Живи, живи и делайся другим...
Загляни в тайники моего ликованья,
Я живу между двух твоих рук.
Отвернись, я стесняюсь узнать эти тайны,
Тайнознание - участь старух.
В дырки времени сыплется солнечный ветер,
Обветшала обёртка сих дней,
Нынче платье реальности - драные сети,
И мы страшно запутались в ней.
И смеются секунды над глупостью стрелок,
Словно свежий узнав анекдот.
Мы, гуляя над бездной, букашечно мелки,
Изо рта не надышимся в рот.
Расстегни свои рёбра, там птица томится,
Бьётся, встретиться хочет с моей.
Мы на плоть нанесли свои белые лица
И считаем - так Богу видней

Black Swan
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти,--
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие -- поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Почувствуешь, что жизнь вгоняет в дрожь,
Что равновесье потеряешь скоро,
Что в прошлом ты опоры не найдешь
И в будущем не различишь опоры.

Страна и время, будто ни при чем,
Отступят, как от поезда березы.
И небо остро врежется в плечо,
И брызнут звезды... или просто слезы.

Шагнуть ли в мир? Вернуться ли домой?
На перепутье вдруг настигнет знанье,
Что лишь в себе одной, в себе самой
Найдешь ты свет, покой и оправданье.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Из цикла "Цыганское романсеро", 1924 - 1927.

Перевод А. Гелескула

Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
идут, затянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую тьму молчанья.
От них никуда не деться -
мчат, затая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.

.дальше, длинное

Живи, живи и делайся другим...
***
В отчаянье или в беде, беде,
Кто б ни был ты, когда ты будешь в горе,
Знай: до тебя уже на сумрачной звезде
Я побывал, я стыл, я плакал в коридоре.

Чтоб не увидели, я отводил глаза.
Я признаюсь тебе в своих слезах, несчастный
Друг, кто б ни был ты, чтоб знал ты: небеса
Уже испытаны на хриплый крик безгласный.

Не отзываются. Но видишь давний след?
Не первый ты прошел во мраке над обрывом.
Тропа проложена. Что, легче стало, нет?
Вожусь с тобой, самолюбивым...

Названья хочешь знать несчастий? Утаю
Их; куст клубится толстокожий.
Как там, у Пушкина: «всё на главу мою...»
Что всё? Не спрашивай: у всех одно и то же.

О кто бы ни был ты, тебе уже не так
Мучительно и одиноко.
Пройдись по комнате иль на диван приляг.
Жизнь оправдается, нежна и синеока.

1990

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Уходят не тогда, когда уходят.
Совсем иначе это происходит.
Каким-то утром, праздничным ли, будним,
Он встанет и умыться не забудет.
И зубы жесткой щеткою почистит.
И выключатель сломанный починит.
За завтраком газету почитает.
Прикинет, как идет футбольный счет.
И вдруг увидит:
Женщина
Чужая
Тарелку держит:
«Положить еще?»

А дальше все останется, как было:
Не вспыхнет стол малиновым огнем,
И в ванной не окаменеет мыло
(«Семейное» - написано на нем).
И станут годы скатываться в забыть.
Покой, густея,
Зацветает в доме,
Но женщина начнет все время зябнуть,
Сама не понимая почему.
И муж непьющий, и достаток нажит,
А все как бы в предчувствии дождя….
А это он ушел.
Ушел однажды.
И двери не захлопнул уходя.

1932 г.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
* * *

Побыв и прахом, и водой, и глиняным
Болваном в полный рост, очнуться вдруг
Млекопитающим, снабженным именем
И отчеством. Венера, светлый дух,
Еще сияет, а на расстоянии,
Где все слова – «свобода», «сердце», «я» -
Бессмысленны, готовы к расставанию
Ее немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия,
На утреннем ветру простыл, продрог,
Струна твоя – оленье сухожилие,
Труба твоя - заговоренный рог.
Побыв младенцем, и венцом творения –
Отчаяться, невольно различать
Лиловую печать неодобрения
На всем живом, и тления печать.

Жизнь шелестит потертой ассигнацией –
Не спишь, не голодаешь ли, Адам?
Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим господам.

+1

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
* * *

Не заметил ты, когда прощала,
Не заметил ты, когда встречала
И ждала, не уставая ждать.
Ты не понял с самого начала
То, что сердце для тебя стучало...
Что же хочешь ты теперь понять?!

Всё любовь выносит, но небрежность
Ни простить,
Ни позабыть нельзя.
Заморозили
Любовь и нежность
Равнодушные твои глаза.

Не проси.
Не задавай вопросов.
И не строй из этого «беды».
Нет, не провинился ты,
А просто
Человека не заметил ты...

+2

Знаешь,
я хочу, чтоб каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно
соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу
разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоем сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюбленно.
И была бы заполнена солнцем,
будто
капля росы на ладони клена.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.

И хочу,
чтобы мы любили друг друга
столько,
сколько нам жить осталось.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
* * *
Дождь. Ночь. Разбитое окно.
И осколки стекла застряли в воздухе,
Как листья, не подхваченные ветром.
Вдруг звон. Точно так
Обрывается жизнь человека.


* * *
Чужие окна, немое кино,
Темно на улице, в кадре светло...
Молча кричит ребёнок - не я его качаю,
Бьётся посуда к счастью - не я его получаю.
И в зале полно безбилетных,
На этом сеансе - молчанье...
Моё окно - звуковое.
Подёрнуты стёкла печалью.


* * *
Хмурое утро с холодным дождём.
Горько вдвоём.
Лампочка днём отливает бедой.
К двери идёшь - я за тобой.
Снять позабыли пластинку ночи -
Вот отчего путь к разлуке короче.

©

люблю малкавианок
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
Там где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне - соленой пеной
По губам.
По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.
Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли,
Все равно.
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино!
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

люблю малкавианок
Эта темная комната больше, чем тень двоих,
Больше неба, покрытого россыпью звезд твоих,
Мне не выйти отсюда, покуда твоя рука
Пробегается пальцами вдоль моего виска.
В том конце этой комнаты море стучится в шкаф,
Разбегаются тропы под стульями в шорох трав,
За ковром на стене обе Индии в сонной мгле,
Тень летящего кондора плещется на столе,
И сквозь правую стену текут, унося суда,
Бесконечные реки, впадающие сюда.
Между двух полушарий зажатый, как мозжечок,
Этот дом неприступен, как запертый сундучок.
В нем сошлись и сплелись, непонятно, по чьей вине,
Два коротких пути, проходящих по простыне.

Кобаяши Мару в исполнении Энакина Скайуокера
....А я вам говорю, что нет
Напрасно прожитых мной лет,
Ненужно пройденных путей,
Впустую принятых вещей,
Нет невоспринятых миров,
Нет мимо розданных даров,
Любви напрасной тоже нет,
Любви обиженной, больной.
Её нетленный, чистый свет
Всегда со мной, всегда со мной.
И никогда не поздно снова
Начать всю жизнь, начать весь путь.
И так, чтоб в прошлом бы ни слова,
Ни стона бы не зачеркнуть.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Пресловутое раскритикованное стихотворение.

И дальше - по течению реки,
где под водой - кремлёвских башен главы,
монастыри, обрывы и дубравы,
а меж ветвей - прозрачные мальки,

дворы и крыши, нивы и луга,
по площадям повозок вереницы,
гнилые лодки, злые водяницы,
а в волосах - песок и жемчуга,

где над водой - пыльцой небесной ржи
витает свет, трепещут птичьи клики,
и в облаках - божественные лики,
а в бородах - пустельги и стрижи,

Орел и Лев, Стожары на Весах,
огни знамений, мрачные зарницы,
парад планет, стальные колесницы,
летучий бриг с кометой в парусах,

где вдоль воды - чужие маяки,
родные кладбища и пепелища,
и чернь подла, и знать темна и нища,
и под стенами храмов - кабаки,

все пýстыни - пустыни, всё - леса,
всё окна Вавилона и Содома,
и больше ни детсада, ни роддома,
ни даже глаз потерянного пса,

где на плоту - гниет последний брат -
на сотни раз промоченный слезами,
расшитый розами и образами,
и образами милых чёрный плат,

где, заточён неведомо за что,
ты сам себе - всевидящее око,
и бесконечно долго - до истока,
и безнадежно мало - до Ничто.

God put a smile upon my face
Целый день проведем мы сегодня вместе!
Трудно верить такой радостной вести!
Вместе будем ездить, ходить друг за другом следом:
Вы — в своей голландской шапке, с плэдом.
Вместе визиты,— на улицах грязно...
Так любовно, так пленительно-буржуазно!
Мы верны правилам веселого быта —
И «Шабли во льду» нами не позабыто.
Жалко, что Вы не любите «Вены»,
Но отчего трепещу я какой-то измены?
Вы сегодня милы, как никогда не бывали,
Лучше Вас другой отыщется едва ли.
Приходите завтра, приходите с Сапуновым —
Милый друг, каждый раз Вы мне кажетесь новым!

Книга: Михаил Кузмин. Сети
Год издания: 1923 г.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Ей восемнадцать, опять не спится - читать романы, курить в окно. Она б и рада отдаться принцу, но принцам, кажется, все равно. Ей, впрочем, тоже почти что пофиг - июнь не скоро, апрель в цвету. На кухне медленно стынет кофе. Дожди, часов равномерный стук.
Ей двадцать восемь, чизкейк и пицца, мартини, праздники круглый год. Она б и рада отдаться принцу, но вечно как-то не до того. Карьера, фитнесс, чужие сплетни: "А он и, правда, хорош живьем?". Еще немного - и будет лето, а все, что после, переживем.
Ей тридцать восемь, будильник злится, но спешка, в общем-то, ни к чему. Она б и рада отдаться принцу, но рядом кот и храпящий муж. Зарядка, ванна, газета, график, обед: вино и горячий мед. А лето смотрит из фотографий, хотя казалось, что не пройдет.
Ей сорок восемь, опять не спится, снотворных куча, а толку - ноль. Она б и рада отдаться принцу, но тут как тут головная боль. И она носит свой гордый профиль: в постель - сама, из нее - сама. На кухне медленно стынет кофе, какое лето? - почти зима.

Стихира, Самиздат, ЖЖ,  Rowana.

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
И снежинки, влетевшие
в столб чужого огня,
К человеческой нежности
возвращают меня.

И в ручье, вечно плещущем
непостижно куда,
Человеческой нежности
раскололась звезда.

И в туман убегающим
молодым голосам
С человеческой нежностью
откликаюсь я сам.

Не мечту ль, уходящую
с каждым смеркнувшим днем,
Человеческой нежностью
безрассудно зовем?

На Литере.

Живи, живи и делайся другим...
Черное
ищет белое
чтобы убить в нем светлое
и превратить его в серое
или
полосатое

"...Скандалы, сцены уступят место постепенно абсолютному уюту моей маленькой вселенной."
Однажды, теплым весенним утром, Господь проснулся излишне рано.
Он встал, встряхнулся, повел боками, нектара выпил Он из-под крана,
Потом умылся (да-да, нектаром) и в форточку посмотрел немножко.
Затем вздохнул и пошел работать: сегодня нужно придумать кошку.
Вчера был заяц. Отличный заяц! Вот этим зайцем Он был доволен:
Такие уши, такая попа, и нос - улыбчивый поневоле.
А в прошлый раз был, конечно, ежик. Куда ж без ежиков в мире этом.
Но кошка - это в разы сложнее. Не просто зверь, а мечта поэта.
Она должна быть пушистой, мягкой, с когтями - когти ей пригодятся,
Она должна работать урчалкой и на полу вверх собой валяться.
Куда там свиньям и дикобразам, куда лисицам и капибарам!
У кошки должен быть дух победы и девять жизней - почти задаром.
Бог долго клеил хвосты и лапы, ругался, дергал, свистел и правил,
Приклеил гребень, потом отклеил, приклеил уши и так оставил,
Усы повтыкивал, селезенку, ну там сердечко, конечно, печень,
Полоску в шкурку, потом урчальник - чтоб кот хозяина обеспечил
Отличным муром. Потом глазищи, язык шершавый, и нос получше,
И уж последней, безумно нежно и аккуратно он вклеил душу.
Она была бесконечной. Да ведь все души, в общем-то, бесконечны.
Местами - твердой, местами - мягкой, и самую чуточку - человечной,
Чтоб у человека, когда он смотрит в глаза кошачьи - паденье, тайна! -
Осталось чувство: он с кошкой вместе, и вместе, в общем-то, неслучайно.

Спустился вечер. Луна смотрела в окно тигриным искристым взглядом.
В зеленой чашке чаинки спали, остывший чайник приткнулся рядом.
Бог спал, укрывшись цветастым пледом. В окне дрых аист, под стулом - заяц.
Под боком Бога лежала кошка и мир мурлыкала, не моргая.

Линк на ЖЖ (но пока там особо нечего смотреть, так, пара вещей))