Если от судьбы удалось уйти, значит, не судьба (c)
Ты солнце в выси мне застишь,
Все звезды в твоей горсти!
Ах, если бы - двери настежь -
Как ветер к тебе войти!

И залепетать, и вспыхнуть,
И круто потупить взгляд,
И, всхлипывая, затихнуть -
Как в детстве, когда простят...

1916 г.

12:23

галоши

Лошадь купила четыре галоши,
Пару хороших и пару поплоше.
Если денек выдается погожий -
Лошадь гуляет в галошах хороших.
Стоит просыпаться первой пороше -
Лошадь выходит в галошах поплоше.
Если же лужи на улице сплошь -
Лошадь выходит совсем без галош.

Что же ты, Лошадь, жалеешь галоши?
Разве здоровье тебе не дороже?

В. Левин

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочащая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен
Чрез благовест, чрез клик колес
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

*Борис Пастернак, 1912.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Уже не след выделывать коленца, рядиться в грим шута, героя, мима... Грядущее - поток реминисценций, сплошной поток, и ничего помимо. Движенье к эпилогам от прелюдий победно, как весной - восход светила. Найди ж отличья между тем, что будет, и тем, что сообразно фактам, было - ведь не найдешь! Зеркальные законы. Просты сюжеты, как раскаты грома... Всё тот же дом. И сумрак заоконный. На тех же гонках - та же ипподрёма. Онегин ли, Печорин твой приятель - но в том же ты стихе, романе, пьесе. На девственную свежесть восприятий ложится зеленеющая плесень. Так и живешь с остаточным апломбом, к стареющим привыкнув отраженьям. И дежа вю, построенные ромбом, готовят стрелы к будущим сраженьям. Лелей мечты, как мусульманин Мекку, в любую неприкаянную стужу... И коль нельзя, чтоб дважды - в ту же реку, то запросто - чтоб трижды в ту же лужу.

Вот здесь пройдемся чуточку подробней, чтоб стала суть яснее, чем вначале: повторы счастья явно инородней любой повторно встреченной печали. И ведь не зря же говорят в народе, пора принять ту мудрость как подарок: как ни крути, беда одна не ходит. Беда серийна, словно выпуск марок. Она заденет центром или краем, толчком в плечо или ударом в спину – но к ней мы постепенно привыкаем, как лондонец - к парламенту и сплину. Печали столь знакомы и нередки: ушли одни - другие на подходе... И - всё сначала. И - возврат каретки. Букет стократно слышанных мелодий, всё те же несходящиеся стыки, всё тот же монотонный рёв потока...

А счастье - как баран на горном пике: случайно и безмерно одиноко. Его приход, простой и однократный, случится в феврале или июне... Повторы счастья столь же вероятны, как вероятен разум на Нептуне. И выход лишь один: дождаться. Выжить. Удачи миг поймать за хвостик куцый; и счастье до последней капли выжать в сухое, словно жар пустыни, блюдце. Поймаешь - и не падай на колени, и не гадай на картах и на гуще.

Миг счастья из разряда тех явлений, которым повторенья не присущи.

© rhyme_addict

@настроение: Как баран, ага.)

Если от судьбы удалось уйти, значит, не судьба (c)
Мне снился сон. Я был мечом.
В металл холодный заточен.
Я этому не удивлялся.
Как будто был здесь ни при чем.
Мне снился сон. Я был мечом.
Взлетая над чужим плечом,
Я равнодушно опускался.
Я был на это обречен.
Мне снился сон. Я был мечом.
Людей судьей и палачом.

God put a smile upon my face
Нет, придется все рассказать сначала,
и число, и гербовая печать;
видит Бог, я очень давно молчала,
но теперь не могу молчать –
этот мальчик в горле сидит как спица,
раскаленная докрасна;
либо вымереть, либо спиться,
либо гребаная весна.
Первый начал, заговорил и замер,
я еще Вас увижу здесь?
И с тех пор я бледный безумный спамер,
рифмоплетствующая взвесь,
одержимый заяц, любой эпитет
про лисицу и виноград –
и теперь он да, меня часто видит
и, по правде, уже не рад.
Нет, нигде мне так не бывает сладко,
так спокойно, так горячо –
я большой измученный кит-касатка,
лбом упавший ему в плечо.
Я большой и жадный осиный улей,
и наверно, дни мои сочтены,
так как в мире нет ничего сутулей
и прекрасней его спины
за высокой стойкой, ребром бокала,
перед монитором белее льда.
Лучше б я, конечно, не привыкала,
но не денешься никуда.
Все, поставь на паузу, Мефистофель.
Пусть вот так и будет в моем мирке.
Этот старый джаз, ироничный профиль,
сигарета в одной руке.
Нету касс, а то продала бы душу
за такого юношу, до гроша.
Но я грустный двоечник, пью и трушу,
немила, несносна, нехороша.
Сколько было жутких стихийных бедствий,
вот таких, ехидных и молодых,
ну а этот, ясно – щелбан небесный,
просто божий удар поддых.
Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый
и чудесный, не в этом суть –
о тебе никак не выходит прозой.
Так что, братец, не обессудь.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Он выглядит на сорок, ему двадцать пять,
Он стоит всех своих неадекватных реакций,
Он всё на этом свете пожелал испытать,
Когда ему было неполных семнадцать.

В его аду мгновения ползут как века,
В его раю все ангелы как куклы похожи,
Что под руку попало, всё ушло с молотка,
Вот-вот душа беспечная отправится тоже...

А богу всё равно, он не при чём, и давно
Он в самоувольнении от этого бреда,
Взглянув на нас украдкой, он бормочет одно:
«Я больше к вам, уродам, никогда ни на чём не приеду»

Она марает буквами девственный лист,
Её бухая муза в синяках от падений,
И в воздухе стоит губовный тоненький свист,
Когда друзья приходят восхвалять её гений.

Предпочитая «Хеннеси» сухому вину,
Уж видела не раз потусторонние рожи,
Но он влюблён по-прежнему в неё лишь одну
И тихо шепчет по ночам: "спаси её боже!"

А богу всё равно, он тоже любит вино -
Никто ж его, трудягу, не осудит за это -
Он смотрит наши жизни, как дурное кино,
А если снизу танцы и смех, звонит ругаться к соседу.

А кто поможет богу? Всё он делает сам,
Он истинный работник без упрёка и страха:
Свернуть пару Галактик, развести полюса,
Спасти букашку от ноги босого монаха,

Препятствовать вторжению эйнштейновских душ,
Поправить миру крышу, пока он ещё вечен,
Потом – часок нирваны и нектаровый душ,
И партия в шахматы с соседом под вечер

На деньги, на события, на тьму и на свет
На души и на фанты, а порой и на спички -
Бог белыми играет, а лукавый сосед
Проигрывает чёрными по старой привычке.

Страничка

иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
А во лбу моем — знай! —
Звезды горят.
В правой рученьке — рай,
в левой рученьке — ад.

Есть и шелковый пояс —
От всех мытарств.
Головою покоюсь
На Книге Царств.

Много ль нас таких
На святой Руси —
У ветров спроси,
У волков спроси.

Так из края в край,
Так из града в град,
В правой рученьке — рай,
В левой рученьке — ад.

Рай и ад намешала тебе в питье,
День единый теперь — житие твое.

Проводи, жених,
До седьмой версты!
Много нас таких
На святой Руси.

иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.

Последняя петербургская сказка

Стоит император Петр Великий,
думает:
«Запирую на просторе я!»—
а рядом
под пьяные клики
строится гостиница «Астория».

Сияет гостиница,
за обедом обед она
дает.
Завистью с гранита снят,
слез император.
Трое медных
слазят
тихо,
чтоб не спугнуть Сенат.

Прохожие стремились войти и выйти.
Швейцар в поклоне не уменьшил рост.
Кто-то
рассеянный
бросил:
«Извините»,
наступив нечаянно на змеин хвост.

Император,
лошадь и змей
неловко
по карточке
спросили гренадин.
Шума язык не смолк, немея.
Из пивших и евших не обернулся ни один.

И только
когда
над пачкой соломинок
в коне заговорила привычка древняя,
толпа сорвалась, криком сломана:
— Жует!
Не знает, зачем они.
Деревня!

Стыдом овихрены шаги коня.
Выбелена грива от уличного газа.
Обратно
по Набережной
гонит гиканье
последнюю из петербургских сказок.

И вновь император
стоит без скипетра.
Змей.
Унынье у лошади на морде.
И никто не поймет тоски Петра —
узника,
закованного в собственном городе.


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
За утренним сидим мы чаем,
Идем ли к морю на песок,
Друг друга часто огорчаем
И горько серебрим висок.

Хотя любовь цветет сиренью
И крепче выдержанных вин,
Ты предаешься подозренью,
В моих поступках ищешь вин...

Напрасно! Если я с тобою,
Не все ли, друг, тебе равно.
Исполнен ли я Голубою
Иль с Розовой живу давно?..

К чему же вечно уверенья?
Но грустно мне, что, может быть,
Чтоб жизнь вдохнуть в стихотворенье,
Я должен что-то умертвить...

иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
Allons, enfants de ta patrie...

Пойдем на весенние улицы,
Пойдем в золотую метель.
Там солнце со снегом целуется
И льет огнерадостный хмель.

По ветру, под белыми пчелами,
Взлетает пылающий стяг.
Цвети меж домами веселыми,
Наш гордый, наш мартовский мак!

Еще не изжито проклятие,
Позор небывалой войны.
Дерзайте! Поможет нам снять его
Свобода великой страны.

Пойдем в испытания встречные,
Пока не опущен наш меч.
Но свяжемся клятвой навечною
Весеннюю волю беречь!


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
Кричат за лесом электрички,
от лампы - тени по стене,
и бабочки, как еретички,
горят на медленном огне.
Сойди к реке по тропке топкой,
и понесет сквозь тишину
зари вечерней голос тонкий,
ее последнюю струну.

Там отпечатаны коленей
остроконечные следы,
как будто молятся олени,
чтоб не остаться без воды...
По берегам, луной залитым,
они стоят: глаза - к реке,
твердя вечернии молитвы
на тарабарском языке.
Там птицы каркают и стонут.
Синеют к ночи камыши,
и ветры с грустною истомой
все дуют в дудочку души...


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
ЭТА КОМНАТА
    К. Г. Паустовскому

Люблю я эту комнату,
где розовеет вереск
в зеленом кувшине.
Люблю я эту комнату,
где проживает ересь
с богами наравне.

Где в этом, только в этом
находят смысл
и ветром
смывают гарь и хлам,
где остро пахнет веком
четырнадцатым
с веком
двадцатым пополам.

Люблю я эту комнату
без драм и без расчета...
И так за годом год
люблю я эту комнату,
что, значит, в этом что-то,
наверно, есть, но что-то —
и в том, чему черед.

Где дни, как карты, смешивая —
грядущий и начальный,
что жив и что угас,—
я вижу, как насмешливо,
а может быть, печально
глядит она на нас.

Люблю я эту комнату,
где даже давний берег
так близок — не забыть...
Где нужно мало денег,
чтобы счастливым быть.


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.

ТРАМВАИ
Москва все строится, торопится.
И выкатив свои глаза,
трамваи красные сторонятся,
как лошади - когда гроза.

Они сдают свой мир без жалобы.
А просто: будьте так добры!
И сходят с рельс.
И, словно жаворонки,
влетают в старые дворы.

И, пряча что-то дилижансовое,
сворачивают у моста,
как с папиросы
искры сбрасывая,
туда, где старая Москва,

откуда им уже не вылезти,
не выползти на белый свет,
где старые грохочут вывески,
как полоумные, им вслед.

В те переулочки заученные,
где рыжая по крышам жесть,
в которых что-то есть задумчивое
и что-то крендельное есть.


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
Август

Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь всё равно - вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.

Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди - река,
и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею
или просто плющом, чтоб не попасть впросак.
Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,
у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,
где взгляд, в котором читается "Будь ты проклят",
прямо пропорционален отсутствующей толпе.


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
"Падаль!" выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль - свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.


иногда, прячась, мы хотим чтобы нас нашли.
Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.
Не изгородь из тесаных жердей,
а зеркало тут больше пригодится.
Я созерцаю хмурые черты,
щетину, бугорки на подбородке...

Трельяж для разводящейся четы,
пожалуй, лучший вид перегородки.
В него влезают сумерки в окне,
край пахоты с огромными скворцами
и озеро - как брешь в стене,
увенчанной еловыми зубцами.

Того гляди, что из озерных дыр
да и вообще - через любую лужу
сюда полезет посторонний мир.
Иль этот уползет наружу.



абсолютная кошка
старушка летяга (vetka-vetka)
================================================
( сказка для себя)

летела над миром старушка летяга
летела над гомелем, брянском и прагой
летела в пределах старушкиных сил
в далекие земли от снега и зим

далекие земли - далекие страны
левее парижа ( правее лозанны)
для бабушки тяжкий нешуточный труд
неаполь - салоники - яффа - бейрут

в пути приземляется часто устало
у тропки, дороги, везде, где попало
(чуть-чуть передышки и снова вперед)
старушка летяга - седой самолет

прохожий, как встретишь старушку летягу
уже пролетевшую гомель и прагу
париж и лозанну, (возможно, бейрут)
увидишь, что сказки ни слова не врут

прохожий, подай ей немного еды
когда-нибудь станешь летягой и ты..

memento mori
Мы в детстве много не знали..
Меня порой в разгар игры
Соседки мачехой пугали:
-Придет - все выдерет вихры!
А сердобольные старушки,
Всплакнув, качали головой,
Совали в руки мне ватрушки
И называли сиротой...
Мне этот день забыть едва ли.
Пришел отец:
- Ну, Николай,
Закомься! Это - тетя Валя,
Захочешь - мамой называй...
Привыкший к маминой заботе, С игпугом - будто бы в огонь -
Ясунул в руку этой тете
Свою немытую ладонь.
А тете Вале предстояло
емейных множество забот:
Она от пыли протирала
Кровати, окна и комод.
И переставила от стенки
На место новое буфет
Но не сняла она с простенка
Печальной женщины портрет
Протерла крашенную раму
Кучоком старого сукна,
Как будто знала мою маму
Уже не год, не два она.
А я ни ласке, ни заботе
Не мог поверить до поры:
Мне все казалось - эта тетя
Сейчас мне вцепится в вихры.
Молчал, насупившись упрямо.
Смотрел на тетю, как зверек,
И слова маленького "мама"
Из сердце выдавить не мог.
Но как-то раз, упав с березы,
Лежал я в гипсе и бинтах..
И в первый раз увидел слезы
На добрых тетинах глазах.
Увидел в них и боль, и муку...
Когда ушел от койки врач,
Нашел я ласковую руку
И молвил:
-Мама, ты не плачь!..
Потом я бредил до рассвета,
Казалось мне во тьме ночной,
Что это мать, сойдя с портрета,
Склонилась низко надо мной.