[DeviantArt]

~ Евгений Лизин

[picspam]

~ Ryan Pancoast

[picspam]

~ Ben Oliver

[picspam]

~ Stanley Lau

Медичи: Козимо Старый и его друзья (а также враги). Часть 2, политическая

Часть 1

Джованни ди Биччи

...Итак, на дворе у нас 1431 год. У Козимо все хорошо, а вот у Флоренции не очень. У Флоренции как раз начинается период, который можно политкорректно обозначить как «некоторая жопа».

Началось все с войны с Луккой. Независимый город Лукка имел наглость вступить в НАТО союз с герцогом Миланским, а ведь всем известно, что Милан с Флоренцией злейшие враги!

Понятное дело, флорентийские патриоты подняли хай, что надо немедленно начинать наступление… нет, не на Милан – в Милане в это время сидел герцогом старый психопат Филиппо Мария Висконти, дядя весьма и весьма серьезный и способный выдать любому врагу такой мзды, что мало бы не показалось. Наступать, естественно, надо было на Лукку.

Громче всех разорялся товарищ Ринальдо дельи Альбицци – член одного из самых старых и уважаемых флорентийских семейств и по совместительству главарь партии, которую можно было бы назвать аристократической, если бы во Флоренции в силу местных традиций слово «аристократ» не было синонимом слова «лишенец». Ринальдо указывал, что от грабежа Лукки флорентийской демократии будет сплошная польза – можно будет, наконец, снизить налоги, вздернутые до небес еще хрен его знает сколько лет назад (в основном как раз из-за непрекращающихся военных срачей с Миланом).

Синьория радостно согласилась – и тут же взвинтила налоги еще выше: ну, надо же на что-то содержать будущую победоносную армию!

Мнения партии Медичи на этот счет, судя по всему, разделились. Макиавелли пишет, что «именно партия Козимо была ярой сторонницей войны», и в какой-то мере так оно и было: в частности, кузен Козимо, Аверардо Медичи так драл глотку за наступление на Лукку, что даже самолично возглавил один из военных отрядов.

Сам Козимо отнесся к этой затее с несколько меньшим энтузиазмом: то ли потому что вообще войну не любил – он любил деньги и искусство, а и то, и другое в военное время плохо себя чувствует, – то ли потому что прагматично прозревал, что с горлохватами вроде Ринальдо дело закончится жопой. Во всяком случае, в личной переписке (правда, чуть позже) Козимо высказывался следующим образом: «Я не верю, что война закончится успешно, поэтому предпочел бы держаться от нее подальше».

Однако быть пацифистом в это время было не модно (и даже опасно), поэтому Козимо временно засунул свое миролюбие куда подальше и даже согласился войти в Совет Десяти – своего рода временное военное министерство, которое флорентийцы собирали каждый раз, когда им приспичивало повоевать.

Прогнозируемая жопа не заставила себя долго ждать. Правительство Лукки, узрев в своих владениях флорентийских миротворцев, немедленно кинулось бить челом в Милан. Миланский герцог (сам имевший дальний прицел захапать Лукку в личное владение) послал им на помощь молодого, но очень перспективного кондотьера Франческо Сфорцу. Вот он:



Ну, или вот, из Нюрнбергской хроники:



Молодой и перспективный кондотьер стремительно навалял противнику люлей, отчего во Флоренции сильно приуныли. Сообразив, что против лома нет приема, Синьория почесала репу и решила прибегнуть к старому испытанному средству: предложить кондотьеру взятку.
читать дальше
Конечно, совсем уж перейти на сторону Флоренции Сфорца не мог – для кондотьера это было бы не по понятиям, да и с Миланом наш молодой и перспективный сраться не желал: он как раз недавно обручился с единственной (правда, незаконнорожденной) дочкой герцога Бьянкой Марией, которой в ту пору было что-то около семи лет. В итоге высокие договаривающиеся стороны пришли к компромиссу: Сфорца взял у Синьории 50 000 флоринов и просто-напросто свалил со своими войсками из Лукки, помахав на прощание бывшим клиентам ручкой.

Узнав об этой, с позволения сказать, сделке, Козимо изошел на говно. Вообще-то, если бы Флоренция немного подождала, Сфорца ушел бы из Лукки совершенно бесплатно – кормить своих оглоедов ему там было уже нечем, к тому же в войсках начиналась чума. Но дело было уже сделано.

Сплавив Сфорцу, флорентийцы радостно ринулись снова штурмовать Лукку. В чьей-то премудрой голове (Макиавелли пишет, что это был Брунеллески, Стратерн считает, что Ринальдо Альбицци) зародилась сногсшибательная идея: если перегородить горную речку Серкьо, то вода хлынет на укрепления Лукки и смоет всех врагов, словно говно в унитазе, простите за анахронизм.

Речка Серкьо:



Сказано – сделано. Альбицци зафрахтовал Брунеллески, Микелоццо и Донателло в качестве руководителей проекта, и под их чутким руководством флорентийское войско принялось копать отсюда и до заката.

Граждане Лукки какое-то время с любопытством наблюдали за сим невероятным действом, а затем, дождавшись этого самого заката, под покровом ночи подкопали плотину с обратной стороны – в результате чего в унитаз слилась не Лукка, а флорентийский лагерь.

Позорище вышло неимоверное. Козимо, в очередной раз схватившись за голову, обозвал гениальных затейников идиотами и окончательно самоустранился из этого бардака, напросившись с дипломатической миссией в Верону. И как раз вовремя: к заварушке начали подключаться ближайшие (и не очень) соседи, включая Венецию, Геную и проч., и проч., так что работы по дипломатической части было пруд пруди.

Чтобы долго не рассусоливать, сразу подведу итоги: волынка с Луккской войной тянулась еще целых два года, пока, наконец, не осточертела всем участникам настолько, что было решено разойтись с миром, а насчет запаханных/просранных территорий тупо восстановить довоенный статус кво.

Конечно, после подписания такого мира Флоренция погрузилась в глубокий когнитивный диссонанс: это что ж, граждане дорогие, выходит – воевали-воевали, кучу сил и средств вбухали, а на выходе получили хрен в тряпке?! Конкурирующие кланы тут же принялись соревноваться в напихивании друг другу нефритовых жезлов в панамку. Альбицци и их сторонники обвиняли Медичи – дескать, это из-за их недостаточного патриотизма все закончилось так нехорошо. Медичи, в свою очередь, парировали в том духе, что если бы Ринальдо больше воевал и меньше грабил мирных подданных Лукки в личных корыстных целях, глядишь, и позориться бы не пришлось.

Наконец, Козимо нанес недоброжелателям решающий удар – заявил, что банк Медичи дает Флоренции ссуду на восстановление народного хозяйства после войны. В общем-то, это была чистой воды благотворительность: все прекрасно понимали, что вернуть этот кредит город сможет разве что тогда, когда рак на горе свистнет. Однако Козимо еще со времен приключений с Иоанном XXIII раз и навсегда усвоил принцип, который впоследствии будут истово исповедовать все его потомки: хороший пиар дороже денег.

После такого широкого жеста противники Козимо временно заткнулись – но только временно. Проблема политического раздрая никуда не делась, да и деться не могла: за время войны противостояние успело окончательно поляризоваться - мелкие местные кланы отошли в тень (кто разорился, кто помер, кто отправился в изгнание), и на арене фактически остались только две партии: Медичи и Альбицци. А это, сами понимаете, сулило куда большие неприятности, чем привычный коллективный срач всех со всеми.

У Альбицци в активе числилось родовитое (по флорентийским меркам) происхождение и многочисленные связи среди таких же родовитых (по тем же меркам) флорентийских семейств. В их глазах Медичи и прочие нувориши были наглыми выскочками, чье истинное место в табели о рангах находится возле параши.

Впрочем, Медичи тоже сильно изменились за лето были уже далеко не те деревенские понаехи, какими они были двести лет назад. Даже старый Джованни ди Биччи по линии своей маменьки Якопы приходился родней уважаемому семейству Спини, а уж сыновей он женил и вовсе по высшему разряду – Козимо, как мы знаем, на Контессине Барди, а Лоренцо – на Джиневре Кавальканти, потомице не хухры-мухры, а славного Кавальканте Кавальканти, с которым сам Данте вел приятные беседы в Аду.

В то же время, несмотря на все эти элитные родственные связи, Козимо имел наследственную репутацию радетеля за popolo minuto – простой народ. Все эти ткачи, сукновалы и прочие чомпи прекрасно помнили, что именно дальний предок Козимо – наш старый знакомый Сальвестро Медичи – позволил им когда-то пустить кровушку местным буржуям-угнетателям.

Впрочем, не нужно обманываться: уж кем-кем, а революционером Козимо никогда и близко не был. И вообще, все эти «отнять и поделить», а также публичные залезания на броневичок его натуре прирожденного банкира и дипломата глубоко претили. Так что когда вы видите в сериале, как Козимо Медичи толкает в Синьории речи про свободу-равенство-братство – сплюньте три раза и перекреститесь. Свое влияние Козимо предпочитал увеличивать втихаря. Сейчас Медичи модно сравнивать с мафиозными крестными отцами – и это как раз очень правильно. Подобно дону Корлеоне, Козимо умел привлекать сторонников благодеяниями: кому-то бессрочный кредит выдаст, кому-то родственника на государственную службу устроит, у кого-то первенца покрестит – не гнушаясь социальными различиями и, уж конечно, не забывая присылать все полагающимися по такому случаю дары. А про всякую благотворительность для городской бедноты и говорить нечего – где-где, а тут уж наш герой был впереди планеты всей.

При этом в общении Козимо был человеком приятным, обходительным и без непомерно раздутого ЧСВ – что в глазах облагодетельствованных выгодно отличало его от Ринальдо Альбицци, который и с ближайшими-то соратниками иначе как через губу не разговаривал. В результате флорентийская золотая молодежь, желавшая сделать политическую карьеру, начала потихоньку сруливать от Альбицци под гостеприимное крылышко Медичи – небезосновательно предполагая, что если у Ринальдо их пиком карьеры будет разве что должность старшего вылизывателя Ринальдовой задницы, то с Козимо можно сговориться и на что-нибудь поприличнее.

Благодаря такому разумному подходу, Медичи, имевшие изначально куда менее благоприятный старт, к описываемому времени догнали (но еще не перегнали) Альбицци. Наступил момент равновесия – очень хрупкого и очень опасного. Открытая война между семействами еще не вспыхнула, но на улицах уже начинали бить морды: фанаты обоих кланов по недостатку терпения выплескивали накопившуюся энергию.

Прикинув масштабы, в которые может вырасти этот уличный беспредел, Козимо счел за лучшее временно перебраться со всеми домочадцами на дачу загородную виллу Требьо. Вилла эта в прошлой жизни была средневековой крепостью и, даже после того как Микелоццо сделал в ней ренессансный евроремонт, все еще сохраняла фортификационные качества уровня «хрен возьмешь».

Вилла Требьо:



Однако будущее показало, что этот переезд был серьезной стратегической ошибкой. Как только Козимо уехал из города, Ринальдо моментально начал готовить новые выборы в Синьорию, подбирая фломастеры участников на свой вкус и цвет.

Тут, пожалуй, стоит сказать несколько слов о флорентийских выборах. Мы уже знаем, что гонфалоньер – на наши деньги, глава правительства – избирался всего на два месяца. Так вот: с Синьорией было то же самое. Всего в этом флорентийском «кабмине» было девять участников – шестеро от старших гильдий, двое от младших плюс собственно гонфалоньер. Их избирали на два месяца, причем все это время они обязаны были жить во дворце Синьории, получая довольно скромную, по флорентийским меркам, зарплату.

Сам избирательный процесс представлял, на современный взгляд, бред шизофреника, лишенного галоперидола. Где-то раз в пять лет Синьория заготавливала впрок список «достойных граждан», имена этих граждан писали на бумажках, бумажки закатывали в восковые шарики и ссыпали в мешок. Далее мешок отправлялся на хранение в церковь Санта-Кроче, откуда его каждые два месяца выносили, вытаскивали наугад девять шариков – и вуаля, получай, Флоренция, новую Синьорию!

В общем, пока Козимо сидел на своей вилле, Ринальдо, говоря языком избирательных технологий, совершил вброс (видать, не так уж надежно запечатывались эти восковые шарики!). После новых выборов ВНЕЗАПНО оказалось, что шесть свежеизбранных членов Синьории – все как один пламенные сторонники Альбицци, а гонфалоньер Бернардо Гваданьи вообще по гроб жизни Ринальдо обязан, поскольку тот оплатил его долги (по закону должники не имели право занимать государственные должности).

В сентябре 1433 года, когда Козимо наконец-то вернулся во Флоренцию, новоизбранная Синьория тут же вызвала его на ковер «для принятия некоторых важных решений». И тут Козимо совершил еще одну ошибку – он согласился прийти. Черт его знает, почему: то ли недооценил потенциальную опасность, то ли просто решил пойти ва-банк. Конечно, он догадывался, что дело может запахнуть жареным – не зря же сотрудники банка Медичи последние три месяца только тем и занимались, что выводили бабки подальше от Флоренции: часть активов перекочевала в римское отделение банка, часть – в венецианское, а еще часть была рассована по оффшорам местным монастырям, с руководством которых Медичи поддерживали самые теплые отношения.

И все же, несмотря на все признаки надвигающегося трындеца, Козимо пришел.

Чем закончился этот визит, вы, наверное, уже догадываетесь. До зала заседаний Козимо не дошел – повязали его прямо в коридоре и тут же запихнули на самый верх башни Синьории – в тюремную камеру, носившую на местном сленге издевательское название Alberghetto или Alberghettino («гостиничка»).



Пока наш герой очухивался в этой самой «гостиничке», внизу, в зале заседаний разгорелся бурный правительственный срач. Ринальдо вопил, что Козимо надо немедленно вынести смертный приговор, но Синьория внезапно сдала назад: все-таки Медичи – не последние люди в городе, и еще фиг его знает, чем эта затея обернется.

В качестве промежуточного компромисса было решено впаять узнику изгнание из Флоренции на пять лет – за «стремление возвыситься над рядовыми гражданами» (тут, кстати, и новый дом, построенный Микелоццо, припомнили: на фига, дескать, нормальному гражданину такой роскошный дворец?).

Однако даже после вынесения приговора из камеры Козимо не выпустили. Ринальдо все еще надеялся продавить для него «вышку», а Синьория застыла в ступоре, лихорадочно размышляя, как выбраться из той задницы, куда она по милости Ринальдо влезла. И правда: ну, арестовали Козимо – а дальше-то что? Лоренцо, его преданный братец, на свободе – и не просто на свободе, а окопался на вилле Требьо, куда к нему уже сбегаются местные пейзане с воплями: «Отомстим Синьории за нашего любимого Крестного Отца!» Хуже того, кондотьер Никколо да Толентино, старый приятель Козимо, неожиданно приперся со своим отрядом в Ластру – а это ведь всего в нескольких километрах от Флоренции! Спасибо, хоть на штурм пока не идет – боится, видать, что Козимо при таких раскладах сразу в тюрьме порешат, но а вдруг сдадут нервишки у наемника, и что тогда?

Опять же, международное сообщество взбесилось: вон, Никколо д’Эсте, маркиз Феррары и постоянный клиент банка Медичи, уже прислал свое гневное дипломатическое «давытамохренели». Положим, на Никколо с его крошечной Феррарой можно было бы и наплевать – подумаешь, великая держава, шесть соток среди трех болот, – но тут, как на грех, к сваре подключился сам папа римский («Моего личного банкира – в тюрьму?!»), а за ним и Венецианская республика («Это наш финансовый партнер, санкции хрен вам теперь, а не торговые связи»).

Пока Синьория ломала себе голову над этими проблемами, Козимо постепенно обжился в тюрьме и даже успел подружиться со своим охранником – товарищем по имени Федериго Малавольти. В один прекрасный день (точнее, вечер) Малавольти неожиданно привел на ужин к Козимо гостя – флорентийского гражданина Антонио ди Вьери по прозвищу Фарганаччо, «человека веселого и забавного» (© Макиавелли), а также – внимание! – близкого приятеля гонфалоньера Гваданьи.

Козимо посмотрел на Фарганаччо, Фарганаччо посмотрел на Козимо, потом они оба посмотрели на Малавольти – и Малавольти, все правильно поняв, «под предлогом, что намеревается принести еще какое-то угощение, оставил их вдвоем».

Пока этот на удивление догадливый тюремщик шлялся за угощением, Козимо вручил веселому и забавному Фарганаччо записку к казначею монастыря Санта-Мария-Новелла – одного из главных «оффшоров» Медичи. Записка представляла собой доверенность на получение 1 100 золотых флоринов: тысяча – для передачи гонфалоньеру Гваданьи, а сотня – самому Фарганаччо, за оказанную услугу.

Санта-Мария-Новелла:





Записка возымела свое действие. На следующий же день гонфалоньер Гваданьи слег с некой неизвестной науке, но, несомненно, крайне тяжелой болезнью, и послал в Синьорию сказать, что участвовать в вынесении приговора Козимо ну никак не может. От такого известия Ринальдо распидорасило в клочья: он-то уже и приговор подготовил, и чуть ли не палача с плахой ангажировал – а тут такая подстава! Правда, вместо себя Гваданьи поручил голосовать другому члену Синьории. Но тот – сюрприз! – тоже успел получить барашка в бумажке от партии Медичи – как, в общем-то, и все его коллеги. Впоследствии Козимо, верный своим жизненным принципам, охарактеризует моральные качества своих судей следующим образом: «Если бы только эти дураки захотели, они могли бы получить десять тысяч или даже больше за то, чтобы выручить меня из этой беды».

Козимо, конечно, был немножко неправ: бабки бабками, но Ринальдо Альбицци под боком тоже пока еще никто не отменял. В итоге, Синьория проголосовала ни нашим, ни вашим: Козимо постановили выслать на десять лет без права переписки в Падую, Лоренцо – на пять лет в Венецию, воинственного кузена Аверардо – на десять лет в Неаполь, остальных Медичи – кого куда на разные сроки.

Делать было нечего: пришлось отправляться в изгнание – да еще и оставить Синьории энную сумму в качестве гарантии своего дальнейшего хорошего поведения. Правда, больше ни единой копейкой победителям поживиться не удалось: основные финансы Медичи уже давно уплыли в иногородние филиалы, а соваться в монастыри, куда Козимо распихал все остальное, и вовсе было бесполезно – папская юрисдикция, с них где сядешь, там и слезешь!

Итак, наш герой отправился в Падую, прихватив с собой заодно своего любимого архитектора Микелоццо, который не пожелал оставаться на родине после того, как эта родина так паскудно обошлась с его патроном. По дороге Козимо приветствовали как дорогого гостя: маркиз Феррарский выслал ему почетный эскорт для проезда через свои шесть соток земли, а венецианцы, которым принадлежала Падуя, устроили торжественную встречу – с официальным приветствием от местной администрации и вообще со всяческой помпой.

Впрочем, в Падуе Козимо пробыл недолго. Очень скоро Светлейшая республика выбила для него у Флоренции разрешение свободно перемещаться по всем венецианским владениям, и Козимо перебрался непосредственно в Венецию, где его уже ожидал братец Лоренцо.

В Венеции братья поселились на территории монастыря Сан-Джорджо-Маджоре. В знак благодарности за гостеприимство (ну и вообще, чтобы было чем время занять) Козимо тут же заказал Микелоццо спроектировать для монастыря новое здание библиотеки. К этой библиотеке, кстати, он потом всю жизнь будет неравнодушен: когда в наследство от старого друга Никколо Никколи (того самого, который подначивал юного Козимо отправиться в Святую землю за античными рукописями) Медичи достанется 800 редчайших фолиантов, половину из них Козимо отошлет в подарок в Сан-Джорджо-Маджоре.

Так что, как видим, в изгнании Козимо жилось неплохо. Деньги были при нем, всеобщие почет и уважение – тоже, так что он спокойно предавался двум своим любимым хобби: строил хорошие вещи и ждал, пока по реке не проплывет труп его врага.

Насчет трупа, кстати, все к тому и шло. Дела во Флоренции шли хуже некуда. Внезапно обнаружилось, что после изгнания Медичи всеобщее процветание так и не наступило (вот странно-то, правда?). И вообще, если раньше городской бюджет мог рассчитывать на поддержку со стороны Козимо, то теперь финансы запели такие романсы, что флорентийцам оставалось только грязно матюгаться.

Особенно заковыристые матюги летели в адрес Ринальдо Альбицци, который при таких раскладах не придумал ничего лучше, чем задобрить народ очередной «маленькой победоносной войной». Воевать традиционно решили против Милана – но на этот раз не за Лукку, а, разнообразия ради, за крошечный городок Имолу. Война, правда, закончилась, почти не начавшись: миланцы оперативно надавали флорентийцам по рогам, так что пришлось отступить не солоно хлебавши.

После позорища с Имолой Ринальдо понял, что пришел момент истины: либо пан, либо пропал. В довершение всех бед, во Флоренции в очередной раз сменилась Синьория, и новый состав был практически поголовно сторонниками Медичи – а это уже грозило Альбицци такой жопой, что просто ой-ой-ой.

Решив спасать положение любой ценой, Ринальдо собрал оставшихся единомышленников и изложил им новый гениальный план: устроить переворот, захватить власть над республикой, а чтобы всякие демократические недобитки больше не пытались испортить всю малину, заключить союз с аристократами, вернув им политические права – те самые, отнятые еще триста лет назад.

На этом месте охренели даже самые преданные альбицциевские прихлебатели: вернуть во Флоренцию аристократию – это настолько противоречило всем национальным скрепам, что Ринальдо со своими идеями тут же был вежливо, но твердо послан в задницу.

Тогда Ринальдо решил пойти на уступки и вычеркнуть из плана аристократов: дескать, все то же самое, собираемся на площади, ведем людей на Синьорию, захватываем власть и наслаждаемся ей всласть. Но авторитет уже был подорван – соратники окончательно убедились, что их возглавляет неконтролируемый агрессивный дурак, поэтому в ответ прозвучали лишь невнятные обещания: да, наверное, придем, как только так и сразу, ты, главное, в нас не сомневайся, просто не поминай лихом, если что.

В итоге, когда в день Х Ринальдо Альбицци явился со своими людьми на площадь Сант-Аполлинаре – именно оттуда предполагалось начинать наступление – народу на площади оказалось чуть менее чем ни хрена.

Естественно, вождь мировой флорентийской революции впал в ярость и принялся рассылать к соратникам гонцов с закономерным вопросом «чтозанах». Ответы, однако, оказались неутешительными. Один из «заговорщиков» – Джованни Гвиччардини (судя по всему, тот еще тролль) – велел передать, «что он и без того достаточно решительно действует против враждебной партии, оставаясь дома и препятствуя своему брату Пьеро выступить на помощь правительству». Второй – Палла Строцци – после то ли пятого, то ли шестого гонца все-таки явился к месту назначения, но вместо обещанных пятисот человек привел с собой аж целых двух. Узрев этот кадровый мизер, Ринальдо окончательно слетел с катушек и принялся поливать Строцци на чем свет стоит, на что «мессер Палла не ответил ничего, что было бы расслышано присутствующими: он только пробормотал что-то, повернул коня и возвратился домой».

На этом, собственно, вся революция и кончилась. Пока несостоявшийся повелитель всея Флоренции срался на площади с бывшими соратниками, Синьория успела созвать людей, и штурмовать ее теперь было дохлый номер.

И все же, в Синьории не могли не понимать, что, даже лишившись союзников, Ринальдо представляет собой тот еще чирей на жопе. К счастью, кому-то в голову пришла светлая мысль подключить к делу папу Евгения IV, который как раз недавно приехал во Флоренцию.

Собственно говоря, во Флоренции Евгений оказался не то чтобы по своей воле – просто добрые римляне в очередной раз вышвырнули его из Рима (была такая народная римская традиция – чуть что, выгонять непонравившихся пап). Но все же понтифик – он и в Африке понтифик, поэтому когда Ринальдо получил от Евгения IV приглашение потолковать по душам за рюмкой чаю в келье монастыря Санта-Мария-Новелла, то с удовольствием на него откликнулся.

Политиком Евгений был хреновым – в конце концов, не зря же римляне выгнали его взашей, – зато переговорщик из него получился что надо. Не давая гостю опомниться, папа сразу присел ему на уши с бесконечными жалобами на свою горькую папскую долю, одновременно проводя параллели с бедами и несчастьями самого Ринальдо (под соусом «Христос терпел, и нам велел»). Затем разговор плавно перешел в пастырские утешения – и, слово за слово, Евгений уговорил Ринальдо отослать свою вооруженную братву домой и остаться ночевать у него в монастыре с тем, чтобы завтра начать мирные переговоры с Синьорией. Ну и, конечно, пообещал от имени флорентийского правительства полную амнистию и никаких притеснений - а главное, что Медичи никогда-никогда не будет позволено вернуться во Флоренцию.

Проснувшись на следующее утро, Ринальдо понял, что его развели как последнего лоха. Пока он дрых в монастыре, Синьория экстренно вызвала в город флорентийскую пехоту, пехота надавала по зубам всем, кого сочла неблагонадежными, а через несколько часов над площадью Синьории уже вовсю трезвонил легендарный флорентийский колокол Vacca («Корова»), созывая горожан на всеобщее собрание.

Дальше все пошло по накатанной колее. Гонфалоньер, следуя обычаю, зычно вопросил собравшийся народец, не желает ли тот созвать балию – чрезвычайную комиссию для принятия особо важных решений. Народец гаркнул: «Желаем!», Синьория быстренько сформировала балию из 350 «достойных граждан», и эти граждане в 350 голосов проголосовали за возвращение Медичи.

Через несколько дней Козимо со всеми чадами и домочадцами выехал из Венеции. Сто лет спустя Вазари, главный художественный лизоблюд герцога Козимо Первого, проиллюстрирует это триумфальное возвращение вот так:



Что самое забавное, на этот раз Вазари даже не особо погрешил против истины: голые младенцы на дороге у кортежа, конечно, не валялись, но, в общем, прием был самый восторженный. Подозреваю, Козимо всю дорогу должен был благодарить судьбу за то, что она ему послала Ринальдо Альбицци: если бы не это изгнание, еще неизвестно, удалось бы Медичи завоевать такую массовую поддержку или нет.

Так или иначе, Флоренция, нахлебавшаяся Альбицци по самое никуда, встретила Козимо как народного героя.

Строго говоря, она не так уж и ошибалась.

Продолжение следует…

Немного прекрасного


читать дальше

Библиотека Принстонского университета выложила в Сеть десятки советских книг для детей 1918-1953 гг.

Где разом почитать детскую литературу Д.Хармса, А.Барто, В.Маяковского и других советских авторов в оригинальном оформлении первых изданий? Библиотека Принстонского университета уже выкладывала в открытый доступ советскую литературу для детей, изданную между 1918 и 1938 годом. Теперь же онлайн-библиотека дополнена изданиями, выходящими до 1953 года. Список на сайте структурирован по иллюстраторам в алфавитном порядке. Можно отдельно посмотреть редкую тиражную графику Александра Дейнеки, Михаила Кустодиева, Алисы Порет или, допустим, Любови Поповой. Кроме обложек самих детских книг, на которых зарождался новый визуальный язык советской культуры и, в частности, русского авангарда, на сайте можно полистать сами книги и, например, полностью прочесть рассказ Д.Хармса «О том, как старушка чернила покупала» в оригинальном оформлении Э.Криммера и лишний раз убедиться, что детской эта книга называется условно, - сообщает Афиша Daily.

читать дальше

philologist.livejournal.com/9449095.html?utm_so...

норманисты и источники, как это знакомо
alex-oleyni уже не в первый раз обращает внимание на ма-а-аленькие, но отнюдь немалозначительные подтасовки в переводах источников, что в разное время позволяли и позволяют себе сторонники норманнской теории. Так и в этот раз:

«В переводе И.В. Дьяконова текста Адама Бременского есть одна неточность, на которую я хотел бы обратить внимание всех, кто исследует и цитирует этот текст. Адам Бременский в II, 19(16), описывая Балтийское море, цитирует Эйнхарда и в данном переводе идет следующий текст:

Славянские хроники, М., 2011, С.40

Вокруг него живёт множество народов. Так, даны и шведы, которых мы называем норманнами, владеют северным побережьем и всеми его островами. На восточном берегу живут славяне и различные другие народы…

Бросается в глаза то, что северному берегу Балтийского моря противопоставляется восточный берег. Я проверил текст по MGH.

Адам Бременский II, 19(16)

Hunc multae circumsedent nationes, Dani siquidem ac Sueones, quos Notmannos vocamus,et septentrionale litus et omnes in eo insulas tenent. At litus australe Sclavi et aliae diversae incolunt nationes… (MGH_SS_7, p.311)

Вокруг него(Балтийского моря) сидит много народов, ведь даны, а также свеоны, которых мы зовем норманны, владеют и северным берегом, и всеми островами на ней [Балтике]. Тогда как, склавы и другие различные народы населяют южный берег.

На самом деле речь идет о южном береге Балтийского моря. Причем немецкие редакторы не приводят никаких разночтений на слово australis, которое означает «южный».

Меня удивило, откуда Дьяконов мог взять другой перевод, и я проверил текст Эйнхарда «Жизнь Карла Великого». Оказывается, еще в XIX веке был выполнен его перевод, который и выложен на сайте Востлит. Там тоже стоит «восточный». Но в MGH приводится практически совпадающий с Адамом Бременским латинский текст.

Эйнхард, Жизнь Карла Великого,12

Hunc multae circum sedent nationes; Dani siquidem ac Sueones, quos Notmannos vocamus,et septentrionale litus et omnes in eo insulas tenent. At litus australe Sclavi et Aisti, et aliae diversae incolunt nationes… (MGH_SS_2, p.449)

Вокруг него сидит много народов. Ведь даны, а также свеоны, которых мы зовем норманны, владеют и северным берегом, и всеми островами на ней [Балтике]. Тогда как, склавы и эсты, и другие различные народы населяют южный берег.

Как видим, отличие текста Адама Бременского от текста Эйнхарда состоит только в том, что он выпускает этноним Aisti. Возможно, он не понял его.

Таким образом, и в тексте Адама Бременского и в тексте Эйнхарда славяне живут на южном берегу Балтийского моря».


Q.E.D.

Казалось бы, ну как, переводя с латинского, можно перевести australe как «восточный», а не как «южный»? А ларчик на самом деле просто открывается. Austerveg же. Переводчик XIX века не мог не прочитать латинское слово через призму норвежского термина. Его не смущало даже то, что дальше по тексту идет упоминание вильцев, т.е. лютичей, которых ну никак, физически невозможно привязать к восточной Балтике, и хорошо известный поход Карла против них от 789 года, закончившийся в районе реки Пены (современная Пене в Мекленбурге-Передняя Померания, ФРГ), что опять же даже близко не восточный берег Балтийского моря. И вообще, что там этот дремучий средневековый монах мог понимать! Историку-норманисту виднее, что тот монах на самом деле имел в виду. Ну, а современный переводчик... А кто, собственно, уже рискнет пойти против утвердившегося норманистского канона? Кому смелости хватит?

Ну и оттуда же из последнего, о расширительном толковании понятия «норманн» некоторыми средневековыми авторами:

читать дальше«В сознании большинства людей, в том числе и историков, прочно засел стереотип, что в Средневековье «норманнами» называли исключительно скандинавов или даже более конкретно - норвежцев. Но в средневековой Европе термин норманны далеко не у всех писателей обозначал только скандинавов.

Так у Титмара Марзебургского (VII, 36) есть следующий эпизод о захвате в плен и выкупе Свена I Вилобородого(960-е - 3.02.1014):

«Этот упомянутый выше, не правитель даже, - говорю я, - но разрушитель, после смерти своего отца был захвачен восставшими норманнами, но освобожден подчиненными ему людьми за огромный выкуп».

Об этом же событии есть параллельное место у Адама Бременского(II, 29(27)):

«Ибо когда он начал войну против славян, то дважды попадал в плен и уводился в землю славян, а затем столько же раз выкупался данами за огромные суммы золота».

Как видим, в данном случае Титмар Марзебургский называет балтийских славян норманнами. Поэтому, когда западные хроники сообщают о нападении на Европу или Британские острова норманнов, не всегда однозначно можно определить этническую принадлежность этих норманнов».