Появляется привычка теребить сережку.

Принтер в дом - радость в дом. Как удобно, черт возьми!

... на дороге у креста

Видел он марию-деву,

Матерь господа христа (с).

Красивая история, правда?

20 мая, в 18.00 в актовом зале УрГУ состоится КОНЦЕРТ Канцлера Ги и группы "Брэган Д'Эрт". Стоимость билета - 40 рублей.

Так здорово!

Я даю вам запах а вы:

- Вы пишете четыре ассоциации с этим запахом, а именно: см. ниже...

- Выкладываете свои ассоциации в дневник вместе с этой инструкцией.



1.Связанную с домом

2.Связанную с чувствами

3.Связанную с природой

4.Связанную с чем/кем угодно по желанию



Мне выдали запах йода... *мечтательно*

1. Этим запахом было пропитано детство. Сделанный папой лук из ветки сирени, "экспедиции" в дальние уголки двора и сада, стремительный бег по лестницам, гаражи, заборы и качели, колючая проволока, царапучие ветки, опасности, разбитые коленки, ссадины на локтях - все то, что получал я в дороге, дальних странствиях. И, приходя домой, усталый и опустошенный ребенок, я всегда первым делом мыл руки, вытирал по пальцу - аккуратно, подражая брату-врачу. А потом я сам брал пузырек йода, спичку и вату и с комичной серьезностью обмазывался этим самым йодом. А если ранка глубокая, то прикладывал ее к отверстию бутылька и опрокидывал, йод лился на рану, а я не морщился и считал, что это очень круто и я весь из себя сознательный, сам провожу дезинфекцию, не то что уроды всякие - их родители насильно мажут, а они вопят. Тьфу. А коричневыми пятнами на коже я гордился. Носил их, как орден.

Второе домашнее: одеяло, книга, температура под 40, йодная сетка на груди, и я заперт ею, этой решеткой рисованной, в тюрьме своей болезненной простудной слабости.

2. Чувства - с детства бескрайнее доверие к врачам и интерес, любопытство и любовь ко всему, с ними связанному. "Я стану хирургом!" - говорил я с убежденностью четырехлетнего. Потом брат приносил мне в качестве игрушек модели с кафедры анатомии, где работал тогда лаборантом. Самое острое: страсть к дурманящему, чужому и прекрасному запаху любого лекарства. Стремление жадно оглядеть процедурный кабинет, запоминая детали, лишний раз сдать анализ крови из вены, на врача, удивленного твоим самурайским спокойствием, глядеть снисходительно. Детство по больницам. Красота больниц.

3. Чистотел. В мае и июне он цвел, желтый и мелкий. Жался к крыльцу. Если на прогулке кто-то умудрялся пораниться до крови, а домой идти было по тем или иным причинам нецелесообразно (или просто лень), то ему надо было сорвать чистотел и выступившей коричневато-йодовой тягучей субстанцией намазать пораженное место. Это не считалось народным средством. все жети единодушно сходились на том, что научно доказано: чистотел - растение, в жилах которого течет йод. Отсюда и название.

4. Тусклая ржавчина. Цвет йода - хенная роспись по телу. Надпись на ладошке была как йод поверх зажившей раны.

Еще хенной росписи хочу!

Ну вот и все пока...

В общем, "все идет по плану", да не совсем. Не успеваю. И ладно. "Завтра" я все равно себе заслужил, заработал.

А теперь подробно до тошноты.

Вчера все началось с того, что сперва мы с Галеевой препирались на предмет расписания отчетностей, в результате я выторговал защиту курсовых в следующую субботу, благо она свободна, и придумал, что действо будет костюмированное. Так что сейчас мне надо набрать взаймы много прикидов, хоть отдаленно напоминающих средневековые. А для себя взять у Юты что-нибудь реконструкторское, выманить. Рецензию на Анкера я так не написал, ну да потом напишу, и презентацию тоже потом сделаю, ближе к следующим выходным, а к четвергу и пятнице надо готовиться к семинару и визуальному тесту... Здесь начинаются головняки.

После пар Галеева надругалась над личными планами и поволокла нас на выставку в Белинку. По дороге расспрашивала меня про ролевиков, я честно и охотно отвечал. Выставка – «Лики Победы», на тему «а целесообразен ли праздник 9 мая?». Письма, книги, и везде одно: война, победа, горе, новояз и «тотал контроль». Про праздник я им сказал, что думаю, и других послушал. И! Выставки книг делать точно нецелесообразно: это все надо читать, листать хотя бы, а здесь успеваешь только обложки проглядеть едва-едва. Информация проходит мимо, краешком затрагивает тебя, от этого неуютно. Зато парочка «книг художника» - просто чудо! Особенно «Реклама на спичках» (надо попробовать будет, идея мне понра) и картография (да, понял я, карты – это волшебно и свято, но как можно рисовать землю, по которой ходишь? ее надо выпевать, вытанцовывать, выблевывать в бержераковских стихотворных муках из глубин шаманского сердца да на шелк...). «Дядюшка Брякс» - просто забавно, не более.

Впрочем, выставка скорее растревожила, чем умиротворила. Зачем?? Зачем дразнить наличием информации много сверх того, что сможешь и захочешь получить? Зачем терзать и без того смутное сердце несбывшимися картами? Америки на самом деле нет... Вот только где тогда был Бродский? Умер и не заметил?

Потом пойти в библиотеку и набрать всяких учебников десять штук. Себе и Сильвер. Половины требуемого не нашлось, и новейшую историю, политологию и социологию мне заменили чем-то эквивалентным, а еще не было желтого «Майданника», весь журналисточки разобрали, так что я успел утащить последнее, что было – брошюрки по стилистике. Боюсь, Сильвер, они окажутся ненужными. Но я через неделю еще схожу - вдруг твою желтую библию вернут?

А на улице был ад, было пекло, и я успел поспать полчаса и почитать Семенову в прохладе дома, а потом, преодолевая тяжесть воздуха, отправился на Куйбышева, и нас там гоняли, и солнце в лицо, и пот катится со лба да на глаза, и крапива оглаживает голени, и запах нагретых лопухов, и два километра по духоте, дышать нечем, сердце тяжелеет, не могу бежать. Больше половины дистанции шел, изредка переходил на быстрый, изнуряющий бег. Десять минут и восемнадцать секунд, где-то в числе средних, а на меня наорали, да так, что на глаза слезы навернулись – спасибо, Скапи подошедшая что-то успокаивающее говорила, по голове гладила... Как, оказывается, легко меня вывести.

А потом откуда-то явился, как лист перед травой, Андрэ, как всегда – само спокойствие, непоколебимость, глаза карие, твердые, прямые (но сложные – что это? Слишком, слишком прям и пытлив взгляд, слишком непонятен. Просто для него и нерасшифруемо для меня. Вопрос. Меня смущает этот взгляд. Почему на меня так смотрят?), руки мускулистые, неторопливая речь, мягкий юмор. Он проводил нас со Скапи до «Академкниги», и по дороге мы развивали тему ролевой игры на выживание: «Физкультура, второй курс, май» (с пожизневым выносом пожизневой физкультурницы и торжественным проволакиванием ее по «почетному кругу» за ноги, лицом в белые кварцево-острые камушки, устилающие дорожки Павлика Морозова) и про физкультуру в мире Лойсо Пондохвы и много еще про что, неисчерпаемой оказалась тема садизма.

А потом мы жадно пили из стаканов воду, и Скапи что-то лопала, а я унырнул в прохладную воду и вышел оттуда человеком бледнолицым, и влез в серые короткие джинсы – и мы пошли на концерт Эжена, босиком, и купили билеты, и я поздоровалась с Лешим и Макаром, а потом мы (Вирна, Кацман, Радвиг, Скапи, я и Тилька) сидели в деревянной беседке, пронизанной лучами, а потом вошли в зал, и никто не проверил билеты. Я кивал знакомым и незнакомым, ласкал пальцами ног гладкую прохладу лакировано-деревянных полов, смотрел, как вяжутся узелки фенечек, ждал чего-то смутным своим сердцем. И было мне явление Эжена, симпатичного до боли, с ноткой жалости: очень уж он неприкаян и бездомен, очень уж горько смеется, очень уж открыто и сердечно (и просто) благодарит, и неловко перехватывает рукой гитару, и жмется к ней, и, читая стихи, жар переводит в манерность, очень уж самоироничен. Эжен хороший... Стихи чередуются с песнями. Как много слов, написанных не мной!! В голове после концерта плясали рваные рифмы. И было это – блаженно! Строки так длинны, что я теряю рифму, песни так длинны, что я забываю, что было в начале, ровно в тот момент, когда Эжен доходит до середины, а к финалу забываю и ее. Но я был прав в ожиданиях, это глубокое морально-эстетическое и интеллектуальное удовольствие, это тягуче, красиво, причудливо, верно и еще черт знает как. Повод влюбиться в Эжена и его стихи, повод посмотреть его глазами и пожалеть человека, которому вчера исполнилось тридцать восемь, который сказал про три бесконечности: ада, рая и познания. Последняя достанется всем! Я отбил ладони в аплодисментах, я швырял свое тело на стеклянную дверь благодарной аудитории и цедил, как вино, слова. А потом нетерпеливо, кендеровато утащил со столика листы с текстами, и было мне стыдно, очень-очень, но ведь я не мог этого не сделать: не унеси, не прочитай я тексты, я был бы не я, ведь запомнить наизусть мне удалось так мало. И я бесконечно обрадовался, когда (ухолдя уже) увидел невысокого Гая Валерия Эжена у чугунной калитки, в нимбе зелени, с сигаретой в сильных пальцах, и я подошел и признался в грехе, и исповедовался, и Эжен улыбнулся, кивнул, простил и дал добро на утаскание и копирование этих листов. А песни новые, стихи там новые почти все...

И вот мы шли и говорили со Скапи, а потом она свернула в общагу, а я – в парк, босиком по траве, по окуркам, по стеклам и холодеющей, как труп, земле; и белые листы, черные слова в руках. Совершенство строк! То, что совершенно написано, не было совершенно сказано и спето. Спетого, сказанного – мало, запутанно, невнятно, невразумительно; для меня слово написанное всегда больше слова произнесенного. Я читал стихи и понимал, что несколько минут назад Эжен пел совсем не это. То, что он пел, было красиво, неуловимо; это – зримо, упорядочено и совершенно, пронзительный чеканный стих – вот что было у меня в руках и в глазах, бокалы Дюрсо и заветы пророка, любовь горькая, французская революция, полоумные рейнджеры и еще что-то, все это сурикенами впивалось куда-то слева, вливалось ветром в кровь. И я шел по лестнице, и наткнулся на Кайлера, чуточку чужого, такого другого в очках – как очки меняют образ, оставляя внешность неизменной! – и четкого, как всегда, в вопросах и ответах, велевшего позвонить завтра, нечем не показавшего... Синий напиток из его бутылки, лохматый и в перчатках Торрар (потереться о плечо, муркнуть, а уходя – рукой махнуть), ухватить телефон у Квэтрана – во имя призыва его в среду, бо он тоже хочет присоединиться к стрельбе. Компания неуклонно растет.

А потом медленно, босиком, идти до Зольки, и говорить с ее бабушкой, бо ни Шкурки, ни Зольки дома нет, и утаскать альбом по викингам и куртку, и дома слопать тарелку чего-то горячего и уснуть до одиннадцати, а потом растворить ревность в СМсках, улыбнуться, вздохнуть облегченно, посуетиться и засесть за компьютер.

И назначить срок.

И быть равнодушной к викингам, и плеваться, и компоновать чужие слова и шрифты, и радоваться находкам и страдать в неуютности своего максимализма: зачем, зачем?! - если обо всем мне все равно не сказать, всего не систематизировать? И она рождалась, моя халтурная, невразумительная и дурацкая курсовая, и я понимал и ругал себя: о, насколько могло быть лучше, если б я заранее, еще в апреле, дошел бы до нашей библиотеки и Белинки, и читал бы книги, и позвонил бы Гуннару, и еще что-то... И тогда бы мой труд приблизился к дипломной, но не к реферату, тогда бы мне не пришлось стыдиться и не спать ночами. Если делать, то делать хорошо, черт возьми, а не так, как я в последний момент курсовые пишу!.. И вот так я крыл себя на чем свет стоит, и лопал таблетки от башки, и отвлекался на пасьянсы и Медведева, и делал физкультпаузы, и писал, менял, стирал, находил... То кричал: ЭВРИКА!!, то ворчал: НУ И УБОЖЕСТВО!! А в полшестого кинул в кабинете на пол матрас, закутался в плед и спал, просыпаясь постоянно, впадая в дрему и наваждения, до семи утра. Голова перестала болеть, но в наваждениях меня преследовали викинги и курсач, не удалось отвлечься. А утром я пил вкусный чай, ел оладьи (из земляничного кефира и изюма - изюмительно!) со сгущенкой и читал «Лебединую дорогу», выходил в одних трусах на солнечный и еще не жаркий балкон, общался с родителями – и писал... И дело катилось ко второй главе, потом к заключению, и вот я поставил последнюю точку, сделал обложку и оглавление, сохранился и пошел звонить Элу.

И курсовая была уже за спиной. И Эл помог, и я быстро прибежал, и в трамвае был счастливый билет, СМСки и песни в плеере, и зеленые дворики, и мы напечатали текст и картинки, и потом шли до остановки, я невразумительно объяснил Элу, как добраться до «ВЕКа» (он идет к Свельке на ДР, хочет купить в подарок палатку), и помчался домой, и утолкал курсовую в папку, подписав рисунки, и в полчетвертого пришел в УрГУ, и бросил папку на Галеевский стол в деканате, облегченно вздохнул, говорил с Кленовым–бодхисаттвой про средневековье и маски из папье-маше, и сходил в исткаб, взял Сперанского и отдал мелочи восемь рублей.

И началась жизнь. Отсюда началась сладость предвкушения завтрашней не дороги даже – пробежки, и жду я от нее чего-то большого, огромного, уже сейчас меня переполняющего; и еще я радовался тому, что сегодня буду читать и спать, брошу матрас опять в кабинете, мне понравилось. Или на балконе, хоть и холодновато еще по ночам... И что в рюкзаке живет вчера подаренная Тилькой золотая нэка, она приносит счастье и удачу. И вот я шел, и слушал Арефьеву, и лопал мороженку (как всегда, перемазался по уши - а как иначе?), останавливался и подолгу разглядывал листья, людей и воду, впитывал мир в глаза (уставшие от очков за две последних ночи). Навстречу брызнул дождь, ветер упруго ударил в зонт, как в гонг или парус. В магазине не было сандалий моего размера, и я пошел в метро и ждал Вирну на станции с нолдорскими фонарями – она ли не сказочный Нарготронд? – и придумал сказку про людей, столкнувшийся мыслями, но разминувшихся в метро. А потом мы ехали с Вирной и говорили о курсовых и учебе, и вышли на проспекте Космонавтов, и нашли этот косметический салон, и говорили, и витрины сверкали на нас бутылочками и сережками. Я утащил с прилавка, из бокала конфетку, я выбрал круглые зеленые серьги, а Вирна – красные звездочки, я первый сел на стул и ощутил холод спирта на мочке, щелчок пистолета и не почувствовал боли совсем. Боль началась потом, ухо горячо заныло, но незаметно, будто извиняясь – так, что это и болью назвать было нельзя, да. Совсем не больно, удивительно даже! А вот у Вирны проколотое ухо болело. Вирна Кривые Уши, Вирна – Пуп-Нагноище! Теперь у нас по две ушные дырки, у меня в левом, у нее в правом. Это так здорово! Это как первый раз взять в руки лук, это как роспись хной или как узнать, что такое линзы, это как когда с тобой происходит что-то неисправимое. Проколоть уши - инициация!! Совершенно неописуемое ощущение. Скоро мне станет без него невмоготу, и я проколю еще одну дырку... Мы поговорили с Машкой-женой-Ильи (она красивая очень стала, стройная и веселая, прикольно так!) о солярии, Костик молчал, и мы с Вирной ушли в метро и потом шли от станции «Динамо», и на газонах в траве были золотинки разноцветные и пыжи от салюта, и это было похоже, будто кто-то разбил много елочных шариков. И мы пришли во «Фридей», мы сели, мы ели и пили, мы говорили и молчали, смеялись и мыли руки, но пива пока не пили, а еще придумали, что в следующую субботу пойдем на Гендачи и кататься на лодке. Потом Вирна пошла домой, такая красивая, Катчинский мой мудрый, а я отправился скитаться по магазинам и аллеям, я купил пакет мармеладок в виде жабиков в подарок (угадайте, кому?), повязал ленточку на дерево у Коляды-театра, улыбался прохожим и СМСочно перемявквался со Скапи, делился счастьем. Преодолевая слабость, влез на танк и сидел, а мимо шли солдаты, и на штанах их была пыль. Потом я все оставшиеся деньги потратил на фрукты (ананасные язычки, сушеная вишня и еще какая-то смесь, где в составе есть загадочная контолупа) и леденцы – для завтрашней прогулки, для Тара и себя, а в магазине встретил Рабиновича и некоторое время с ним говорил, а потом сбежал, сделал крюк через парк, через дурманящую черемуху и пыль, и пришел домой, и притащенный вчера принтер - ура, лучше поздно, чем! – заработал, и мне пришла мурчащая СМс от Тара, наполнившая внезапным счастьем и теплом. Как и приглашение на прогулку несколько дней назад. Моего звонка ждут... «А с кем еще я могу отправиться вот так бродить?» - и нет ничего дороже. Вравне идет только небрежная СМС Кайлера: мол, позвони, поболтали бы... И «Лебединая дорога» на книжной полке, и бананы, и какие-то пирожные, притащенные мамой, и вчера дома, в телефоне ушами, сердцем неведомо где, и моя светлая повязанная сегодня ленточка, и билет счастливый – все мне сегодня складывалось, удавалось, день такой хороший, прямо плакать хочется. Все хорошие такие, хоть плачь... все...

Я сегодня почти Будда, я исполнен нежных чувств, я состою из глаз, рук и запахов... Сейчас буду есть бананы, потом – звонить Тару и Кайлеру, пить счастье из ладоней, ликовать и класть сказанные мне слова в кошель в пазуху...

Вирна купила трусы "Жоп-циклоп", как я их обозвала - с глазом на жопе. Тилле торчит на дайрках. ))) Я проворачиваю новую серьгу в ухе - похоже, все уже зажило, не больно совсем, даже телефон прижимать. А Тар мне сейчас сам позвонил, свиданку назначл, сказал, что конолупа - тайская дыня. Сидим сейчас, говорим о самом разном. "Пушкин девять" - заветное.

По насыщенности информационной и эмоциональной эти два дня + ночь - как неделя. Столько всего сделано, прочитано, услышано, прожито, за спиной оставлено, в памяти, вот сейчас выплеснул - легче стало, будто из дороги дальней домой вернулся, а посплю - все беды и тяжесть информации как рукой снимет. Бананы сейчас лопать буду... Вплетаюсь ниткой в ткань мира все туже, Вайрэ затягивает узелки феньки, где я - основа, перемешиваюст со всеми, хамелеонно принимаю чужие цвета, делая их все - своими.

Тилька сказала про мои "парные" феньки: ПРИВОРОТНЫЕ! И ведь как суть передана верно. Фенька-примирение, фенька-память, фенька привязать, фенька напомнить, фенька приворожить...

плести феньки - сакральное действо. Вайрэ приворожила меня к этому миру, мысленно и чувтсвенно. Я теперь понимаю состояние, в котором писали свои труды Кант, Гуссейрль, Декарт и Ницше. Я знаю, КАК должно быть, чтоб такое понимать и писаь.

Мироощущение - ощущение мира. Своим?

Спорю на что угодно, никто не прочитает эту запись до конца.

В ухе - сережка с темно-зеленым камнем, в сердце - радость инициации, обновления, удачливости.

Надо в среду днем поймать Скапи и устроить фотосессию. Или вовсе в понедельник. А завтра я пары гнусно двигаю, все пять - ради... ради... Устрою себе выходной, в общем!

Подпись: Лас-Ласька, Робин непримиримый, беспечный, улыбчивый, смутносердый...



ЗЗЫЖ. Isildin, приветствую на моем дневнике. Какими судьбами?

Народ, откуда берутся ПЧи?

Похоже, таки не успеваю. Это что-то с чем-то, но я уже расписала свою жизнь на пять дней вперед. И даже больше, на неделю, и - вот здорово-то! - в пятницу концерт Канцлера в УрГУ. А в остальное время - мешанина, остается только завидовать профессору Вагнеру и уметь спать по три часа в сутки, весной у меня получается. Весной у меня еще и не такое получается.

Во всяком случае, кофе с корицей, который я себе варила часа в два, получился ТАКОЙ бурдой, что я даже смогла это выпить не морщась. Все-таки сахар в кофе - зло, надо учесть. Но нужно думать, и потому нужно сладкое.

А еще я пробудил темную, женскую ипостась свою, наркоманку внимания, ровно на час пробудил - в честь того, что сейчас светает и птицы поют. Скоро рассветет окончательно, и эта несимпатичная леди меня покинет. Мне она не нравится. Она взрослая и настолько мудра, что просто дура, по-моему. Поющее, детское, рыцарское сердце, принадлежащее мне светлому, она презирает. Она ненавидит Жанну д'Арк, она трагична и влюбчива, она любит красивые жесты и поклонение мнимой красоте. Радость, о радость, страданье, боль неизведанных ран, булгаковская побежка на неизвестность от опасности...

Вполне вероятно, что эта особа, пока меня рядом нет, надменно вздергивает подбородок, становится перед зеркалом горделиво и часами репетирует, произнося с разными интонациями, только одну фразу: "Здравствуйте, господин мой Смерть..."

И глаза ее непроницаемы.

Дневной свет прогоняет эту леди от меня. Прогоняет ее страхи. И это единственный повод пока любить дневной свет.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Пусть все, кто благодарен ветеранам 2 Мировой Войны, разместит георгиевскую ленту в своём дневнике.









Это совершенно неважно. Когда-то у меня был такой ремень, братов. Брат носил на нем гитару. Потом гитара куда-то делась. Ремень висел в шкафу и вместе с комнатой достался мне. Я таскал на нем (тоже братову) дюралевую шпагу. Потом ремень переехал к Скапи в Исток. Надо найти.

Наши ветераны и тот праздник Победы, который празднуется у нас, дальше от меня, чем ремарковские мальчишки. И слова пустые получаются. Но я все равно скажу: пусть так будет, чтоб на наше время и время наших детей не выпало бы таких войн, победы в которых праздновали бы по 60 лет... Ну, пожалуйста?

В наше время не принято молиться, в наше время принято "пить за то, чтобы..."

http://www.webpark.ru/comments.php?id=5296

Я в шоке!!

"А разве шляпа страшная?" (с)

Как выяснилось, впихнуть невпихуемое можно!!



Об остальном: ля звездец, господа! Это я по поводу курсовой, которую вот в пятницу сдавать, а я еще ничего не читал и не делал, как обычно. Сейчас снабжу себя волшебным пендалем и усажу за написание хоть чего-нибудь. Завтра схожу в библиотеку, ухвачу альбом у Шкурки и отсканю иллюстрации из книги Петера Анкера. И еще надо продлить монографию... господи, как я Сперанского не люблю, оказывается!

*напевает* А в нашем сумасшедшем доме день открытых дверей...

Вчера на салют ходить не хотел. Но Эл меня все равно вытащил. Сам салют мне не понра, я вообще не люблю засоренное небо, зато я получил кучу кавая от восседания на Эловых плечах, а потом от бега сквозь толпу, на опережение, моими тайными крысьими тропками, потайными двориками. Полинку быстро упихали спать, Дмитрий смешал папину горилку и Максово пиво, посему был оживлен, болтлив и навязчив, мы с Элом устроили фотолабораторию в моей комнате, но получилось так себе, бо книга с глянцевыми страницами и бликует. Потом родители позвали жрать, и мы все вместе принялись уничтожать пиццу, и мама предложила нам мартини а папа - коньяк, так что мы с Элом наплевали на все общества трезвенников и сказали: и то и другое, можно без хлеба! Но, в общем, неплохо получилось. Где-то в начале второго я Эла выгнал, весь в благих намерениях, почитал Роэсдаля немного и тут же, на полу в кабинете, заснул. И снилась мне муть, но весело. Может, потом еще напишу сказочку про мимиков в казарме, что-то в духе Туве Янсон. Мимики смешные, похожи на крыс, но почти неуязвимые и опасные. А вступать с ними в споры, как я делал в этом сне, вообще себе дороже. Хотя потом содержание было опубликовано, дурацкая книжка почему-то называлась "Яниуш и Клевер". Яниуш - это был я, но почему "клевер"??

с днем рождениев!!

Желаю качественно отметить!

И хороших всякостей, россыпью.

Be happy!

Ну что ж, с днем Победы.

Единственной победы нашей армии за последние 60 лет.

Грустно это все. Грустно то, что я в эти дни слышал, по телевизору и просто так - про победу, которая обернулась пораженьем, и про пораженье, ставшее победой, про непобедимую во все века тевтонскую армию, про унизительные мирные договоры, про наших ветеранов, про парады, про пафос и про гордость...

Лично я этой войне (и победе) обязан многим.

Мой дедушка...

И моя бабушка...

Впрочем, это уже никак не касается праздника 9 мая, никак не касается салюта, никак не касается страны. Только нашей семьи.

В любом случае, это не мой праздник. Мы ДОЛЖНЫ знать про него, но не можем иметь на него права. Можем вспомнить, можем отметить, но не должны праздновать.

Все мои знакомые немцы заливаюся краской непонятного стыда и вины, несмотря на то, что родились многими годами позже.