Здравствуйте, дон Алехандро де ла Вега и Robert R.Ossian!

Сдав физвоспитание, я уже не беспокоюсь ни о чём и продолжаю загромождать пространство перманентной ленью. Сны же, напротив, вероятно, чтобы свести баланс с ипохондрическим реальным существованием, становятся все более пугающими и гнетущими. Мне снилось, будто на школу мою упал самолет, а мамы в этот момент не было дома. Дверь была закрыта, ключи же она забрала с собой, и я в тревожном ожидании метался по дому, гадая, всё ли с ней в порядке, не пострадала ли она. Потом прозвенел звонок, я увидел маму на пороге и со всхлипом облегчения кинулся к ней. Проснувшись, я задумался, а может ли реально ударная волна от падения самолета дойти до моего дома.



Вчера женщина прямо передо мной упала на лёд и скорчилась там. Я поспешил к ней, вызвал скорую и мужа, а потом сидел рядом, гладя по голове, пытаясь успокоить, подыскивая нужные слова, чувствуя абсолютную беспомощность, неумелость в словах и прикосновениях. Останавливались прохожие, спрашивая хрипящую женщину, может ли она встать (!), а я чуть не плакал от бессилия, когда скорая равнодушно проехала мимо и повернула за угол, а потом начала кружить по кварталу. Прибежал муж, спросил жену с возможным переломом ребер, если не позвоночника, может ли она встать (!), затем принял решение бежать до больницы до каких-то шапочных знакомых, даже не удосужившись подложить дубленку лежащей на льду. Я в очередной раз мысленно взвыл, памятуя, что при двадцатиградусном морозе обморожение при лежании на льду наступает через пять минут и предпочитая не делать пересчет на нынешнее потепление. Затем скорая, пропетляв полчаса по кварталу, все же доехала до места происшествия. Молоденькая врач спросила у женщины, может ли она встать (!!), затем все же решила погрузить её на носилки.



Я пришел домой и сплел нити сна и реальности воедино. Эта женщина могла быть моей мамой, не вернувшейся домой.

***

Когда я услыхал к концу дня, как имя мое в Капитолии встретили

рукоплесканиями, та ночь, что пришла вслед, все же не была счастливою

ночью,

И когда мне случалось пировать или планы мои удавались, все же не был я

счастлив,

Но день, когда я встал на заре, освеженный, очень здоровый, и, напевая,

вдохнул созревшую осень,

И, глянув на запад, увидел луну, как она исчезала, бледнела при утреннем свете,

И на берег вышел один, и, раздевшись, пошел купаться, смеясь от холодной

воды, и увидел, что солнце восходит,

И вспомнил, что мой милый, мой друг теперь на пути ко мне, о, тогда я был

счастлив,

И воздух стал слаще, и пища сытнее, и пригожий день так чудесно прошел,

И с таким же весельем пришел другой, а на третий под вечер пришел мой друг,

И ночь наступила, и все было тихо, и я слушал, как неторопливые волны

катились одна за другою к земле,

Я слушал, как шуршали-шипели пески и вода, будто шептали, меня поздравляя,

Потому что тот, кого я любил больше всех, тот лежал рядом со мною, спал под

одним одеялом со мною в эту прохладную ночь,

И в тихих лунных осенних лучах его лицо было обращено ко мне,

И рука его легко лежала у меня на груди, - и в эту ночь я был счастлив.



Уолт Уитмен

Сегодня ночью я лежал и сквозь головную боль вспоминал детство. Когда у меня болит голова, мне всегда кажется, что у меня болят глаза. Когда я был маленьким, мне сделали операцию на глаза, и три месяца нельзя было читать. Мама читала мне вслух, потом засовывала книжку куда-нибудь на шкаф и уходила, я залезал на шкаф, доставал книжку, воровато оглядывался и погружался в чтение, как лукьяненковско-крапивинский мальчик Данька; а при первом приближении родителей быстро засовывал книгу обратно на полку. Спортом тоже заниматься было нельзя, поэтому я и пустился в подпольное чтение, прочитав тогда нелегально почти всего Дюма и Эжена Сю. Возможно, поэтому зрение продолжало ухудшаться.



Ещё я слушал битлов, квинов и сказки по старому раздолбанному магнитофону. В первые дни глаза болели ужасно: меня лечил кот, он приходил и ложился возле головы, мурлыкал, вытягивая боль. Бабушка не возражала: она сама лечилась точно так же, живыми урчащими грелками. Я унаследовал от неё любовь к кошкам и темно-русые волосы. Мой отец-татарин, как она его называла, оскорблял её славянские корни. Мама влюбилась в него, влюбилась безумно, а он, на удивление для татарина, оказался на редкость привязчивым к дому, предпочтя арамильские леса екатеринбургскому мегаполису. Первые восемь лет моей жизни он курсировал между Екатеринбургом и Арамилем, возя мне фантастику и сладости и периодически агитируя маму переехать в Арамиль. Мама не соглашалась: у неё только-только начинала складываться карьера, к тому же ей не нравилась перспектива отдавать ребенка в провинциальную школу.



В итоге нежданно-негаданно я поступил в уралмашевскую гимназию. В итоге я отлично разбираюсь в математике и языках; совсем не разбираюсь в физике и химии. Умею выживать в экстремальных условиях: с шестого по девятый класс в школе жить было трудно, это скорее походило на выживание. Там я, по выражению психотерапевта, потерял свою аниму и половину спектра эмоций. В десятом-одиннадцатом классе храм бога войны был закрыт; стало престижно быть умным. Я ударился в романтику, сосредоточившись исключительно на представителях собственного пола, бо существование противоположного только предстояло открыть.



(продолжение следует)

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Наконец-то у меня дошли руки до Потоцкого. Классный фемслэш!



Наш отец Газир Гомелес, дядя по матери дею, который правит теперь в Тунисе. Братьев у нас не было, мы никогда не знали отца и, оставаясь с малых лет запертыми в стенах сераля, не имели ни малейшего представления о вашем поле. Но природа наделила нас неизъяснимой склонностью к любви, и, за отсутствием кого-либо другого, мы страстно полюбили друг друга. Привязанность эта возникла уже в младенческие годы. Мы заливались слезами, когда нас хотели ненадолго разлучить. Если одну из нас наказывали, другая плакала навзрыд. Днем мы играли за одним столиком, а ночью спали в одной постели.



читать дальшеЭто сильное чувство, казалось, росло вместе с нами и особенно усилилось благодаря одному обстоятельству, о котором я тебе расскажу. Мне было тогда шестнадцать лет, а сестре четырнадцать. Мы давно заметили, что мать старательно прячет от нас некоторые книги. Сначала мы не обращали на это особенного внимания, и без того наскучив книгами, по которым нас учили читать; но с возрастом в нас проснулось любопытство. Улучив минуту, когда запретный шкаф был открыт, мы быстро вытащили маленький томик, в котором описывались чувства Меджнуна и Лейлы, в переводе с персидского, сделанном Бен-Омаром. Это захватывающее произведение, изображающее пламенными красками любовные наслаждения, зажгло наше молодое воображение. Мы не могли их понимать, никогда не встречая представителей вашего пола, но повторяли новые для нас выражения. Мы обменивались речами любовников и в конце концов страстно пожелали любить друг друга, как они. Я взяла на себя роль Меджнуна, а сестра - Лейлы. Сперва я открывала свою страсть, подбирая цветы и букеты (этот способ объяснения в любви применяется во всей Азии), потом стала кидать на нее полные огня взгляды, падала перед ней на колени, целовала следы ее ног, умоляла ветерок передать ей мою тоску и пробовала воспламенить его жаркими вздохами.



Зибельда, следуя указаниям поэта, назначила мне свидание. Я упала к ее ногам, стала целовать ей руки, обливать слезами ее колени. Моя возлюбленная сначала оказывала легкое сопротивление, но вскоре позволила мне сорвать несколько поцелуев и, наконец, целиком разделила мои пламенные чувства. Наши души, казалось, слились в одно, и более полного счастья мы не могли себе представить.

Мне нужно было ехать в зоопарк, чтобы поступить в услужение к Минотавру. Дело было зимой, и ветер сметал порошу с рельс трамвая, который, хотя и ехал по 25-му маршруту, в конце концов приехав неизвестно куда, в даль необозримую и глухую. Зоопарк я нашел сразу же, но мало он был похож на зоопарк, скорее на идеальный град Угрюм-Бурчеева: аллеи, лучами расходящиеся от пустынной и безлюдной площади, на которой какой-то ренегат воздевал руки к небу, обе сразу. Когда я пошел по одной из аллей, вместо клеток лишь запакованные в стекло фасады бутиков вырастали из стен, аптеки, кофейни, дубильни. Затем я осознал, что путь к Минотавру идет через секс-шоп и начал пробираться туда, вглубь шопа, мимо прозрачных витрин, уставленных сюрреалистическими произведениями из пластика и латекса. Учитывая то, что я там никогда не был, вероятно, стоит понимать это как аналог неведомого райского сада, где растут плоды познания.



В конце концов я нашел Минотавра и поступил к нему на службу. На Минотавре была карнавальная маска с перьями, которую он никогда не снимал. Время от времени мы со слугами приводили ему в заднюю комнату девушек для закланья.



Однажды я ненароком заглянул к нему в комнату и увидел его без маски. Я не увидел лица, вероятно, там и не было лица, лишь сумрачный туман, лишь маска на котором создавала видимость человеческого. Гнев его был ужасен. Я упал на колени, умоляя пощадить меня. Минотавр велел принести хлыст и меня высечь. Ничего эротичного в этом действе не было, наоборот, было больно, очень больно, удары обжигали словно огонь, я внутренне сжимался каждый раз в ожидании удара и даже во сне пытался повернуться так, чтобы подставить под хлыст здоровую сторону спины, а не израненную.



Потом на каверну спустилась вязкая серая топь и укутала всех плащом мрака и забвения.



За что же это одна часть моей психики так рассердилась на вторую?



читать дальшеЧто до полнокровности ощущений, то я, даже проснувшись, ощупывал спину, чтобы понять, остались ли там рубцы от ударов. Весь спектр ощущений, который способен испытать человек, кроется в подкорке головного мозга, коли не врут средневековые пергаменты о волдырях, вздуваюшихся на коже после прикосновения холодного стека. Внешние стимуляторы - виагра для тех, кто не может сам что-то испытать, поэтому я всегда презрительно фыркал в сторону грибопоедателей. Собственные сны в плане самопознания дают сто очков вперед всем снадобьям дона Карлоса и продукции "Момента". Они позволяют разобраться не с тем, что полагает рациональная часть натуры, бо разум есть сравнительно недавний нарост на древе психики, а с более глубинными, архаическими пластами тела бессознательного, которое то и дело выглядывает из прорех на тонкой рубашке, сплетенной из социальных условностей.



А оргазм во сне - это вах. Это Ааа и Ооо. Такое ощущение, что к центру удовольствий в голове подсоединили проводку.

Раньше, в детстве, я больше грустил, чем сейчас. Это чувство было сильнее и тоньше. Сейчас я реже чувствую грусть и горечь просто так, без причины. Только в лесу осенью, бывает, беспричинно всколыхнется оно с особой силой и тут же истает не от чего, как сухой лист истончается в преддверии зимы и тихо умирает в чистом от звуков воздухе.



В юности я ощущал бесконечную потребность влюбляться. Я нашел любовное письмо однокласснице, написанное четыре года назад, в котором сквозят нотки того, что мне сложно было бы возродить сейчас. Мы виделись с ней неделю назад, когда собирались старой компанией. Она - человек, который знает меня десять лет, дорогой тем, что умеет создавать чувство стабильности, защищенности, едва ли не семейного очага. Когда я вижу её, с улыбкой произносящую: "Я же тебя знаю, ну, садись, рассказывай о жизни", то чувствую дух прошлого. Это сродни семье, семейным узам, тому очагу, у которого тебя примут вне зависимости от того, где ты блуждал, скитался все это время. От этого тепло. Тогда я даже расплакался от того, что кто-то так добр ко мне.



Потом была Ксения. Это было скорее товарищество, глумливое и ехидное, но плодотворное, фертильное на идеи, на мысли. Она вызывала привязанность внутренним жаром, силой убеждения, потоком своевременных мыслей. От этого было горячо, а не тепло, метало туда-сюда, в зависимости от того, куда повернется флюгер её кипучего настроения. Было много всего, и хорошего, и дурного тогда, в то время перепутья, время изменения качества чего-то внутри.



Потом было личное, настолько глубоко личное, я замирал, осознавая то, что не знал никого, кто мог бы быть так же прекрасен и совершенен. Это другое, это умозримая Тайна, которую я не мог разгадать, было это не в силах человеческих. И глаза непрозрачные такие, цвета чая, очень теплые, и красивый рисунок губ, как будто все время улыбчивых. А в целом ощущение теплоты от человека, от того, как он идет, как смотрит, - разве такое бывает? Тепл и добр, как лев Варсонофий. Удивительно, что такое бывает. Гармоничный, и поэтому совершенный человек, непостижимый своим совершенством. И нечего не оставалось, лишь молчать, когда затапливал меня он Человечностью своей, от этого страшно и сладко-то было.



Иногда мне больно оттого, что я столько чувствую. Меня очень расстраивает, если мне долго не отвечают, не зовут меня по имени, не помнят. Если я проваливаюсь, у меня дрожат колени, голова кружится, дыхание - словно пулеметной очередью. А выжечь все это - было бы легче мне, наверное. Но раз дал Бог это, значит предназначено оно для чего-то, раз зажигаются звезды на бархате - значит, кто-то сшил этот бархат и скроил, ведь верно?

Грущу. Сегодня вечером будет что-то очень серьёзное и, наверное, закрытое.

Ещё одна открытка. Новогодняя, но уж больно милая.