам, господин Этланд, — вздыхает Моран и плетется прочь, шаркая ногами так, что пыль взлетает до самых ободранных коленок. Догнать стрелков уже нечего и думать.

…Ночь в это время года совсем не приносит прохлады. Моран в растянутой отцовской майке валяется поверх сильно траченного молью одеяла. Не спится. То ли от духоты, то ли от мигающего света керосинки, без труда проникающего в его угол сквозь полупрозрачную, ситцевую в цветочек, занавеску: мать снова шьет по ночам, дожидаясь отца со смены, а чаще из кабака… То ли оттого, что дурацкий наговор дурацкого старика никак не идёт из головы. Засел, как щепка, и хоть ты тресни!
— Пули Дизита не коснутся тела Морана Шетланда, — шепчет мальчишка в облупившийся закопченный потолок. — Пули Дизита не коснутся тела Морана Шетланда. Пули Дизита не коснутся тела Морана Шетланда… Пули Дизита…
И сам не замечает, как приходит сон.
Во сне он — высокий красивый офицер. В великолепном лазоревом мундире с ослепительно сияющими обшлагами. И с целыми рядами наградных планок на широкой могучей груди. И он шагает по главной улице родного городка. А все встречные говорят ему вслед: «Вот поглядите, это Моран Шетланд! Уважаемый человек!» И ни одна пылинка или песчинка не смеет сесть на все это великолепие.
Высоко над раскаленной землей, там, где всё же есть место прохладным порывам ветра, вереницей огней уходит в темноту анатольский военный флот. Курсом на Минагис.

— Пр-р-римкнуть привода-а! — зычный голос сержанта перекрывает механический гул и рев ветра, бьющего в обшивку корабля.
Моран, чуть отставая от соседей по строю, хватается за шланг. Рука мокрая от испарины, ладонь дрожит на холодной резине, и он не с первой попытки примыкает привод.
В полутемном трюме душно. Пахнет нагретым металлом, паром, человеческим потом.
— На той неделе у дочки день рождения, хотел увольнительную…
— Нда-а… проклятый Дизит. Повымерзли бы уже там себе спокойно — и дело с концом.
— Держи карман шире! Они… того-этого… мо-ро-зо-устой-чи-вые.
— …А я уже ей и подарок прикупил. Медведь плюшевый. И глаза пуговицами…
— Выпить бы сейчас…
— Ага, ты еще скажи — девочек уокеровских потискать!
— А что… эх, была там крайний раз одна такая… рыженькая.
— …Медведь ведь для мелкой самое то, правда?..
Моран в разговоре не участвует. Хотя губы его еле заметно шевелятся.
— Эй! Ты чего там бормочешь? — пихает в плечо долговязый здоровяк Шеймус, любитель выпивки и рыженьких барышень с верфи Уокера. — Молишься, что ли?
— А хоть и молится, вот и не мешай человеку, — вступается Энтони, часто-часто близоруко моргая, так что длинные, почти белые ресницы становятся похожи на мотыльков. Если верить не слишком хорошей маленькой фотографии, которая хранится у него в нагрудном кармане рубашки, дочка эти ресницы унаследовала, и даже более чем.
— Ну-ну, — хмыкает себе в усы Уинстон; он-то спокоен и собран — почти ветеран, как-никак. Вон как поблескивают три больших и четыре маленьких планки.
Моран по прежднему молчит, снова и снова повторяя уже совсем про себя: «Пули Дизита не коснутся тела Морана Шетланда… пули Дизита не коснутся тела Морана Шетланда… пули Дизита…».
— Р-р-р-разговорчики в строю! — рык сержанта обрывает голоса вокруг на секунду раньше, чем срабатывает сигнал открытия палубы.
Светлый разлом ширится, выставляя напоказ корабельное нутро и до того скрытый в нем двойной строй голубых мундиров.
— Пер-р-р-рвый ря-а-ад! Товьсь!
Спереди накатывается слитное шипение пара в приводах.
Моран щурится в белое сияние. Чуть привыкшие глаза уже различают пехотную палубу напротив. Пехотную палубу белоснежного крейсера, красную от сливающихся в одно кровавое пятно дизитских мундиров.
— Вп-рееед!!!
Первый ряд голубых срывается с места. Добежать до края палубы. Выпустить в противника смертоносную свинцовую волну. И под прикрытием клубов пара от сработавших приводов отступить назад, в спасительное нутро анатольского крейсера. За спины второго ряда. Оставив на скользком от крови металле едва не треть стрелков. Бой воздушной пехоты по правилам Гильдии...
— В-рой ря-а-а-ад! Т-ось! — сорванным горлом хрипит сержант.
Моран чувствует, как палуба уходит из-под отказывающихся подчиниться ног… И делает шаг вперед. На втором он уже срывается на бег. Ревом ветра колотится в ушах: «Большинство стрелков погибают в своем третьем бою!». Шаг. Нога оскальзывается на чем-то мягком, и он падает, выпуская уже бесполезную пулю в ясное голубое небо. Удар о палубу выбивает дух.
Какое-то время Моран лежит, жадно глотая ледяной воздух. Сверху свистит. Потом больно впивается в левую ногу выше колена. Стрелок кричит, но не слышит себя. Боль замыкает на себя весь мир, но через короткое время будто отпускает. Тело набито свинцовой ватой, особенно голова, особенно веки.
Моран приподнимается на локтях и видит, обо что споткнулся. Точнее — об кого. Половина черепа снесена и разбросана ошметками мало что не на полметра, но по второй еще можно узнать Шеймуса. «Да, точно на нем поскользнулся, — совершенно отстраненно думает Моран, стряхивая белесое и влажное с мундира. — Уж кисть ему не пулей размозжило». Встать на ноги не получается. Моран ползком тянет себя в корабельное нутро. Всего через пару метров его мундир уже не отличить от дизитских по цвету. Впрочем, кровь быстро темнеет. На полпути он находит Энтони. Тот еще жив. Кровь пузырится на губах и короткими толчками выходит из груди слева. Светлые ресницы дрожат, когда Моран склоняется над умирающим. Парень шарит по поясу справа, но нож он где-то потерял, и теперь может только смотреть. Впрочем, совсем недолго. Но спасительные мгновения потеряны: палуба начинает закрываться, а он всё еще в той ее части, которая на самом деле — борт корабля. Пока уклон невелик, Моран пытается ползти, но в конце концов срывается со вставшей дыбом плиты и кубарем катится в темноту. На него падает что-то грузное. В последнем дневном отсвете Моран видит всегдашнюю ухмылку Уинстона.

В полутемном трюме душно. Пахнет нагретым металлом, паром, кровью, блевотой.
Срывая ногти о скользкий металл, Моран выползает из-под мертвеца. Левой ноги будто нет. Сил позвать на помошь бродящих по палубе санитаров тоже нет. Но когда его не слишком бережно перекладывают на носилки, Моран улыбается. По лицу, промывая бороздки в подсыхающей крови, текут слезы.
Он пережил свой третий бой.

Моран неторопливо набивает трубку ароматным табаком. Раскуривает, косится на Дуню, которая неодобрительно хмурится около плиты, и, поспешно распахнув прикрытое окно, выпускает колечко дыма в ясное августовское небо. Больше уж не раскалённое, как в июле. И легкие белые облака не тают в нем, исчезая вместе с робкой надеждой на дождь, а запросто могут собраться у горизонта темной полосой и налететь оглушающим летним ливнем. Слабо трепыхается белая занавеска, вышитая мелкой россыпью голубых цветочков по нижнему краю. Вторит ей белый парус простыни на веревке. Алисия как раз расправила ее и уже наклоняется к корзине за следующей. Сейчас, в легком белом сарафане, девушка вовсе не похожа на боевого навигатора ваншипа. «Наверное, и меня не отличить от обычного фермера, — лениво думает Моран, попыхивая трубкой. — Да и хорошо. Хорошо и правильно». Вот Татьяну — ту нипочем не спутать с гражданской. И дело вовсе не в форменной черной водолазке и таких же брюках — всё по уставу, кроме косынки на коротко стриженных волосах. Просто есть в движениях, взгляде, голосе командора Висла что-то никак не вяжущееся ни с этим маленьким домом, ни с пыльным двором, ни с золотящимся до самого горизонта пшеничным полем. Морану стыдно — но он, по правде сказать, немного рад, что пилот и навигатор с «Сильваны» прилетели всего на несколько дней. Как-то неспокойно от них. Вон и Дуня тоже что-то такое чувствует, хотя вслух не скажет. «Каждому свое», — думает Моран и выпускает очередное колечко. «И всё-таки хорошо, что они прилетели, а скоро и Клаус с Лави появятся. Вот обрадуется Мэс»… После того, как год назад норикийские пилоты покатали малышку Мэс на своем ваншипе над самыми верхушками колосьев — поднимись они выше, и Дуня, чего доброго, потом пооткручивала бы им головы — девочка души в этой парочке не чаяла и ждала каждого их прилета как собственного дня рождения, благо в гостях они появлялись всё-таки чаще.
Мимо с громкими воплями проносятся Тим и соседский мальчишка Уолт, одногодок их с Дуней старшего. Должно быть, накупались в пруду на том конце поселка и играют теперь в гонки на Кубок Норикии — любимая забава ребятни. Игра нехитрая, просто догонялки с какими-то дополнительными правилами, но в бурном воображении детей она оборачивается настоящим приключением. Моран затягивается, вспоминает почему-то: во что же он сам играл в детстве? Память мнется, не сразу отпуская на волю пыльные воспоминания. Вот. Точно. В воздушную пехоту. Хм…
Ребятня заходит уже на третий круг. Вдруг Уолт то ли специально, то ли по нечаянности валится на бок, одновременно выставляя ногу в сторону чуть отстающего Тима. Шетланд-младший, неловко размахивая руками, летит в пыль. Уолт пытается подняться, но уже сам путается в ногах Тима и плюхается обратно.
Некоторое время мальчишки катаются в пыли, мутузя друг дружку кулаками и голыми пятками. Моран им не мешает. Ничего страшнее расквашенного носа не случится, а лезть в «серьезный разговор» — последнее дело. Через пару минут драка заканчивается сама собой. И даже без разбитых носов. Тим и Уолт валятся на нагретое солнцем крыльцо, пыльные, в изрядно подранной одежде, с наливающимися уже синяками, но в остальном целые. Зато отношения выяснены, и друзья — снова друзья. Однако, похоже, Уолту всё еще неймется:
— А как я тебе в ухо врезал! — он показывает рукой в воздухе, как именно.
— Ну и что, — Тим вообще-то довольно флегматичный, явно не в родителей, но сейчас его похоже раззадорили. — А сам тут же в лоб схлопотал. Шишка будет ого-го.
— Подумаешь, шишка, — не унимается Уолт и добавляет очень солидно: — Шрамы украшают мужчину.
— Шрамы, а не шишки, — ехидно замечает Тим.
— Так и я еще не взрослый, — будто чуть отступается Уолт. – Вот вырасту, и будут шрамы, как у настоящего героя.
— Ты еще скажи — как у моего папы, — подначивает Тим.
— Да я про настоящих героев.
— А мой папа настоящий!
— Ха! Вот еще! Настоящий – это адмирал Алзей или капитан Роу!
Тим садится, и видно, что уши его пылают:
— И мой папа тоже герой! И… и уважаемый человек! Вот!
— И почему бы это?! — Уолт тоже садится, на всякий случай чуть отодвигаясь от Тима.
— Потому… Потому что он воевал и у него шрам есть! — Тим тычет себя куда-то в грудь.
— Мало ли кто воевал, — хмыкает Уолт. — Даже все пилоты почтовых ваншипов воевали! А капитан Роу!..
— Они не так воевали! А мой папа целый корабль спас!.. И маму! – приводит Тим, похоже, самый неотразимый довод.
— Ха! Подумаешь, всего один корабль! Капитан Роу целый флот спас! И кучу вражеских кораблей сбил!
Уши Тима совсем пунцовые, а в голосе слышны злые слезы:
— А… А мой папа!..
— Дома, — слышит он над самым ухом незнакомый женский голос и вздрогнув поспешно оглядывается, уже размазывая непрошенные слезы.
Женщина сидит на нижней ступеньке крыльца. Голова ее почти вровень с головой мальчишки. Взъерошенные, посветлевшие от пыли мальчишеские вихры — и рядом с ними гладко зачесанные, забранные в тугой узел каштановые пряди. Тускло поблескивают золотые подвески на висках.
— Ага, — удивленно отвечает Тим, сам не понимая, что сбило его с толку в вопросе неожиданной гостьи, кроме ее появления.
Моран понимает. Это не было вопросом. Во рту слегка горчит, когда он поспешно выходит на порог дома. Должно быть, от табака. От чего же еще-то?
— Добрый день, Ваше Величество.
Вообще-то перед коронованными особами простолюдины, даже очень уважаемые простолюдины, должны опускаться на оба колена. Но сейчас на крыльце маленького деревенского дома сидит вовсе не Ее Императорское Величество, королева Престела София, а молодая женщина в черной офицерской форме. И, понимая свою ошибку, Моран повторяет:
— Добрый день, старший помощник.
София едва заметно улыбается уголками губ, поднимаясь ему навстречу. Протягивает руку:
— Здравствуй, — рука крепкая и сильная, почти, как у его Дуни, только кисть узкая и кожа куда светлее.
— Пойдемте в дом, — Моран чуть сторонится, освобождая проход. — Дуня как раз стол к обеду накрывает. У вас ведь какое-то дело к нам?
София смотрит на него, на хлопочущую за вышитой занавеской окна Дуню, на разинувших рты от восторга мальчишек на крыльце, на большой пыльный двор, на золото колосьев до самого горизонта. Молчит. Долго. Слишком долго. Наконец ее взгляд останавливается на двух силуэтах среди легких белоснежных полотен белья.
— Нет, не к вам, — говорит она. — К командору Висле.
И входит в дом, откуда уже слышен удивленный и радостный голос Дуни.
Моран, прежде чем последовать за Софией, окликает Тима:
— Мелкий, позови тетю Татьяну.
— Сколько звезд? — деловито спрашивает Тим, встряхивая пыльной челкой.
— Пять, — усмехается Моран.
— Навигатор, проверить давление клавдия, — командует Тим замешкавшемуся Уолту, вскакивая с крыльца и устремляясь в «полет» через двор.
Моран снова усмехается им вслед. Споры позабыты, впереди новое увлекательное приключение.
«Каждому свое. Так ведь?»