Сейчас, когда тает снег, мне кажется, будто время идет вспять.

***

Как мало на земле я проживу,

все занятый невечными делами,

и полдни зимние столпятся над столами,

как будто я их сызнова зову.



Но что-нибудь останется во мне --

в живущем или мертвом человеке --

и вырвется из мира и извне

расстанется, свободное навеки.



Иосиф Бродский

***

По жилам - ледяной огонь,

Мерцают искорки в глазах....

Расслабься ты - и губы тронь,

Утри росу слез на губах,

Коснись ланит, погладь уста,

С ресниц печаль ты изгони,

В зеленых верящих глазах

Найди надежду - и пойми,

Пойми, что ты не одинок,

И ничего нет для тебя

Дороже немудреных строк,

Что он нашептывал, любя.

Любя тебя, льда короля,

Нашедшего свое руно

Среди дыханья ковыля

И звезд, которым все равно,

По чьим струят они телам

Свой свет - да и ковыль смолчит,

И ночь, что ласково-светла,

Свое безмолвье сохранит....

Возьми лицо в ладони ты,

И в омутах зеленых глаз,

Лаская милые черты,

В безумье утони хоть раз....

Ещё не скоро столп огня

Ударит - и сожжет навек

Смех звезд, метелки ковыля,

Растает стовековый снег,

Осядет на ресницах пыль -

И время остановит бег.

Но все пройдет - канет в небыль

Твой редкий вскрик, нечеловек!

....

Ты лед в неистовстве круша,

Бродил среди своих дворцов

И мрак-безволвье вопрошал:

"И это милости богов?!"

Но мрак молчал, и ночь спала,

И не принес ветер ответ.

И лишь смеялись зеркала

На протяженье сотен лет.

***

Uns raufen die Kopfe,

Шквалом в жилы - морфий.

Крепостные с болью

сеяли на триполье

соль.

- "Порви камзол!

Поделись лоскутом,

господине гостевый!

Будь самаритянином,

вытрави отчаянье,

Буди добросклонен,

шибко кости ломит

пар хлебов несжатых!"

- "А ну прочь в хату!" -

цыкнул патриаршич

на мальчуганов-пташек.

- "Проходи, пришелец,

ты прости отшельниц.

Негоже светлу князю

Сидеть у кросен с бязью

Да за сохою гнуться."

Корзно в пыли, и рвутся

сапожки. Стерты ноги.

"Спасут пресветлы Боги

тебя, добр брате вятич".

Луна ползет из-за туч.

"Хотел лишь я заветно

увидеть Анарьетту".



.....?.....

"Кто к-т пр, кт буд, кт кт нас, кт пр."

Господи, выжги мои чувства, так будет легче. Без чувств гораздо легче. С ними слишком больно жить. Вытрави болезненное внимание к чужим косым взглядам. Вылечи от зависимости, тем более ужасной, что я не вижу возможности от неё избавиться.



Господи, сделай меня практиком. Сделай меня материалистом, ценящим не эмоции, а блага. Научи меня искать в людях людей, а не рисовать фантомы в сознании. Избавь меня от бесконечных внутренних диалогов, тем более ужасных, что они никогда не осуществятся в действительности.



Господи, дай мне сил. Сейчас мне тяжело, Господи.



Господи, спаси меня от меня же!!

Действие I. Лето.



Астрель сидит в рубашке перед компом с початой бутылкой коньяка.



Астрель: Да. Больше в голове ничего не осталось. Не вижу. Чужой текст выедает свой. Ты слышишь иерихонские трубы, - ты ведь знаешь, что это за трубы? Своим ревом они отскребают мозг от нечистот. Скоро царица городов рухнет. Останутся твои губы, краснее лапок голубей. Останутся слезы, пролитые на траву в садах Гефсиманских. Смерчи строчек вслепую мечутся, мечутся - девятью семь, трижды двенадцать, стоп, речитативом постскриптумные двадцать и пять, - и все не мои, все твои. Ты постепенно замещаешь меня собой, и скоро от меня ничего не останется. Только фунт кавая и впривеску три гарнца стихов. (глотает из бутылки) Значит, я буду тобой. Как хорошо.





Действие II. Осень.



Астрель лежит в кровати и смотрит на потолок.



Астрель: сейчас нет ничего настоящего. Все теряет лицо и плывет. Как будто на картине храм плывет по морю, и сама картина плывет. И меня тоже нет. Я давно на дне, рыбы выели мне глаза, а раки выковыряли мясо из ребер. Хочу домой. Домой. Уеду на Амой.



читать дальшеВолчица подходит и кладет грустную морду на кровать.



Волчица: ты хочешь домой?



Астрель: хочу. Мне никогда раньше не хотелось. А сейчас хочу. Хочу носить за ним добычу и прокладывать лыжами путь его собакам. Хочу написать для него сотню стихов. Хочу спать в его пижаме.



Волчица: тогда что тебя держит?



Астрель: меня нет. Нет того, что могло бы уйти во Внешний мир.



Волчица: пламя ворчит под твоей жаровней. Я его чую. Я всего лишь старая волчица. Когда я не понимаю чего-нибудь, я встаю на задние лапы и нюхаю воздух. Но нюх меня никогда не подводил.



Астрель: Не молчи. Тебя подарили, чтобы ты утешала. Не ходи по мне. Скажи что-нибудь. Расскажи мне сказку. Мне очень давно никто не рассказывал сказок.



Волчица: Давным-давно у одной девочки умерли папа и мама. На самом деле они не умерли, но девочка не чувствовала, что они живы. У неё осталась только волчица. Она была глупой и полуслепой, но у неё был хороший нюх. Волчица учила девочку доверять своему нюху. Получилось так, что с самого рождения девочка жила дома, но не дома.



Астрель: А что было дома?



Волчица: Дома её учили правильным поклонам в сторону жизни. А если она поклонится неправильно и ошибется, говорили они, то девочке должно стать стыдно. Очень важно, что подумают люди вокруг, говорили они.



Астрель: Девочке, наверное, было неудобно нюхать и кланяться одновременно. Она же не китайская лиса-оборотень.



Волчица: Да, было неудобно. Поэтому девочка решила стать мальчиком. Мальчикам нужно было бить меньше поклонов, чем девочкам. А ещё им можно было громче рычать.



Астрель: А фантазировать им можно было?



Волчица: Да, было можно. И девочка (точнее, мальчик, будем называть её так) решил фантазировать.



Астрель: Я помню. Он строил себе воздушные замки, и лихо катался из одного в другой по хрустальным мостам, облачаясь то в пасмурное одеяние, то в радужное. И рожал стихи. А потом, они, облаченные в разноцветные колпачки метафор и платьица эпитетов, бегали вереницами по сумрачным залам.



Волчица: Он строил свой текст, сам не зная для чего, наверное, для того, чтобы оправдать смысл жизни. Но потом появился Другой.



Астрель: И он почувствовал, как весь его замок начинает разъедаться под взглядом Другого, и он был беззащитен, потому что не знал, что ему противопоставить. Кирпичи плавились, стены растворялись в воздухе. Он, точнее уже она, была вся голенькая, взгляд Другого стер с неё, как шелуху, налёт мальчиковости. Она очень испугалась. Но кроме страха, она испытала любовь, потому что Другой был первым человеком, который смог её раздеть.



Волчица: Другой попытался поговорить с ней. Она была нема, потому что он отобрал у неё голос. Он, наверное, поднял бы её подвязку, но у неё не было ни подвязки, ни чулка.



Астрель: Он протянул ей руку, но она лишь завороженно глядела на него. Теперь она только и могла, что смотреть. Другому стало скучно. Что ему было делать с призраком, который ни глазки не строит, ни канцоны не поет, ни платки не вышивает? Он окинул взглядом развалины замка, повернулся и ушел.



Волчица: Девочка встала с колен и обернулась мальчиком. А потом мальчик начал строить свой замок заново.



(Молчание)



Астрель: Спасибо тебе за сказку, серая. Я вспомнила. Мне нужно идти домой. Класть кладку, и сад возделывать. Ты пойдешь со мной? Там, где-нибудь, есть и твой волчий рай.



Волчица: Пойдем, милая. Только постарайся не утонуть в океане на этот раз.





Действие III. Зима.



Астрель останавливается под фонарем и смотрит на падающий снег.



Астрель: Надо выбросить все фотокарточки, они лгут. Должны оставаться не картинки, а слова и запахи. Останется запах тёмно-русых волос, нагретых солнцем после после полудня. Я чувствую его даже во сне. Я помню. Есть строки, которые я шепчу каждый вечер на пламя свечи. Может быть, я был рожден для того, чтобы их шептать. (склоняет голову набок) Что ты говоришь, серая? Может быть, я пришла в этот мир, чтобы хранить запахи, их все меньше. (оборачивается и говорит фонарю) Я все равно не научу тебя кланяться, как нужно. Да ты не слушай меня, слушай себя. А иногда лучше слушать падающий снег.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Горло саднит. Погружаюсь в дрему и просыпаюсь несколько раз за ночь. Каждое погружение - рывок в бездны памяти. На самом дне - полутуман и добрый человек, который видит меня, слышит меня, протягивает мне руки, и я чувствую абсолютное счастье. От того, что все будет хорошо.



Затем медленное всплытие. При пробуждении - двойная боль. В горле и в памяти. От того, что мечты оказались обманкой. Хочется плакать. Больно.



Горло отпускает лишь на утро, после шести часов. Память - не отпускает. Хочется забыть, но не получается. Нельзя болеть. Нельзя мне болеть.

Я не люблю писать стилизации, отчасти по той же причине, что и строить свою усадьбу по образцу соседней, но вытравить слог недавно прочитанной книги бывает столь же невозможно, как втиснуть том "Орфоэпики" на хрупкую полочку, выточенную специально для поэтических сборников начала прошлого века, тем паче что объем начирканного начертанного позволяет приобрести одну из двух ипостасей: либо графа, либо графомана.





Ум - это способность к реальности на уровне сознания. Неподготовленность рассуждений перед её лицом. Не люблю неэволюционирующих людей, если считать эволюцию самовыявлением перед лицом реальности, а неэволюция - манерой гробить самих себя и заклеивать распускающиеся почки липкой лентой. Классика в этом отношении умудрилась выявить завидное постоянство если не типических характеров, то коллективного бессознательного. Юноша, в котором все живет и трепещет, одержимый идеями новаторства, реформаторства и если не раскрепощения крестьян, то освобождения уездных барышень от комплексов, откармливается марципанами на чиновничьей службе/в браке, исполненными безмятежной пассивности, и невыносимая легкость бытия все более затуманивает его сознание; и разве что остается бывшему юноше мастерить чехольчики на зубочистки и передвигать по усадьбе старинные кресла эпохи тюдоров; а затем либо окончательно впадает в кому, погребенный под ватными шлафроками и чепцами, либо меланхолично подвергается воспоминаниям о бронзовом кубке, выигранном в детстве на состязании юных кашеваров, и трёх "апчхи!", оброненных в его сторону шестнадцать лет назад темноглазой инфантой на ореховой лестнице.



И постоянство памяти съедает думы, а побеги каменноугольного периода юности уже превратились в шлаки и мертвым грузом виснет на плечах химерой видений о том, как в один прекрасный день голова чудесным образом породит если не Афину, то Мельпомену. Но время идет, мысли становятся вязкими и медленно бродят в голове, изредка вяло кооперируясь с желудком и требуя баварских сосисок с трюфелями. А пьеса вымучивается, ибо нет ничего более противного, чем писать что-то на заказ, даже если заказ исходил от миража, вызванного с помощью спиритического сеанса из лампы княгини Переживаний.



Имеющие успех пьесы пишутся по мотивам реальных событий, бо людям нравится узнавать себя в бумаге, как нравится узнавать себя и в собеседнике. Автопроба на листке мэрсьюистики грешна не самосамостью в кубе, а отсутствием комбинаторики, иными словами, непризнанием права Другого на граниченье с Эго, неумением капнуть акварелью, помимо Себя Любимой и Крутого Протагониста, и в Злобного Асфальтировщика, В Дело Рук Которого Вмазался Ёжик При Бегстве от Карла Фридриха Переяславль-Залесского. Эмма - это я, но и капитан - это я. Возможно, даже Урал, через который плыл Чапаев - это я.



Я, как этик, плохо умею работать с логиками. Отсутствие визуального проявления эмоций у собеседника я воспринимаю как сухость и холодность. Распятие энтузиазма на перекрестке логических схем и самополагание сенсорно-диалогического голода в прокрустово ложе вербальной беседы дает возможность лишь ужасаться комическому неправдоподобию собственного поведения. Я могу быть до предела логичен в определенные моменты, подобно тому, как эскимос в случае нужды может быть научен загорать на пляже, но предпочитаю концентрировать логические активы наедине с научной непоэтической литературой (как сейчас), а вовсе не наедине с собеседником. Размахивая руками и возносясь мыслью к чертогу герменевтики/мемориалу Протея, чувствую желание прикасаться, гладить, жевать галстук и строить рожицы.



Поэты-сенсорики далеки от будущного абстрагирования, их влечет шероховатость пледа под пальцами, ломкость осенних листьев, муар чужой кожи здесь и сейчас. Бизнес же вытравливает сензитивность. День за днем я все более маскируюсь под делового интуита, носящегося с кучей бумаг по коридорам в погоне за руководителями и обгрызывающего третий карандаш в попытке нарисовать векторную схему. Сенсоры включаются лишь вечерами, под Брамса, когда логика умирает, как погасшая свеча, а могучий инстинкт словополагания срабатывает только после определенных реагентов в виде художественной литературы. Но чем больше пишешь, тем больше хочется, и тень на стене пещеры уже приобретает видимые очертания, в которых угадывается новый всходящий побег.





*Для постановки выводов рекомендую прочитать "Пушкинский дом" Битова.